Юрий ЖУКОВСКИЙ
Элли и Джонни
В сафьяново-сиреневых заклинаниях волной летящего зелёного сборчатого платья проступал рассвет. Элли полыхала восхитительной улыбкой. Глубина ночных откровений таяла, растворяясь в восторге. Шли годы. Он видел глаза её явственно. Они свежи были, как маслянистые тёплые абиссинские оливки тишины. Ранние пятидесятые взорвались рок-н-роллом. Желтоватая эстетика маленьких фотографических авто. Округлые женщины, с остро разлетающимся сосками, с вихрем платьевых сборок, овевающих бёдра. Чарующий вокал Элвиса. Вырывающаяся на волю эротичность танца, предвестница необязательности отношений.
Only you. Где ты, моя клубящаяся грусть, лодка, рассекающая волны залежалой памяти. Ты Элли, или Шелли, или Наташа. Ты образ желтовато-фотографических пятидесятых. Джонни с мыслями масштаба тридцать восьмого калибра рассеянно отряхивал пепел тлеющей сигары, сжигающей ароматы и генетические слепки дымящейся Кубы. Элли, Кембридж, Элиот. Строгость и сдержанность соломенной элегантности, уснувшие чувства. Коньячно-сигарная вечеринка. Расползающиеся пятнами спонсоры, лениво дефилирующие.
За каким поворотом, на каком медленно пронзающем горы поезде исчезла Элли? Почему её нет нигде? Только сон. Только глаза. Только сборки обволакивающего платья. В кого отправить пулю тридцать восьмого калибра, как пронзить время, все пули чёрными лунками отметили белый песок памяти. Кораллово-обворожительные губы, с черешневой вульгарщинкой, в подражание Мэрилин. Блондинистые завитки на желтовато-коричневатом рекламном плакате. Тонкая струйка дыма от хрупкой, изломанной сигареты. Песчаное английское лето. Кембридж выиграл у Оксфорда в извечной регате. Студентка, изучающая литературу. Это туманистое, ускользающее месиво, в слоистой ткани оттенков, они разбегаются врассыпную, не желая быть изученными. Джонни водрузил своё имя на этикетку жёлтого виски. Заспиртованные тёплые, жёлтые, таинственные токи Шотландии. Лёд, восстанавливающий суровую природу севера. Внеклановый напиток, символ маленького огня на холодном ветру вересковых просторов.
Горные эдельвейсы грядущего. Скрип маленького, желтоватого поезда памяти. Белёсо-жёлтый песок Абиссинии, с трещинами, ведущими в рок-н-ролл. Вот и нет тебя, Джонни. При сорока градусах жёлтого напитка память аннигилируется. Элли столько же лет, красноватый кирпич Кембриджа неизменен. Любовь прочного обжига затёрта в дробящихся складках памяти.
Элвис стал массивным воспоминанием. Редкостно живая икона, отправившая сознание в раскрепощение, посреди сдержанности, соответствующей эпохе. Невыразимая стильность платьевого вихря изменчивых змеиных расцветок. Элли. Элли. Студентка. Изучающая зыбкий коктейль танцующих букв. Маленький горный полустанок, пронизанный отзвуком желтоватого поезда. Строгий констебль, требующий предъявить пропуск в память. Вход закрыт крестообразным чересполосным шлагбаумом. За мгновение до поезда полустанок накрывает грохот цикад, порождающий слёзы. «Ещё пятьдесят виски», - говорит Джонни. Элвис взрывает сознание, уводя его в пшеницу Шотландии шаманским, пронзающим ритмом.
Элли изучает литературу. Нельзя представить, чтобы она её уже изучила. Нельзя представить её в масляном белом переднике, посреди огромных кастрюль. Над головой застыли небеса. С водопадом тугоструйной синевы, готовой обрушиться. Элли – призрак. Да нет же, была она, был Кембридж, была ошеломительность и близорукость чувств. Голос поёт про гитару Джонни, а ему явно не хочется пуститься в пляс. Абиссинский профильный отпечаток женской головы на песке. Кораллы Эллинских губ полыхают над сдержанным платьем. Чёрно-белая рациональная точность стиля пятидесятых, не допускающая серебристого тиснения и вульгарных технических наслоений херувимистой сладости. В каком горном альпийском городке, над каким джазовым озером притаилась Элли? Или спряталась в одном из домов жёлтокраснокирпичного Лондона? Да нет, её соломенная шляпа крыльями золотистой бабочки тенью покрывает мексиканскую пустыню, чая шаманского исцеления души, уставшей от изучения литературы. Кембридж ещё не окончен, ибо времени нет. В сетке филологии трепещет живая, тёплая литература. Её интересует горный боливийский цветок, с которого нужно собрать нектар, и несущественно, если он не существует. Горный боливийский мёд содержит все оттенки вкуса, далёкий от густой липкой сладости. Память сметается шаманским рок-н-ролльным ритмом. Есть только Джонни и виски, и юные танцующие пары, в стиле ранних пятидесятых. Их обожгла та эпоха, их поезд поскрипывает, ползя к полустанку будущего.
Элли и Джонни. Их весна, состоящая из клочков прозрачно-белого тумана, Кембридж, 1956 год. Рассвет влажного, безумного апреля, неустановленного числа. Слоистая вода памяти раздвигается чёрными ластами прошедшего. Погружение возможно с дополнительным запасом кислорода и прочности. Только в изгибах отвечающего рок-н-ролльному призыву тела таится мистический ответ о месте и времени ушедшего с высокогорного полустанка поезда. Он увёз её навсегда, в золотистые поля шотландской пшеницы, крепким напитком перетекшей в расползающееся сознание Джонни.
Only you. Это ритуальное ацтекское заклинание допускает варианты. Очевидно, что Джонни постиг в дальнейшем банальную истину: «Not only you». Теория двух половинок осыпается в этой точке песком вибрирующей, рушащейся пирамиды, в молчании монгольско-египетской степи. В дальнем углу элегантного красноватого паба сидит Джонни, и видит только острые соски, обтянутые раннепятидесятническим платьем, этот недопроявленный негатив, не желающий становиться отпечатком. Он ринется по следам своей Элли, но не найдёт ничего, помимо этого негатива. Оттиски с него окажутся фальшью.
Блюз
Грустный осенний блюзовый джем. Жалобы и упругие разговоры гитары вдруг уводят сознание в волны, не имеющие берегов. Спустя мгновение ты видишь клуб, столики, людей, и волна со спины, пришедшая откуда-то из затылка и позвоночника так же внезапно увела тебя, ты уже в вечереющем поле, с первыми росчерками заката. Это опять гитара, жёстким ритмом пытающаяся придать гортанно печальному блюзу позитив. Блюз седой одинокой долины нанизывает бусины нот на метроном барабанов, хочется танцевать с акцентом на прыжки, лёгкие прыжки, танец над танцполом, раскинуть руки и лететь, улететь от всех, в надёжное укрытие, где мир не найдёт тебя. Там впитать в себя звёзды, выразить одной ладони хлопок, записать рассыпающимися шариками нот дзен постижения сокровенного смысла. Солистка, резко бросая в зал напористые звуки, демонстрирует вокал. Незримо присутствуют великие мены шоколадного цвета, в русских аналогах сквозит акцент, не только в прямом, но и в остальных смыслах. Акцент вокалиста именует всех девушек "Бэби", но как-то неубедительно. Блюз аутентичен негритянской печали, негритянскому угольному небу, мягкому велюру и мудрым натруженным карим глазам. Через раскатываемую в горле ностальгию приходит радость. Отжатые шквалом оттенков оркестра, ягоды отдельных ощущений превратились в неописуемый джем, ты мажешь его на хлеб своей жизни, не в силах попробовать. Хочется единственной сочащейся ягоды, которой нет. В её поисках ты уходишь в ночь.
Любовь
Любовь - это вязкая глина, кирпичная стена отчуждения, трагичная пантомима, когда ладони застывают на непреодолимости. Несходящиеся кармические траектории. Прилипшие к стене руки. Дребезжащее от волны тёплого восторга открытое сердце, молчащее, не хотящее подставиться под удар. Одинокое в волне, способной накрыть весь мир, проявляющейся всплесками мудрого драйва, во взгляде, жесте, энергетике, вынужденной быть Марселем Марсо. Взгляды и драйв достаются случайным людям. Вулкан тончайших чувств, притаившийся под холодным молчанием. "Всё, что Вы скажете, может быть использовано против Вас". Любовь наполнена собой, она не знает берегов, её всё время загоняют в берега и рамки. Эту чашу нельзя пронести наполненной, она в любой момент готова расплескаться. Эти брызги любви сияют маленькими радугами на упругих гитарных соло. Они сродни нотам, желающим сложиться в симфонию на медленных паузах отчуждения. Но паузы эти не становятся воздухом. Любовь - самодостаточные крылья, вынужденно превращающиеся в отрывистую пантомиму. Она графически точна, она выполнена в чёрно-белой стилистике, она спасается от чёрного, задыхаясь без белого. Она готова простить всё, кроме холодных гвоздей неоправданного отчуждения. Она уходит в Свет.
Венецианская ночь
Венецианская ночь покрылась россыпью светлых копыт тёмного коня, и казак лихой с растопыренными усами усмехнулся хитрО -у-, и отблеск шашки пересёк защитную гимнастёрку, и Великая сухая степь накрыла темнеющий мокрый город. У плеска воды исчезла Кубань, и успехи пырьевских ударниц, и только из разрубленного наискось автомата падали и катились в вечность сигареты... Сиротливый маленький отель подсматривал влажной птицей за разбегающимися пьяцетте, ночная девушка кружилась вокруг полосатых столбов, и смуглые гондольеры, в галифе и гимнастёрках, расталкивали степные волны. И Чаша Весов Города Смерти, чуть вздрогнув, качнулась в сторону жизни.
* * *
Москва жужжала над сценарием
Своей судьбы,
А голубь шёл походкой старенькой,
Кляня столбы.
Мне показалось на мгновение,
Что я с тобой,
Услышав колокол падения,
Я был живой.
Я захлебнулся междометием
И словом «Да»,
И зацепилося столетие
За провода.
И утешения невнятица
Смела слезу
Любовь ползла, как каракатица,
Как дым внизу.
Сосновым запахом дурманящим
Я был сражён,
Ох, я ошибся дверью давешней
И этажом.
Уйдём в пролёт мы улетающий,
Как лист - в грозу.
Трясясь, как дождь, любовью лающей,
На темноту.
И под прицельными ударами
Пробьётся твист,
Пьяня дымящими сигарами
Кровавый бриз.
Крылом прозрачным нависающим
Я пью грозу,
Сетчаткой, резко налетающей
На стрекозу.
Ну вот и всё, в порывах пламени
Озяб фокстрот,
И осень пляшущим экзаменом
Стирает год.
И расставание беспечное
Ко мне летит,
У перепляса бесконечного
Кариатид.
Москва споткнулась о края ещё
Беспечных ям,
А голубь шёл походкой старенькой
К своим друзьям.
* * *
Откройте занавес, сюда пришла свобода,
И неуверенные, легки и наги,
В горящем августе, за серединой года,
Взметнулись предрассветные шаги.
Откройте занавес! Пусть хор поет, взлетая,
К широким, запредельным небесам,
И птиц непрошенных чернеющая стая
Черкнет по месяцам, минутам и годам.
О, как мы молоды в притихшем, сжатом времени,
Мы верим юным, трепетным слезам,
Летим в веселом человечьем племени
Навстречу новым чудесам.
* * *
Ты ушла на рассвете в тот небесный покой,
Что наградою служит уставшим сердцам,
Мы парящими птицами пролетаем с тобой,
Мы танцуем и любим, мы бежим по волнам.
Кастаньетами пальцы отбивают движение,
Руки черными крыльями чертят печаль,
В страстном ритме ушедшего то выражение,
Что всего очень хочется, и всего очень жаль.
Душит образы время убийственным клёкотом,
В вязком мареве слов - предрассветный озноб,
Я в холстине утраты двоящимся шёпотом
Покрываю бессвязностью остывающий лоб.
* * *
А. С.
Выстудил родник
Губы,
Как льняной ледник -
Грубо.
Твоей нежности глухим
Ядом
Лает смерть моя
Рядом.
Неуёмна дрожь
Пальцев,
Как рябая ложь
Пяльцев.
Карий омут прострелил
Сердце.
Выдох в ставни водворил
Дверцу.
Оттиски лимонных злых
Кресел.
Я безбрежен, чист и тих,
Весел.
И покоя пух разлит
Болью.
Я хочу быть, как гранит,
Вольным.
И простых вещей пришла
Ясность.
Тишина, шуршит метла,
Праздность.
Вы прощайте навсегда,
Люди.
Всё в мирах, как маета,
Будет.
Как льняной ледник -
Грубо
Выстудил родник
Губы.
Чувств орган обрёл
Ровность.
Лёд любви, как бес-
Кровность.
И горячий лёд
Ткани
Горечь и полёт
С нами.
Жизнь как сумма воль -
Страстность.
Отними любовь –
Разность.
И масштаб эпох –
Вымя.
Пью я молоко
С ними.
В темноте лежит
Небо.
Все бы миражи
Мне бы.
И летим, летим
В пламя.
И любви фитиль
С нами.
Нежно, медленно звучат
Трубы.
И дрожит, как малахит,
Фуга.
Я хотел бы быть с тобой
Вечно.
Но расплавили гобой
Свечи.
И коллажи, витражи,
Тропки.
Ускользают виражи
Робко.
И застыл я, как музей,
Грубо.
Прах. Руины. Колизей.
Губы.
* * *
Весенней нежною порой
Я оглушён твоим признаньем,
За обжигающим лобзаньем
Мы принакрыты тишиной.
Взорвалась джазовая тема,
И приглушённее скользя,
Как обречённая стезя,
Или прочерченная схема
Уж в осень повела меня.
И то печальное мгновенье
Приходит раненным порывом
Любовь, застывши над обрывом
Была ли ты, и был ли я?
Убийцей целила в меня.
Как подло музыка уснула.
И только тишина и мрак.
И памяти лиловый фрак
Летит, летит на спинку стула.
* * *
Ю. П.
Лица коснулись пальцы вечности,
Судьба почуяла финал,
Жизнь в восхитительной беспечности
Кружила, словно карнавал.
Прощайте, лиственницы с кленами,
Уходим ввысь,
Прощай, любовь неразделенная,
Печальный приз.
Земная красота мгновенная,
Чем дорожу,
Ты отпусти меня, Вселенная,
Я – ухожу.
* * *
Ты запой, baby, распряги связки,
Ты раскрой крылья, ты проверь воздух,
Ты создашь, baby, долгожданную сказку
И сорвёшь голос. И взорвёшь звёзды.
А в безумии новом, до нас небывалом,
Мы с предместий зала сметём ветер,
И тоску блюза, и волну причала
Барабанным взрывом в разрыв встретим.
И гитара ворчит, леденит, дразнит,
В перепутье любви уловив звуки,
И душа приползёт, улетит в праздник.
Слышишь? Время скрипит и молчат руки.
|