Алексей Глуховский

Произведения

Алексей ГЛУХОВСКИЙ
 
СТИХОТВОРЕНИЯ
ВСТРЕЧА

Давай назначим встречу на Арбате,
на скверике, у церкви, как тогда...
Пусть стрелки на потёртом циферблате
нам не часы покажут, а года.

Мне не однажды чей-то голос вещий
предсказывал свидание с тобой.
Мы станем вспоминать смешные вещи,
и дружно говорить  наперебой.

Заблудимся в безлюдных переулках -
на память перестанем уповать.
И вкус забытый калорийной булки
томатным соком будем запивать.

А время, точно сжатая пружина -
его не удаётся растянуть,
и утекает, словно кровь по жилам,
густое, как свернувшаяся ртуть.




* * *

Юрмальский берег растянут, как речь латыша.
Еле приветливый и улыбается еле...
Люди и птицы идут
и летят не спеша,
не подчиняясь
какой-то назначенной цели.

Спрятаться негде от вдруг налетевшей грозы -
только на Йомас, в уютной и тесной кафешке,
где иностранным становится русский язык
но где в меню предлагают еще пельмешки.



* * *

Хочешь неба коснуться — тянись,
небо, как и земля, осязаемо...
Притягательна синяя высь
тем уже, что она досягаема.

И на ощупь нежны облака,
и просветы меж ними прозрачные,
и ничья не нарушит рука
то, чему постоянство назначено..



* * *

Напишу на песке твоё имя,
чтоб его не затронул прибой,
чтобы люди, идущие мимо
разгадали мой почерк прямой.

Чтоб читалось оно отовсюду
и виднелось с любой высоты.
Для себя я придумал причуду,
чтобы ей позабавилась ты.



В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ

Яснополянские дали
с летней игрой облаков
словно себя увидали
в зеркало тихих прудов...

Вдруг опрокинется небо
на острия тополей...
Запахом свежего хлеба
с барских повеет полей.

К телу столетнего клёна
крепко прижаться щекой,
где под травою зелёной
граф почивает Толстой.



СКРИПАЧ

В тёмном переходе у вокзала,
где порой и лиц не разобрать,
скрипочка мелодию играла,
словно приглашая танцевать.

Музыкант был юн, почти мальчишка,
и была мелодия проста.
В кожаном футляре - мелочишка,
ну, рублей едва ли на полста.

Публика столичная, скупая,
верно распознавшая талант,
за бесценок, в сущности, скупала,
что идти, должно бы, нарасхват.

Музыкант играл себе на скрипке,
и бесшумно сыпались в футляр
вместо денег щедрые улыбки,
возмещая скромный гонорар.



НА НЕВСКОМ

Невский — нарасхват,
популярен, как голливудская звезда.
Все хотят с ним сфотографироваться.
Питер тщится уподобиться Европе,
но ему не хватает лоска.
Башня Адмиралтейства
пришпилена к небесной ткани.
По Исакию, как по муравейнику,
снуют человеческие фигурки -
каждый мечтает приобщиться к величию.
Туристам мало асфальта -
они осваивают крыши.
Чужаки-зазывалы
распродают по кусочкам Питер,
раскидывая сети
достопримечательностей.
Кругом одни "пришельцы":
никто не знает, где находится
Русский музей.
Кони раздирают Аничков мост:
попридержи своих коней, Фонтанка!




* * * 

Попридержи своих коней, Фонтанка,
хоть знаю, как нелегок этот труд...
Не то они, сорвавшись, спозаранку
по Невскому галопом понесут...

Да так помчат, что небо содрогнется,
не разбирая каменных преград...
И на Сенатской вздрогнет и взовьется
их укрощенный шпорами собрат.

И пронесясь над площадью Дворцовой,
по облакам копытами стуча,
на пьедесталы возвратятся снова,
сухим дыханьем воздух горяча.



НА ВЗМОРЬЕ

Там где вороны
дразнят чаек,
где людям море
по колено,
едва себя обозначая,
трепещут контуры
Вселенной.
И на её разверстой
карте,
дрожащей тонкой  оболочкой,
исчезли все координаты -
географические
точки.
Меня ищите где хотите:
при свете дня
иль со свечами,
хоть на земле,
хоть на орбите...
Там, где вороны
дразнят чаек.




ОСЕННИЙ ГОРОД

Насквозь пронизанный ветрами,
чихая, кашляя, хрипя,
накрылся город облаками,
как в панцирь спрятался
в себя.

Кругом разрытые траншеи
точатся влагой с рыхлых губ,
простужены дворов трахеи
и носоглотки сточных труб.

Температурят переулки,
деревья сотрясает дрожь,
по крышам барабанит гулко,
как по людским затылкам, дождь.

Осенний город хрипло дышит,
как астматический больной,
и дождь чечётку бьет на крыше,
перекликаясь с тишиной.



АРБАТ, 45

Отмеченный, словно на карте,
он в памяти жив до сих пор -
мой дом «45» на Арбате,
пожизненный мой приговор.
В нём воздух пропитан «Диетой»
с историей напополам,
и дух глуховатой Мариэтты*
скитается по этажам.
Здесь шорох ночной тараканов,
пирующих исподтиха,
и первая, не без изъянов,
серьёзная проба стиха.
Мне памятка, видимо, эта
надолго по жизни дана...
Хоть нет уже больше «Диеты»,
а снится порою она.
И будет звонком дребезжащим,
проситься опять и опять
из прошлого в день настоящий
тот Старый Арбат, 45.
__________________

*Мариэтта Шагинян жила в этом доме с 1936 по 1961г.г.




ПЕНСИЯ

Мы были молодые и зелёные:
нам жизнь прожить,
что поле перейти.
Влюблённые и одухотворенные,
ко всем чертям готовые идти.

Вступать в бои, заведомо пропащие,
и жертвовать собой по пустякам.
Мы были неподдельно настоящими,
готовые идти ко всем чертям.

Теперь мы пожилые и пожившие,
и многих растерявшие в пути.
Но так и ничего не изменившие,
к любым чертям привыкшие идти...



* * *

Сапог признался сапогу:
"Идти я больше не могу.
Устал по свету я шагать
и пыль дорожную глотать".
Сказал напарник, повздыхав:
"Ты хоть и правый, а не прав.
Тебе, должно быть, палец жмёт,
идти свободно не даёт.
Запомни - нет таких дорог,
чтоб ты преодолеть не мог.
Нам от природы суждено
шагать, пылить, вступать в говно.
С тобою ведь недаром
повсюду ходим парой!



* * *

Не обижайте стариков.
Они лишь в том и виноваты,
что были молоды когда-то —
на перепутье двух веков…

Не оскорбляйте стариков
презреньем либо недоверьем.
И мы однажды постареем,
и нам понадобится кров.

Оберегайте стариков
от груза новостей печальных,
от детских выходок нечаянных,
от неуверенных шагов.

Пусть ими каждый день прожитый,
покоем как плющом увитый,
наш список сократит
грехов.



* * *

Я давно не пишу от руки.
Ни стихов, ни раскаянных писем…
Ни единой неровной строки,
выдающей порывистость мысли.

Я давно о любви не кричу,
и ни в чём не уверенный твёрдо,
всё по клавишам мёртвым стучу,
выбивая взаимность у Word’а.



* * *

Любого, кто попросится в мой дом,
могу приветить за своим столом.
Бродягу, не жалеющего ног
на запыленных наждаках дорог;

и фарисея, чтящего закон,
и мытаря, сколь б ни был грешен он.
С собой за стол я усадить готов
любого гостя, ищущего кров.

Хлеб преломить, налить стакан вина
и выяснить: чья правда? Чья вина?
Первична ли душа, или живот,
достоин ли правителей народ?

Поспорим, поругаемся. Потом
помиримся и к истине придем…
Но гости не торопятся ко мне,
лишь с тенью я своей наедине.



ОТКРОВЕННОСТЬ

Мы говорили каждый о своём,
Как будто бы не слушая друг друга.
На небе стыл медовым пирогом
Растущий месяц в форме полукруга.

Мы за ушедших поднимали тост,
их только добрым словом поминая,
и прошлое вставало в полный рост,
день нынешний собою заслоняя.

Наш разговор то тлел, то возгорал,
холодные разбрызгивая искры.
Как в деревянных бочках, дозревал
в простых стаканах золотистый виски.

Потом зачем-то завели про дождь:
«Ему не видно ни конца, ни края…
Ах, эта осень, что с неё возьмёшь,
Если она упрямая такая?»

Друг перед другом каялись в грехах,
в поступках признаваясь сумасбродных,
и спьяну в точно найденных словах,
прощали их друг другу благородно.



ОСТАНКИНО

Наш старый дом, привычный наш мирок!
Здесь вид из окон, как на мир вчерашний,
где, точно вехой, северо-восток
прибит к земле Останкинскою башней.

Где пончиков горячий аромат
с дворцовым перемешивался духом,
и ветер среди парковых оград
играл в июне тополиным пухом.

Здесь шум трамвая в стык оконных рам
протискивался, стены раздвигая,
и Троица звонила по утрам,
колоколами гулкими качая.



БУЛАТУ ОКУДЖАВЕ

Арбат рифмуется с Булатом.
Булат рифмуется со мной.
Мы оба выходцы с Арбата,
как дети улицы одной.

Мы незнакомы лишь случайно —
виною разница в годах.
Но общим связаны звучаньем
в квартирах темных и дворах.

Арбатские космополиты…
Одной вакциною с тобой
мы от беспамятства привиты,
точно от оспы ветряной.



ЮРМАЛА

моря голубой опал
утра раннего зачатье
на песке твоя стопа
нестираемой печатью

и от запаха сосны
в лёгких воздух словно в мехах
все смешалось быль и сны
радость плача горечь смеха

море к вечеру темней
на песке печать застыла
или всё приснилось мне
или это всё же было



МАМЕ

Послушай, мам, ну как тебе в том мире,
где вечно день и где царит покой?
А хочешь, угол выделю в квартире,
чтобы жила ты рядышком со мной?

Чтобы твоё присутствие на свете
мы ощущали также, как тогда,
и в каждом запылившемся предмете
тебя бы узнавали иногда.

Ты правнуков увидишь, наконец-то,
они к тебе потянутся душой…
Почувствуешь их шумное соседство,
сравнив невольно с райской тишиной…

Ты как всегда, наверное, при деле —
твоя неугомонная душа
познала невесомые пределы,
вокруг Земли бессмысленно кружа…

Или, давай, с тобой дождёмся лета,
когда просохнет деревянный дом.
На даче станем есть твои котлеты
и запивать рубиновым вином.

С тобой прикурим от последней спички —
из старого запаса сигарет.
Ты так и не отвыкла от привычки…
А я в «завязке» уже пару лет.

Послушай, мам, тебя не принуждаю.
Как и всегда, тебе самой решать…
Но этот дом займёт кусочек рая,
коль в нём твоя поселится душа.



* * *

В природе происходят чудеса:
как занавес раздвинутся леса
и обрамят собою по краям
цветущее роскошество полян…
Разбавит вкус малины на губах —
перед чащобой первобытный страх.
И как на соснах, клейка и светла,
вдруг на ладонях выступит смола.
И солнце наподобье маяка,
Указывает путь из далека,
Чтоб вывести до сумерек меня
Из чащи леса в светлые поля.



* * *

Ты меня, конечно же, простишь —
Для отказа не найдёшь предлога.
Шумно дверь навстречу отворишь,
мимоходом поминая Бога.

Опахалом взгляда обмахнёшь,
Впустишь нерешительно, не сразу…
И уняв предательскую дрожь,
Вымолвишь незначащую фразу.

И неважно, чья была вина,
что плескалась жидкостью в сосуде.
Эта чаша выпита до дна
Бог — судья, он как-нибудь рассудит.



* * *

минуты уплотнились
до часов
часы до дней
а дни до годовщин
на свете не придумано весов
для измеренья этих величин
чтоб взвесить бремя
выпавших потерь
и вкус познать
предательств и обид
они не значат ничего теперь
и лишь душа фантомная болит
на эту боль случается подсесть
хотя порой и сам
её творец
когда у бытия начало есть
должны быть середина
и конец
 
© Создание сайта: «Вест Консалтинг»