Произведения

Он удалился от берега поступательным брасом, подныривая под основания могучих стотонных океанских волн и выходя по петле вверх, им в загривок. В этой поездке в предместье Биарритца ему на деле стало ясным, как именно свирепость океана не кажет ничего общего с разволновавшимися морями, склонными к благородной упоительной борьбе, всегда в шторм кружившей его тело в каскадах и турбуленциях водного беснования, возносившей его на гребни восторга, подобно щемящей полуэрекции опаснейшей интриги с ангельски-сладкой и в дребезги губящей его карьеру авантюрной любовницей. А океан даже в своем смирении всё явственней проявлялся враждебным ко всему чужеродному мутным Оком Вселенной, всевтягивающим планетарным колоссом, бессмысленным умышленным убийцей.
Тут на медленно растущем отдалении в сторону выхода из залива он увидел яркую пластиковую лопатку, унесенную водой у играющих в прибрежном песке детей. Так и останется непостижимым, что движет мужчиной к нешуточному танцу со стихией наравных, к фамильярно дерзкой свалке с ней, к опрометчивому броску в женственную неизвестность её ответа... И тогда он ехидным сюрпризом является по балконам на пятый этаж к дружескому столу, или на исходе утренней зорьки погружается в топь за скользко-хвостым хладным бутоном коварной кувшинки – на подушку к пробуждению юной жены. Или оставляет инструкторов, отказывающихся в сумерках идти дальше, на последней площадке перед горной вершиной.
А потом глупейшим победителем спускается по отвесной стене на их свист и оклики над страшной бездной в кромешной тьме. Спускается к ней, не отходящей от телефона, к той, которая будет отчаянно журить его, а после холодея, гордиться им...
Ему жгуче захотелось доставить детям радость сию же минуту и он направился вплавь к кричаще-желтому куску фигурного пластика, исчезающему в волнах.
Уже на пол-пути жарким ножом полоснуло изнутри под грудину, и тут он явственно и трезво почувствовал, что сил на обратный путь вмиг не стало. Отступать же было не в его натуре. Игрушка долго удалялась, лишь изредка маяча в мыльно-призрачных гребнях валов. Теряя силы, он приближался. И вот она издевательски ускользает, выпрыгивает из его рук. Вот, уже зажатая в кулак, напрочь мешает плыть.
На обратном пути он стал понимать, как безпечно в последние годы жизни проскочил её пик, когда за перевалом она почему-то досадно теряет краски и запахи, искажает вкус и значение радости, отчуждает от всех, кроме посланных тебе Богом. А календарь начинает походить на подкрученный механический счетчик советского таксиста – даты уже не мелькают в нём, а сливаются в сплошную ленту, не играя больше никакой роли, ибо названная впереди плата будет сокрушительной. Ещё упустил он нечто необычайно важное. Как то: «не стар» вовсе не пренадлежит к «молод». И «моторесурс» его со времен спортивной юности отказывающего сердца за годы одиноких ожиданий воссоединения с женой и безответных горестей от чьих-то липовых побед над ним, иностранцем, за которыми стояли власти, давно исчерпан. А тут ещё и запоздалое открытие того, как хищно океан в считаные минуты отнимает силы у больных и ослабших, не давая передохнуть, и совсем не держит вплавь на спине. Во внезапно сцапанной среди беспечности душе затрепетало давно знакомое отчаянье – теперь и этот колосс безо всякой жестокой мужской игры, не предоставив и попытки к борьбе, деспотично и фатально побеждает его, пловца с детства.
Но зачем же тогда отказалось от меня ты, мое сердце?.. Собственное сердце, как сокровенная и ложная жена юности, подвело внезапно и безжалостно. Огромная страшная тьма тучей взорвалась внутри него и как близкая ночная прорубь, как жгуче впрыснутая внутриартериально кровь несовместимой группы обдала ужасом безжизненной изнанки бытия, отражения штормовой пучины где-то в нематериальном. И он уже несся куда-то с этим слепым эхом, теряя представление, где верх и низ. В прогалинах этой всеподавляющей мглы возвращаясь к поверхностной водной взвеси и уже мученически ощущая себя добычей океанской утробы, он больше всего боялся, что загоравшая пластом на берегу жена подымет голову, заметит его трудности и бросится на выручку. Тогда ему, теперешнему, её не спасти...
Только это заставляло его, полумертвого, выныривать и почти-что держаться на плаву, неуклюже производя подобие плавательных движений. Исполинский хищник всё-же оказался непоследователен. Вместо затягивания течением в свои неизмеримые глуби и дали, на этот раз он пустил его поплавком вниз головой, с затяжным скольжением, а после юзом отшвырнул к отмели. И в этом была издевка!
Уже в полосе прибоя, пловца плашмя тупо ударило о берег и в пенной злорадной карусели, обдирая в кровь, потащило по шершавому грунту. Теперь не стало мочи пошевелить и пальцем. Он перевернулся и лёг в прибое животом на спасенную лопатку. Последнее, что увидел он, были беззаботно игравшие в песке дикого пляжа меж расписанных пестрыми графитти руин бывших бетонных батарей Атлантического вала его смешные и тонкоголосые ребятишки. Они старательно возводили хлопками пухлых ладошек воображаемые многобашенные замки в кудрявой песочной грязи, поскольку из-за шторма их не подпускали к воде.
Через полчаса к прибрежной полосе на высоте в шестьсот футов со стороны Байонны с грохотом приблизился аквамариновый полицейский вертолет с заплывшим глазком французской коккарды. Он садился против обыкновения не на посадочную площадку дворика спасательной службы в полумиле от места происшествия, а прямо на неблагоустроенный дикий пляж, при недосброшенном газе порывами сметая и гоня кувырком солнечные зонты. Машина подняла центробежный самум песка, смешавшегося с соленой пылью атлантического бриза, но этим не только не разогнала, а напротив, многократно привлекла замершие и посерьёзневшие толпы окресных дачников. Вокруг дымили сигареллами и трубками вмеру загорелые носатые французы над запахивающими юбки-палеро холеными супругами с выразительно гримированными лицами. Большинство из них с любопытством поднялись на ноги, всё так же отрешенные от импульсивных выходок вездесущей неопрятной молодежи в багамских шортах и нитях купальников. От цоканья пляжного пинг-понга и разбросанных эмалевых досок для сегфинга. Здесь неприятности, пусть даже и самого торжественного свойства, не могли вызвать глубоких переживаний. Верхним рядам зевак показалось с ведущих в городок через ближайшую сопку деревянных сходней, будто полицейский фельдшер воздушного патруля, прибывшего раньше амбуланса, почтительно и принужденно опустил простыню на лицо лежащего на носилках по носу его раскалившейся на солнце алюминево-стеклянной летающей парилки...
Я подумал тогда, причину трагедий следует искать не в позывах восстановиться однократностью собственного мужества. Не в адреналиновой тщете общественного признания и незнакомых восхищенных ласк в норе ближайшего мотеля...
Нет. Только внезапно нахлынувшая нежность к близкой душе делает мужчину необычайным. В те редкие минуты только и видна его подлинная красота. Эта же способность и обрекает, сколько бы раз ни выжил.

Холодная весна не уступила напрасным прогнозам и эти серые, колодезно глубокие последние сутки мая. Проливной вечерний дождь оплывал по витринным стеклам ресторанного павильона, словно занавес на авансцену. Сползал по ним, тормозя  прозрачными ладонями, как подстреленная беcприданница. Так думал один из двух тридцатилетних гуляк, сидевших под chauffer в углу залы для курящих. Не тот, кто был в расстегнутом, очень легком персиковом пальто, накинутом на плечи и с черным моноклем от окуляра кинокамеры, отпечатавшимся в глазнице. А другой, с собачьей петлёй парижского галстука на расхристанной груди, в жилетке с муаровыми клиньями в мелкую незабудку, как на дворцовой обивке и слипшимися на влажном лбу прядями.
– Знаешь, – вдруг сломленно и невпопад искренне признался он оппоненту, – От неё просто каким-то озоном веяло...
– Да, брось ты! Когда баба сильно нравится, то и на запахи их подсаживаешься.
– Не-е-ет, каждая женщина пахнет неповторимо, даже если пользуется духами расхожей марки. Это – как «почерк» у оружейного ствола.Ты просто нюх в своей лаборатории на пробирках сжег.
– Скажи лучше, что каждая пользуется доступной парфюмерией, моется своё число раз в единицу времени и работает на разных потовыжималках...
–  Во всём зоотехник, ей-богу! — он отвернулся.
Зелёный, но ушлый мальчик-официант присеменил со сменой блюд и вторым графинчиком водки.
–  Я программу шпионскую ей на ноутбук установил. Всё выдало. Она ночевала у меня только-если у них не было связи по «Скайпу»... Почему в моей жизни всё так?
– Ну, подожди... Давай подумаем. Разве ты летишь в отпуск, ни в самолете, ни у бассейна не отрываясь от лэптопа с финанасовыми схемами? Нет. Не ужинаешь, втупившись в телеканал деловых новостей... А женщины сегодня как заводятся? – Страх перед будущим отступает, подкорка включается. Ладно. Взамен могу предложить тебе единственную честную девушку в этом городе. Всего пять тысяч евро. Самка гепарда. По крайней мере, не дрочит в сети с ягуаром из Кении. Хотя твоё жилище и ее не обрадует.
– Пароль взломал, прости Господи, и-мэйлы её читал и плакал... Этот тип месяцами водил её за нос, а тут вдруг выманил куда-то в Портофино. Почему вдруг? – он пожал опавшими плечами.
– Так регата же там в это время. Фестиваль вин, банкеты местной знати. Знакомства полезные заводятся. Ну, и принято как-то расположить к себе. Кто «даймлером F-125» с франкфуртской ярмарки, кто яхтой из проекта Сигма, а кто новой подружкой вроде твоей. Внимание привлечь, симпатии пробудить – чтоб сами беседы завязывали. Там глядишь, и до заказа или тендера дойдет.
Они помолчали. Один озадачено собирался с мыслями, как для последнего слова в суде, другой сокрушенно морщась, старался скрыть свою растерянность.
- Таких женщин, в общем-то, нетрудно понять. Представь самого себя, такого... м-м-м... , - он покрутил головой, подыскивая глазами пример, точно откуда-то из мебели, - которого вовсе не тянет к бабам. То есть со-о-овсем!! - запальчиво сверкнул зрачками гость, сопереживая, но недопуская пререканий. Его ладонь гильотиной отчаяно рубнула край стола.
- Художественного воображения такой силы у меня нет.
- Так-вот, да? - озадачено нахмурился духовный знахарь, - Тогда хотя-бы вообрази себя тем, кто на полуслове не срывается за удаляющимися по проспекту превысившими средний уровень случайными ногами, и с фотозумом в очах не уносится ввысь за фигурными задами на встречном эскалаторе. Кто в деловой обстановке не разгадывает секретные детали ракет «земля-воздух» в бюстгальтерах, а смотрит на всё это... э-э-э... всего-навсего как на второстепенные плюсы. И вместо вторичных половых признаков жизни себе не мыслит без признаков социального статуса и полной... м-м-э-а... финансовой беззаботности.
– Слабенькая рефлексия. Меня не перевоплощает. Не вставляет! Ты вообще за кого? За слияние капиталов с сиськами и жопой моей невесты? За плутократов у меня шифоньере?
Друг с грациозным нарушением координации помотал перед ним сигаретой.
- Я же не становлюсь на её сторону, а даю зеркальную проекцию для доходчивости. Ну, хорошо. Тогда допустим, что одни из окружающих тебя женщин остроумны, отважны и высокоиндивидуальны; а другие солидны, предприимчивы и покладисты. Какую бы ты выбрал вслепую?
- Как ещё представить, что они не кривляются макаками за макияжем, – он прыснул, поперхнувшись греческим салатом, а соловые глаза собеседника в ответ заблестели, – Не репетируют текст и случайные показы по закуткам, на которые, смешно сказать, «подсаживают» нас потом, как последних...
Бедняга уронил голову в ладони, сдерживая яростные хмельные слезы и отдышался.
- ... последних дебилов?! Это есть. И почему это и мой беспристрастный глаз анималиста тоже не фиксирует этих отрезвляющих моментов?! А?
За «моменты» выпили особо.
– Как они озирают окружающих: все ли уже потрясены их шортами среди зимы или искромсанными по каталогам лохмами?
– «Милый, ты как-всегда ничего не заметил.»
– Зам-м-метил. Первое – у немецких парашютистов, второе – в лепрозории.
Неприлично прыская, они заходились все новыми и новыми припадками истерического хохота.
– А ты можешь привыкнуть к тому, как они шарахаются от шороха со спины в запертой квартире? Так, что торшер опрокидывают!..  – здесь он закашлялся.
– А как поправляют колготы с трусами сквозь юбку в каждом закоулке? Или застегивают при тебе лифчик на животе, чтоб потом передвинуть застежку назад?
Вместо возражений наставник душевно сунул ему руку солидарности, а увещеваемый тут-же со звоном захлопнул замок мужского единства.
- Самое лучшее было бы на время, пока её не забуду, закодироваться во фригидность.
Собеседник боковым кивком уклонился от утопической идеи, как от неуклюжей крестьянской оплеухи и продолжил с нетрезвой, но возвышенной одержимостью.
- И вот представь, у тебя с ними всё замкнуто не на постельные сцены. А как? А на что? - «инструктор» широко оттопырил отеческую улыбку и торжественно перебросил сигарету из двуперстия одной руки в щепоть другой, - Ну?!
- Слушай, не пугай меня.
- Во-от. А на то, чтобы выстроить с подходящей кандидатурой свою колониальную стратегию. Такого, знаешь-ли, простенького высокорентабельного гешефта надому, благодаря которому ты больше не убиваешься на работе, не угодничаешь ради карьеры и не подвергаешься превратностям бизнеса. Ты, как чиновник-единоличник, только ставишь в зависимость и снимаешь сразу все пенки.
–  Минуточку...
Однако наставляющий не давал себя прервать.
–  Но вместе с тем, тебе до визгов приятно, что и другие-вот, из литературно-сопливого теста всё-ещё выдумывают о тебе много красивого и разного. Сам знаешь, насколько убийственно для таких дел красивого! - отдавая должное, но с укоризной вновь налил из графина по рюмке.
- Дальше. Ты просто млеешь от того, что этот другой, также душевно далёкий тебе bird*... -  руки воспроизвели в воздухе движения скульпора, как если б он лепил на скорость уже пустившую в ход свои фетиши незнакомку из комиксов Бидструпа, – ... вот как ты сейчас, свежеразведённая знакомая, и что совсем потрясающе, достигшая известности исключительно своими талантами, с которой несмотря на недотерпелый до постели секс в прихожей, искомого-то будущего у тебя нет, вдруг превозносит тебя-мерзавца до небес, извергающих дождь лепестков... Тьфу-ты, извини...  лаврового листа, золотых зажигалок и галстуков.
Он судорожно затянулся раза три и просиял. Лицо его лоснилось потом философического счастья.
- Вот эта-то другая лепит из тебя узнаваемую кинолегенду и ежедневно пересочиняет ваш довольно скотский интим в нечто берущее за душу. Она стоит на карнизе, из последних нетренированых сил подтягиваясь по плющу, свисающему с твоего балкона. Даёт грандиозного пинка уволившей тебя после домогательств начальнице под аплодисменты всего учреждения... Почему бы тебе некоторое время не позволить себе парить с ней в антракте жизни под музыку Делерю, если заранее уверен, что вовремя сойдешь с небес при дозаправке на Ривьере?
Его дыхание пресеклось на неликатном повороте собственной теории.
– Да. Писаку эту ты тоже не полюбил бы, но от заразной эйфории, излучаемой вдохновением, иногда за уши не оттащишь. Как от шампанского, если обожраться в жару цыплятами табака. А ведь любовь – прислуга пороков, среди которых скука и уныние иногда даже жадность побеждают. Так-что как-только обоснуется и родит, жди посреди ночи звонка.
Неуместное упоминание о шампанском и призраках возвращающегося счастья опять спровоцировало неслаженое анестетическое опрокидывание рюмок. Угощавший друга ужином дамский отставник поднял сильно помутившийся, но всё-ещё суицидально-несчастный взгляд.
- Куда только в людях подевалась великая соразмерность природы?! - собравшись уходить, заключил автор гипотезы, - Ведь всё, что наворотил ты, гораздо прекраснее..., – здесь он заострил внимание поднятием перста, – ...довольно простой любви женщины.

*Сексапильная птичка, бабенция. (англ. сленг)

Глядя на Ангела, отчетливо отделившегося подо мной в просвете гигантской воронки безплотного облачного массива, похожем на вулканическое жерло, я думал о том, что люди на самом-то деле научились с течением времени не летать, а всего-только ездить по воздуху. Именно так. Паникуя в возушных ямах и турбуленциях, преодолевая тошноту и перегрузки при снижении. И в этом вовсе нет ничего от счастливого купания и безмятежной свободы в небесных пространствах, какую не отнимает земное тяготение у птиц и херувимов...
В начале казалось странным – ярчайшие лучи чудесно и торжественно пробивали облака снизу, как на картинах о Вознесении. Затем я с трепетом догадался и о смысле блуждающего сияния, сжавшегося в полупрозрачный фокус. Говорят, людям не дано видеть Их без некоего смысла. И я до сих пор теряюсь в догадках: был ли это тот, что придан каждому из нас при рождении или чужой, дальний, возвестивший о важном будущем событии в этой местности? А может быть, ходатай о близкой забытой душе? Её? Живой или мертвой...

И сбылось это в тот редкий год, когда в начале апреля, прилетая с промозглого севера, где пробившись на взлете сквозь серую, полную теней, нескончаемую метель, облепленный, ослепленный и потерявшийся в ее хмурой круговерти, уже утром прямо с трапа проваливаешься в волнующий и нежный восторг отовсюду ласкающей глаз застенчивыми молодыми ростками и высокой небом украинской весны. Земля обочин и прогалин в скверах, и в щелях мостовых всё-еще ярко-сыра, но уже с резким родным запахом южного плодородия и словно вымытыми дождевыми червями, выброшенными наружу среди похожих на ягоды шелковиц фонтанчиков грунта.
Еще несколько часов как многотрудный каторжанин тащится смердящий углем и серой древне-советский пассажирский состав с его удушьем от табачного эрзаца, горько-бромистым чаем и мордатыми, златозубыми, но к еще пущей тоске всенепременно задорными проводницами. Наверное тот самый, что когда-то, как в последний путь влачил его сквозь бессонную ночь к взлётным огням Борисполя. Только теперь линялый в камышовый цвет, с проржавлинами. Быть может,  проводниц веселит их будущее – проболтаться целую жизнь в этом раскачивающемся, как  коровье вымя радищевском составе, следующем из Киева в какой-нибудь Козятин или Деражню?
Но вот, тошно, с гулом колодок, с лязганьем вагонных сцепок поезд притормозил. В кофейно-рыжих от полувековой грязи окнах купе, разноликой лентой потянулись опаршивевшие стены забытого провинциального города, зацепившегося на границе небытия, мужицкой Незалежки и Польши. Эх, город-город. Родной запущенный старик. Как удручает твой вид уже издали любого позабытого тобой скитальца после долгих лет чужбины! Тяжким упадком нештукатуренных с имперских времен просевших строений, снабженных за десятилетия разве-что клеймами апокалипсиса – графитти. Унылой, какой-то впрямь намибийской убогостью лавок. Улицами и объездными дорогами, напомнившими застывшую магму с ее трещинами и провалами. Отчего ж так не любят тебя твои своекорыстные черствосердые дети?
Щиты нелепых недействующих реклам и надписи на английском в местах, куда ноге иностранца и ступать-то незачем. Не стоит однако искать глазами в киоске длинную, почти дармовую упманновскую* гавану в аллюминиевой капсуле, или кубинский ром для коктейля Дайкири, или старую добрую армянскую чачу, превратно именуемую себе в утешение «коньяком». Да и не курит этот заезжий человек давно. А чтоб пить – жаль на то оставшейся жизни.
Нет тех ресторанчиков под сводчатыми трактирными потолками, где за три морщинистых зеленочных рубля с кремлем и готической тройкой в абрисе можно было в тишине отдохнуть от лекций за «комплексным обедом», прозванным студягами «комплексом неполноценности».
Перед театром, куда «радиоактивные» комсомольцы когда-то шантажом сгоняли циничную студяжью паству, акра три колдобоистой миргородской булыги с обширными лужами – площадь, где можно себя показать. Далее два гранитных фронтона – почтамт и квартал бывшего КГБ. Именно с этим видом в окне и бокалом секта ему удавалось укрываться тогда в буфете от разухабистой героики провинциальных спектаклей – тошнотворных парт-эпосов и оглашенных украинствующих саг. Смакуя столь возбуждающее отроков скверное игристое, он и духом не ведал, что вскоре проведет там, напротив, в подвале живописного строения, уже с проходной парализующего убийственным взглядом невоенного прапорщика, два месяца в ожидании своей участи в камере-одиночке. Там обращались «на вы», предлагали курить, чаю, а затем плескали из чашки в лицо: «...Как коммунист и как чекист не могу допустить в эпоху развитого социализма... говорю с вами нормально – как с врагом... Вы просто исчезните здесь в подвале... Зачем скрываете родственников заграницей, к которым планируете бежать?..»
По правую руку универсальный магазин в бывшей синагоге, по левую вавилонская бетонная каланча переименованнного в раду обкома. А позади – только прокуренный, крезоловонючий вокзал в два перрона. Вот и вся столица прерий.
Заходим в прекрасно сохранившееся старинное здание почтамта. Странные все-таки заимствования в наших местах – не немецкий «Postamt», не почта, а всё тот-же произвол по каждой мелочи.
Жаль. Нет прежнего обжигающего запаха сургуча, уюта, ощущения векового будущего. Нет практикантов, гулко со звуком стомба проставляющих под стойкой штемпели на посылки и бандероли. Нет на столах железных школьных перьев с карандашными грифами в желобках непроливаемых чернильниц с потеками цвета навозной мухи. Как и шварцвальдских часов с боем. Только мертвое табло, корейские компьютеры, безвременье...
Садимся за исчерканный массивный стол по центру, наверное единственный в этом городе еще помнящий его. Все та же оберточная бумага бланков с кустарными гербами. Шариковая ручка с предвыборным призывом.
Кому пошлет телеграмму? Пишет адресатом бывшую собственную фамилию. Заграницей он изменил ее на схожую, западную. Жаль, что не зеленоватыми с отливом чернилами, что не прерываясь от волнения и не выходя порывисто и дружелюбно прикурить в коридорчике у телефоных автоматов сигару.
– Выбачтэ, напэвно я обизналась**... – скрытое волнение, прекрасная мимика, – Это ты?
Тоже не сразу узнает, а может быть, не в тот-же момент всплывает в реальность, некоторое время оставаясь во всём том, что для него еще присутствует в этом месте. В жизни-памяти, лишь отнесеной за кулисы. Спрятаной так, знает он, чтобы ничем не напоминать о себе молодежи с замусоренными дохристианским хаосом головами. Ведь даже если каждый из них нынче сам себе животновод, он всё-же блюдет их право смены и честно уходит вовремя.
А теперь вкрадчиво и не смущаясь, как-будто вчера расстались:
– Здравствуй. Надолго сюда?
Она всегда чуть театрально нажимала в этом «здравствуй» на неродном языке. Это был первый аккорд её произведения, «атака» клавиши. Он представил, как девчушкой очевидно подражала она киногероиням вышептывать нежно и без акцента. Почти одновременно «фотовспышка» – приценивание одним коротким взглядом. Никакой неловкости за турецкий mauvais ton*** наряда и  возрастные перемены, давно отнявшие внимание мужчин. Сумочка всё так-же по-девичьи на коленях. Безжизненные шкурки перчаток перед собой в трубочку, нервно.
– Проездом.
Озадаченый ответный взгляд. Бессмысленное, бесполезное мужское превосходство после сорока.
– Слухи ходили, ты утонул.
– А... Это из-за дурацкой заметки в « Paris-Soir ». Близких обзвонил, а насчет остальных даже выиграл –телефон неделями молчит, позволяет спокойно поработать.
– Но я рада. Честно. Чуть не кончила от адреналина.
– Ну, это взаимно, –  соврал он непроницаемо и насмешливо.
– Подурнела до неузнаваемости?
– Я тебя узнал еще через окно.
– Правда?
Напряженный шум в оконных провалах многократно возрос, выкристаллизовуя нелепость встречи. Уборщица захлопывала окна, ругая затяжное грозовое forte-fortissimo.
– Зачем ты звонила моей канадской любовнице? Ты и вправду веришь, что я всегда буду возвращаться к тебе? И выдумала мне какого-то сына. Не слишком ли рисковано  для соломенной вдовы, рвущейся к собственному мужу в Штаты?
– Но тебе же польстило? Признайся.
– Беременность не длится полтора года. Не продумываешь деталей.
Он отчужденно молчал. Тогда, десять лет назад она  бросала трубку, если он подходил к телефону. Она охотилась на бедную Тину.
– Провоцировала тебя приехать. Разве ты не был взбешен?
– Так бы и случилось, если б ты параллельно не собирала крышечки от йогуртов на приз фирмы в пять долларов. Поисковая машина вывела меня в интернете на списки счастливчиков.
Тут она «взяла» недоумение, как берут верхнее «ля». Вселенское градобитие накрыло примыкавшие к зданию, смутно-белёсые улицы на всю глубину видимости, истерически запрыгало по крышам брошенных на проезжей части машин осколками льда, которые можно было смело бросать в стаканы с виски. Приезжий хладнокровно отметил про себя: она задерживается только из-за непогоды, убивая время этой неприятной, но всё-же из любопытства кстати подвернувшейся беседой. Прерывая новый приступ его отрешенности, женщина бестактно поинтересовалась:
– Она хотя бы старше твоих дочерей?
– Кто?
– Твоя канадка.
– Оставь... Мы разошлись в прошлом году.
– А-а... (длинное легато на следующее слово) у тебя после нас была ещё любовь?
– После нас – это новое летоисчисление? А как-же с моим разжалованием  в кавалеры де Первый-раз?
– На самом деле ты был для меня всем.
– Должно быть, в посмертных преданиях?
На звук ему казалось, еще немного и градины станут пробивать бляху авто, как дальние автоматные очереди.
– А помнишь, как вы вернулись из летних лагерей лейтенантами?
– Ах, да... Очень гордые и наголодавшиеся, как весенние волки. Знаешь, вам никогда не прочувствовать революционный восторг избавления от армейских несвобод и хищную мужскую гиперсексуальность.
– Женщины должны подставлять грудь младенцам, а не пулям...
– Сушь стояла тропическая. Во всей дивизии из-за аварии неделю не было воды. Поэтому еще за день до производства, мы, измученные зноем и жаждой пили касками черную воду со щелочью из котлов брошенной котельной и смеялись жизни. А когда вернулись в город, я узнал о твоей свадьбе. Признаюсь, этим ты подсунула мне множество творческих переживаний, осуждаемых профессурой, но...
– ... но приваживающих сердобольных утешительниц, – перебила она.
– ... но лишила идей на будущее, – исправил мужчина.
«Ты прекратила тогда мою жизнь и вручила обратно в таком виде,» – думал он.
– Когда после нашего раздора ты на целые месяцы перестала есть, твой будущий муж подстерегал меня между лекциями и упрашивал позвонить тебе. Он был в ужасе от твоей кахексии****. Умолял уговорить тебя лечь в неврологию на парентеральное5* питание... Он часом не просил тебя потом приводить домой любовников? Не оставлял на стенках туалетов номер телефона с надписью: «Кто ещё хочет трахнуть мою жену?» ?
– Зря ты так... Он ведь даже был твоим литературным поклоником, – не пощадив супруга в саркастической усмешке, заметила она.
– Да-ну!! Обосцаться можно.
– Одолжил где-то журнал с твоим первым рассказом. С тем, под странным заголовком... Не помню точно. Кажется, «Экземпляр». Или «Копия»... Несущественно. Важно, что тогда в нём была тема будущего, опередившая своё время! Это теперь у нас молодые сотрудницы, юбку задрав, сами на «Ксерокс» садятся и «копии» шефу в стол подкладывают.
– И что же муж?
– Всё курил потом у окна, со мной с месяц не разговаривал, всю коллекцию выпивки из секретера выкушал.
– Сама-то прочла?
– Да. Мучился ты, как всегда, недолго, – взгляд из-под ресниц с подбадривающей подковыркой, – К тебе со всех сторон спешили на помощь...
Подкравшаяся тем временем ушлая уборщица ткнула шваброй ему в ноги, требуя вознести стопы на землёй.
– На прошлой неделе случайно взяла в поезд твой последний сборник и открыла на середине... Слушай... Зачем ты в таких подробностях списываешь целые сцены с наших рискованных бездомных случек?
– В соавторство набиваешься? Не беспокойся, там собирательный опыт.
– Всё-еще смакуешь, закрывая глаза и мороча других женщин тем, что тебя в них что-то заводит? А скажи честно, сколько еще раскоряченных баб, кроме меня, обычно мелькают в твоей голове в подборке «лучший гол века» , когда ты лежишь на жене? – она оценивающе-уважительно поджала подбородок, заметив вышитый значок на его голеностопе, – У-у... Даже носки от Сен-Лорана. (Опять улыбка глаза в глаза с неясным вызовом.) Формы не теряем.
– Уверена, что хотела спросить именно об этом? – теряя интерес, помедлил он с вводящей в заблуждение ложной открытостью.
– Нет, не об этом, – она обезоруживающе переулыбнулась.
– Ну, хорошо. Случай подвернулся сам по себе. Он и предстал мне единственной идеей.
Женщина сморгнула и теперь неубедительно маскировала досаду под любознательность.
– В мятежном девяносто первом меня, сопляка, избрали главой независимых профсоюзов. А её, едва устроившуюся на работу, и ничего не ведавшую о готовившихся кознях, заслало ко мне подсадкой партийное начальство. После неудачных попыток вскрыть мою «преступную деятельность» оно по указке чекистов искало случая уволить меня за служебное несоответствие и лишить диплома. Девушка должна была прийти на прием под видом пациентки и симулировать симптомы холеры. Местные партийцы не учли главного – чтоб достоверно сыграть заболевание, надо самому быть врачем.
– А кем была наша «подсадка»?
– Студенткой. Подрабатывала в больничном компьютерном центре.
– Но, признай, рассчет был всё-же в их стиле – дебилен и безотказен.
– Приблизительно, как хватка подосланных к Кеннеди с криками «Папа, папа!» негритят.
– И справедливо исключив диагноз, ты всё-равно подпадал под увольнение – раз не принял карантинных мер.
– Да. По приказу министерства, на который годами всем было начхать, при одном упоминании таких жалоб вызывались...
– Танки?
– И санитары с сапёрными лопатками против беспорядков...
Женщина выругалась на сленге, очень чуждом и новом.
– Сначала я решил, что она твоя родственница, и от одного этого всё валилось из рук.
– И конечно же, крайне удивился, услышав о профузной срачке от цветущего вида девицы, – она осаживала рассказчика, прекрасно ориентируясь в мужских струнах.
– Я ничего не подозревал. Приступил к осмотру. Так это неловко... Такой сбой для профессионала... Шутка ли, полгода абстиненции после тебя! Вы, коллега, понимаете – небывалое дело, когда прямо в смотровой так предательски и позорно встает...
– Нормальная реакция на симулянтку и провокаторшу. Женщине всегда стоит оставаться вмеру опасной. Вас это возбуждает.
– «Но избегать должно образов тех и от пищи любовной ум отвращать, направляя его на другие предметы...»
– Милые лекции «мамы»-Томашевской? «...и накопившийся сок извергать нужно в тело любое, а не хранить этот сок лишь для той, кто в нас страсть возбуждает.»
– Чисто мужской идиотизм, но с классикой не поспоришь.
Так гипократовский клятвопреступник потерял профессиональное лицо, но жизнь его обрела вновь свои пусть и неточные черты. Как в детском сне, в котором пытаешься убежать от похитительницы, выдающей себя за мать, и все безнадежнее замедляешься на бегу.
– Без всяких карантинов на грани скандала я был у них в руках – пациентка заметила причину моих затруднений. Но вдруг... ни гнева, ни отвращения. Ни твоего утонченного породистого бесстыдства. Она просто сообщнически застегнула пропущенную пуговицу у меня на халате.
– Ну, конечно, и ты в тот вечер так же доверительно помог ей с застёжками... Я так растрогана!
Она достала крохотный носовой платок, глаза её на диво и в самом деле увлажнились. Как много перемен на этом свете...
– Престиж чекистов к тому году в народе невосстановимо упал, а личной заинтересованности она не имела. Потому и не подумала за здорово живешь выполнять их поручение до конца.
– Как наверняка поступила бы в прежние времена.
– Она выложила мне всю правду о заговоре больничных гэкачепистов, и с солидарным запалом юности горячо став на мою сторону, пообещала дать показания. Тут я и залюбовался ею, подолгу забывая, что это не ты.
Иллюзия то смягчала скорбь разлуки почти полной идентичностью замены, то заочно разочаровывала в подлиннике бывшей любимой, все чётче и детальнее вырисовывая их общие изъяны. Но далее всё болезненней трогала его сердце неожиданными мелкими сходствами, подобными же специфическими привычками и... О! Она тоже на каждом шагу унижала свою женственность различными остроумными самобичеваниями, эдаким бэнни-хилловским стёбом, носила тот же парализующий волю фасон трусиков с вырезом-птичкой внизу ангельского живота. И хотя в отличие от тебя она вовсе не была эксгибиционисткой, столь слепо подчинялась его прихотям, что пусть и с укоризной, но как Годива позволила ему ночью провезти себя по городу на переднем сиденьи его «Лады» в чем мать родила.
Однажды он спросил наобум, получится ли у нее шпагат стоя. Словно стремясь во всём соответствовать, она невозмутимо сняла юбку прямо в кабинете, и подмигнув, вытянула правую ногу идеально вверх, подхватив под голенью за пятку. Ты же хваталась всегда за пальцы... Он кинулся к дверям судорожно запирать дверь. Там слышался голос старшей медсестры. «... А для сотрудников у нас есть отдельный старенький врач, моя дорогая», – отчитала её рослая блондинистая полька, когда после долгого стука в дверь застала сидящей напротив него с манжетой Рива-Рочи6*.
Запахи же были иные. Запахи одежды, волос, совокупления. Но так-же иронично и самодовольно складывала она губы, так-же скрывала, что постоянно нуждается в очках и столь же беззащитно слепо выглядели её глаза, когда она тайком снимала их, если он заходил в комнату. А главное, твой до зимы не сходящий загар... И еще был застенчивый, всегда прячущийся яркий снег – оскал. Когда сквозь эту сдержанность раз в кои-веки прорывался искренний детский смех и она обнажала свои красивые зубы, он мог простить ей все различия и столько неистребимого в ней от простушки во дворянстве.
– Постепенно она прижилась в моей душе, перестала неотесанной чужачкой громоздиться посреди моей жизни, приучила к себе. И я привязался.
Он скрыл, что эта самая, поначалу докучно обременяющая привязанность была той попавшейся под руку спасительной веткой чертополоха, на которой поскользнувшийся на самом краю повисает над пропастью. Что именно она придала ему всего-лишь немного сил, чтоб тогда, в последнюю встречу, когда ты торжествуя, убийственно отвернулась и упиваясь своей властью, стала удаляться к троллейбусной остановке, стремглав не понестись за тобой, сбивая прохожих, презирая унижения и законы на своем пути. Бросившись на капот занятого такси... Так и не упросив строптивых пассажиров-жлобов, вышвырнуть их из машины силой. Вывалить свой бюджет за полгода вперёд таксисту, чтобы тот согласился, обогнав и прижав к обочине, среди бела дня блокировать троллейбус... Кто кроме тебя смог бы отказать всего лишь еще в одной единственной минуте тому сумасшедшему, каким был он тогда? Идущему ежедневно навстречу своей и твоей гибели...
Одним-единственным промельком вспомнил он, как терзался совестью, сознавая, что двойник намного добрей и мягче сидящей сейчас перед ним женщины, но что ночами ни искушенные ласки ее, ни преступные шехерезадины легенды порнографической полуправды, ни горючий темперамент казачки не могли по-твоему, без единого слова привести его на тот почти наркотический взвод неделями нескончаемого желания, несущего в себе безусловное разрушение. Как из-за сплетен она стала догадываться о причине его тоскующих странностей, и как догадавшись, так же внезапно исчезла. Иногда до него доходили ненадежные слухи о том, что безвестная муза Копия, обыденно приземлившись, вышла замуж и поселилась где-то за городом.
Впрочем, однажды с пьяным сарказмом наблюдая из окна ресторана чрезмерно пышные похороны застреленного среди бела дня бандитского заправилы, он случайно увидел её. Она брела под руку ни с кем иным, как с новоиспеченным супругом в толпе напыщенных, криминального вида гордецов в темных очках, с видом аккупационной армии дефилировавших за гробом. В церемонии участвовали только приближенные и сомнений в её нынешней пренадлежности к преступному миру быть не могло.
Вместо записки месяцем раньше она оставила ему на столе приглашение своего деда, владевшего бензозаправкой в Квебеке, со всеми финансовыми гарантиями министерству иммиграции Канады, о котором раньше заговаривала для них обоих.
– И ты уехал.
На этом месте повествования дама открыто пронизала его презрением, которому он предоставил ей наконец долгожданный повод.
– Чужая, националистически горизонтальная страна с её небрежением к интеллектуальной вертикали въехавшего иноязычного человечества с первых же месяцев вынуждала ещё больше замыкаться и отгораживаться от реальности, чем это было необходимостью в советском улье. В то время я стал жить моей тайной сексуальной зависимостью от этой раздвоенности чувств... А подвернувшихся незадачливых разводяг действительно превращал в эрзац моей фантомной пустоты о вас обеих.
Но через некоторое время с удовлетворением стал замечать за собой – она-умница понимала, что окончательно излечит меня и от душевной анемии юности, и от трубных трагиаккордов по невозможности невозможного.
– А точнее?
– Честно? В первую очередь от фантазмов редкостного великолепия твоей журнальной задницы, затянутой в жалкие dessous7* из Народной Польши.
– Которой ты, придурок, писал посвящения?! – прыснула она ни к месту, – Эх, пропадай, добро! Даже черно-белых пляжных фото не осталось.
– Красота – инструмент счастья. Зачем тебе она вообще? Ты ведь не соблюдала в любви «Женевской конвенции». Ты мучила пленных и добивала раненых.
– Когда это было! – она предлагала примирительный тон.
– На моих эмигрантских квартирах уже не приключалось ни напыщеных сборищ ущербной богемы, смахивающих на затянутую церемонию моего харакири; ни всенародных славянских радений с полночным надрывным хором, рвотой кровавой желчью и реанимацией. Самоизжились пошлые, еще родительские планы медицинской карьеры. Я перестал отвечать на французские грубости тех местных жителей, кто был враждебен к иноземцам. Я так возненавидел себя, что даже стал принимать твою сторону в нашем разрыве. Мне казалось, я во все времена заслуживал только ненависти.
В действительности поначалу он не только не был огорчен уходом Копии, но и вздохнул в те дни с облегчением. Он опасался опоздать освободиться от слишком стремительно воплотившегося и незамысловатого, а потому и неузнанного счастья. Свобода казалась священной, в крайнем случае, для любви будущей, но непременно снова подобной же первой – захватывающей и опустошительной. Сродственной сковавшей душу вражде, каждым выпадом своим готовой опять обернуться поклонением, смысла в которой пусть и не видел, но и не предполагал... Как бы там ни было, могло ли счастье кротко гладить рубахи, произносить «щ» без аффрикаты как «шч», угрюмо отказываться предохраняться и жарко сопеть по ночам в ухо?
– Настолько прозрел? А на что во мне она открыла тебе глаза, глядясь в зеркало?
– Если ты имеешь в виду вагинизм8*, который предварительно снимаешь алкоголем или твою уловку поначалу обворожить мужчину подложным обожанием, – парировал он, – То будь спокойна. Это осталось государственной тайной.
Самодовольный скепсис слушавшей его женщины всё-же заметно отступил – слишком уж детальными были неизвестные до сего дня и неприятные ей воспоминания бывшего коллеги.
Мужчина же вспоминал про себя, как еще несколькими годами раньше он в обстоятельных беседах и интервью тенденциозно выспрашивал прототипы своих произведений, то тяжко отравляясь чужим безпрестанным курением где-нибудь в загроможденном развороченными стелажами и отовсюду пачкающем костюм нитрокрасками ангаре энтузиаста; то изнывая под тяжестью общения с двуличными пенсильванскими немцами, перемежающих английский безконечными «awwer» и «uff»9* их средневекового диалекта в облепленном приколотыми записками уголке конторы где-нибудь в их колонии в Филадельфии или Аллентауне. Или в каком-нибудь салоне бунгало напротив инвалида, сросшегося с компьютизированным креслом-каталкой... Всё тщась найти и сопоставить хотя бы скудные аналоги тех событий своей жизни в чужих судьбах.
Исследования и опросы не увенчивались никаким, пусть даже самым ничтожным результатом. Вершиной улова были чьи-то грустные флирты с экс-женами и болливудовские проделки однояйцевых сестриц с неподеленным любовником.
Теперь с тревогой глядя на нескончаемое светопреставление за окнами, он заключил в душе, как если бы прикончил этим открытием саму осмысленность дальнейшего пребывания в живых: столь преданная душа, как она, отсутствовала в прошлом даже самых несчастных из сотен опрошенных. Так и не была послана им свыше.
«Да повернись же, как она смотрит на тебя! Как смотрит!» – оживали под ухом завистливые нашептывания похотливых приятелей, когда она исподтишка любовалась им из тоскливо-нарядной стайки заарканенных ими на один вечер гололяхих феминисток и только смущалась при его появлении на свидание со свинским получасовым опозданием.
Из-за её тогдашних жалоб на вездесущих стареющих сатиров с их сальными остротами и щипками, он с возрастом перестал выносить свой новый сорокалетний облик. Это гложжущее чувство становилось особенно нестерпимым теперь, когда в двойной панораме оконных стекол повисло их общее отражение с капитулирующей немолодой дамой навыданьи. Всё, как он себе и представлял. Не столько годы меняют черты, сколько застарелые пороки становятся их сутью. Вспомнились слова их профессора цитологии о том, что каждые пять лет все клетки организма до одной полностью замещаются. Так появляется физически другой человек, слегка потерявший в качестве тела и клеящий в паспорт очередную фотографию, но у которого никогда не ослабевает его предвзятость к старости других.
Мостовые позади их отражений в стёклах медленно уходили с ливнем сквозь землю. Хотя, может быть, просто кружилась голова.
– Наверняка изменилась и она, – перехватив его взгляд, произнесла женщина,– Как пить дать располнела, опростонародела, разбогатела... Да мало ли. Во всём теперь под стать мужу. И выглядит не как я когда-то, а как Муссолини с сиськами. Может, вообще бы отшатнулся, встретив её здесь вместо меня.
Женщина урезонила мягко и беззлобно. Столкнувшись на улице с такой, вдруг фобически представленной им, он вероятно и вправду, притворился бы, что не узнал. Ту самую, исполненную изящества, матерински безстрашно спасшую среди лихолетия от общественного дна целебным, как воздух соляной копи гигантским расстоянием в четырнадцать часов лета над Северной Атлантикой. А если бы окликнула, куда б деваться тогда? Вот стыдуха-то...
– Чтоб продолжать любить в морщинах и растяжках, стареть надо вдвоем. Из этого правила нет исключений. Забудь всё. Чужая жена – как приморский дом, в котором тебе сдают одну ближнюю комнату с верандой. Остальные на замке потому, что полны ценностями не только из её прошлой жизни, но и ещё из нескольких чужих. Да и замазывать грязью бреши вавилонские10* ты здесь тоже не станешь. Уезжай и пиши. Создай завораживающий ремэйк «Копии». Буду следить в толстых журналах. И, как выяснилось, не я одна.
Внимание посетителей привлекло то, как плотный нездешний человек в тренчкоте с кремовым кантом, с ухоженной воронено-серебристой бородкой  тяжко поднялся над собеседницей и отечески сунул имевшиеся в бумажнике купюры в карман ее плюшевого пыльника, игнорируя всплески неискренних возражений. Затем широко и независимо зашагал к выходу через начинавший заполняться зал. Тяжелая пружинящая створка дверей времен Belle Йpoque11*, распахнутая предшественником, больно ушибла его колено и он жалко, по-стариковски захромал. Выдохшаяся непогода, салютующая из-за туч разрядами, щедро оросила его плечи и голову, и растворила в сумерках.
Вскоре в центр залы из детского уголка по-клоунски громко притопал грубый и неопрятный украинский ребенок лет пяти, лёг животом на стол напротив несколько замешкавшейся иссохшей дамы с застывшей улыбкой поражения на профессионально приветливом лице, пытавшейся оправиться от треволнений и отогнать сбивчивыми ответами мальчику беспокоивший её луч внутреннего видения. Луч исходил из глаз сутулого кудрявого юноши с ненавистной ей ассиметрией в неизменном прищуре раздумий.
Бринькая на губах и бурно плюясь, внук женщины принялся черкать казённой ручкой полузаполненный бланк с адресом и фамилией, который можно было теперь, не порвав, оставлять где угодно, поскольку ничего подобного давно уже не существовало.

*Марка кубинских сигар
**Извините, наверное я обозналась. (укр.)
***Дурновкусица (франц.)
****Крайнее истощение
5*Внутривенное
6*Аппарат Рива-Роччи для измерения артериального давления крови.
7* Эротичное женское белье.
8* Непроизвольные спастические сокращения мышц женского детородного органа, препятствующие половой жизни.
9* Старо-пфальцская форма немецких слов «aber» и «auf» (нем. союз «но» и предлог «на»).
10*«И разрушу стену, которую вы обмазывали грязью, и повергну её наземь, и откроется основание её, и падёт, и вы вместе с нею погибнете; и узнаете, что Я – Господь.» Иезекииль, гл. 13, стих 14.
11* Золотая эпоха Европы 1885-1914гг.