Произведения

    Летом утро в Туркменистане наступает стремительно. Еще каких-нибудь пару минут назад сонную ночную землю окутывала сплошная тьма.  Только низкие гирлянды звезд, щедро развешенных по небу, да жирный, маслянистого цвета, кусок луны скрашивали эту унылую картину.
    И вдруг, будто электрический фонарик какого-то озорника, прошил землю один яркий луч, другой, придавая ей новые очертания. А вслед за тем из-за горизонта выкатилось румяное красно-оранжевое солнце. Мгновенно окружающий мир начал наполняться новыми красками и звуками. Пока солнце неспешно устраивается на небосклоне, все живое в пустыне Каракумы спешит, старается запастись впрок провиантом, наесться, напиться, чтобы потом спрятаться, зарыться в песок, уйти на дно речек, каналов и болот, затаиться в камышах, опустить листья. Горе тому, кто этого не успеет сделать. Пройдет всего лишь пара часов, и небесное светило из ласковой матери, каждое утро дающее свет и согревающее землю, превращается в безжалостного убийцу, монстра, сжигающего все вокруг себя. А вечером, словно изнемогший от трудов неправедных палач, оно устало скатывается за горизонт. И такой порядок неизменно повторяется каждый день, каждый год, века и тысячелетия.
    Было двадцать девятое мая. Мы мчались на велосипедах по шоссе и смотрели на восходящее солнце. Впереди ехал Жорик, плотный, даже полноватый, невысокий коренастый парень, одетый в брезентовые брюки, выцветшую, старую военную гимнастерку, босоножки и фуражку на голове. Вел группу потому, что был самым сильным среди нас. Кроме того, он знал дорогу.
    Следом за ним, на полугоночном велосипеде, крутил педали я,  неисправимый дохляк и рохля, с которого родители чуть ли не пылинки ежедневно сдували. И не то, что в путешествие, в город боялись одного отпускать. В раннем детстве, чуть только вечерело, папа сразу выходил на улицу и громко звал своего единственного и обожаемого отпрыска: “Витя-я! Витя-я!”. А позже, уже в старших классах, если с наступлением темноты меня еще не было дома, он, в своих поисках, просто ходил по квартирам моих товарищей, навлекая на себя их насмешки и мое озлобление и презрение.
    Я был одет в легкий спортивный костюм, кеды и бейсболку. Круглый отличник, любитель и знаток художественной литературы и музыки, эстет и краснобай, сам пописывающий рассиропчато-приторные, юношеские неумелые стишки, в обыденной жизни я был полный слабак и неумеха. Такой себе, ученый муж, которому, для полноты картины, только очков и профессорской ермолки на голове не хватало.
    Но, несмотря на такой очевидный изъян, ребята меня любили и относились к моим слабостям снисходительно. Во-первых, я их часто выручал в учебе. А во-вторых, понимали мои проблемы, и относились к подобной родительской опеке, как к неизбежному злу и даже искренне жалели меня.
    Вторым меня в группе поставили специально как самого слабого участника путешествия, для того, чтобы я постоянно тянулся за сильным ведущим. А сзади меня подпирали остальные участники велопробега, не давая ни на минуту расслабиться и отстать.
    За мной ехал Генка, белобрысый, среднего роста, флегматичный увалень – мой самый близкий, закадычный друг еще с детсадовских времен. На нем была надета рубашка в красную клетку с длинными рукавами, поверх нее – легкая куртка, серые сатиновые брюки, перехваченные внизу прищепкой, чтобы не были затянуты в велосипедную цепь, и летние растоптанные туфли. На большой, круглой голове его свободно возлежала огромная серая кепка. Она была настолько объемна, что когда Генка, бывало, шутливо напяливал ее на мою голову, она скрывала меня всего, как маска, до самого подбородка.
    И в классе Генка сидел со мной за одной партой. Несмотря на свои немалые школьные успехи, в характере моем был один существенный изъян: по натуре я не был синтезатором, для меня представляло большие сложности  собрать отдельные элементы предмета в одно целое. Это создавало определенные трудности в овладении геометрией. И Генка в таких случаях всегда приходил мне на помощь. Ну, а я, по мере сил, отплачивал ему тем же по другим предметам.
    Замыкал нашу небольшую колонну Игорь, долговязый, молчаливый, скрытный и угрюмый субъект, единственный курец среди нас. Он прибился к нашей компании совсем недавно. Но близко ни с кем из нас так и не сошелся. Одет он был в футболку, песочного цвета куртку, брюки и сандалии. На голове – национальная украинская широкополая соломенная шляпа-брыль. На шее висел маленький транзисторный приемник “Кварц”. Игорь был какой-то весь дерганный и не до конца понятный нам, словно киплинговская кошка, гулявшая сама по себе.
    Такие же были у него и успехи в школе. Он мог прекрасно выучить и блестяще ответить по любому предмету. А мог по нескольку дней вообще ничего не учить, демонстративно отказываясь отвечать у доски, или вообще не приходить в школу.
    Тема путешествия возникла у нас месяц назад, когда вся страна торжественно отмечала столетний юбилей со дня рождения своего вождя Владимира Ильича Ленина. В этот день, двадцать второго апреля, нас, десяток ребят-старшеклассников, освободили на целый день от занятий в школе для выполнения важного задания, довольно странного для понимания нашими современниками в настоящее время. Городские власти поручили нам нести торжественную вахту. Мы переезжали от одного памятника Ленину к другому и стояли возле каждого из них по часу в почетном карауле с незаряженными автоматами. А на закуску, уже вечером, еще отстояли такую же вахту у бюста вождя в красном уголке своей родной школы. Вот тогда, расходясь по домам с чувством исполненного долга, Игорь предложил.
    - Пацаны, а что если нам на Мургаб как-нибудь рвануть с ночевкой?
    Жорик тут же ухватился за это предложение.
    - А че, хорошая идея, я – за. Гена, ты как?
    - Ну, и я поеду, - прогудел тот. – А ты, Витька?
    Я с завистью слушал своих товарищей. Никаких проблем с передвижением! А тут отец недавно полугоночный велосипед подарил. И теперь чуть ли не каждый день контролирует, чтобы дальше нашего района никуда не ездил.
    - Да я бы с удовольствием, - безнадежно вырвалось у меня, - но вы же сами отлично знаете моих родителей.
    - Не, ты прямо скажи, согласен ехать или нет!? – нетерпеливо перебил Генка.
    - Согласен.
    - Вот это молоток! Тогда отстоим. Правда, Жорик?
    - Ну, да, конечно, отстоим.
    На том тогда и порешили. А уже через несколько дней все трое моих приятелей хором убеждали отца отпустить меня с ними. Они клялись, что ничего серьезного в путешествии со мной просто не может произойти, обещали, что не отпустят меня в поездке от себя ни на шаг, что будут все тщательно мыть руки и продукты перед едой и пить исключительно кипяченую воду.
    Дату поездки выбрали позднее. По какой-то одному ему известной причине Игорь из всей нашей компании почему-то выделял меня и нередко приезжал ко мне домой. Он был радиохулиганом. В те годы многие мои сверстники увлекались радиообменом. Они монтировали самодельные примитивные радиостанции и, придумав себе название и выходя в эфир, засоряли частоты на ультракоротких волнах, прокручивая записанную на магнитофоны музыку, а также переговаривались друг с другом. Милиция одно время пыталась с ними бороться, но потом бросила это дело. Видимо, это было самым правильным решением властей, так как через непродолжительное время мода на радиохулиганство сошла на нет, и они сами собой исчезли как класс.
    Игорь приезжал ко мне на велосипеде, включал на полную мощность нашу радиолу “Люкс”, настраивался на волну своей радиостанции под названием “Черный кот” и, сидя на диване, молча и внимательно слушал музыку до тех пор, пока у него дома не заканчивалась запись на магнитофонной кассете.
    Точно так же он сидел у меня и в тот день, когда пришли Жорик с Генкой.
    - Ну, че, пацаны, когда едем? – напомнил Жорик о нашем договоре.
    - Сегодня двадцать второе, вот в следующую субботу, двадцать девятого, и рванем, - предложил Генка.
    - Только в воскресенье к футболу обязательно вернуться надо, - добавил я.
    - К какому футболу?
    - Так тридцатого же чемпионат мира по футболу в Мексике начинается, - напомнил я. – Вы че, забыли? И в самом первом матче наша сборная с хозяевами, мексиканцами, играет.
    - Да иди ты со своим футболом, знаешь куда? – обозлился Игорь.
    - Не, пацаны, тут Витька прав, к футболу, правда, надо успеть, - поддержал меня Жорик, игравший основным вратарем в юношеской футбольной сборной нашего города. – Можешь не волноваться, я этот вопрос буду держать на контроле.
    - Тогда заметано, - подытожил Генка. – Предлагаю выехать в четыре часа утра, чтобы до жары проскочить большую часть маршрута, все-таки ехать почти пятьдесят километров, не шутка.
    Сам предложил, и сам же подвел всю компанию. Ни в четыре, ни через полчаса Генка так и не появился. Когда в пять часов утра я дернул дверь его дома, она оказалась не заперта. Пройдя прямиком в его комнату, я увидел Генку, безмятежно дрыхнувшего на кровати.
    - Ты, гад такой! Мы все давно собрались, пацаны тебя уже целый час на дороге дожидаются! Сам же предложил выехать в четыре часа!
    - Да я, честно, поставил будильник на полчетвертого, - оправдывался Генка, бестолково тыкаясь спросонья во все стороны в поисках одежды. – А когда он зазвонил, я его, видать, автоматически под матрас засунул, чтобы спать не мешал.
    И вот мы уже второй час упорно крутили педали, пытаясь наверстать упущенное время. Впереди показался небольшой туркменский поселок.
    - Внимание! – крикнул Жорик. – По моей команде ускоряемся! Сейчас начнутся гонки с преследованием!
    Опасность не заставила себя ждать. Из-за проплывающих мимо домов выбежало несколько алабаев. Вначале лениво, но постепенно ускоряя бег, они бросились за нами.
    - Давай! – крикнул Жорик, резко увеличивая темп.
    Я быстро переключил цепь велосипеда на самую маленькую звездочку и с силой нажал на педали. Велик благодарно отозвался мгновенным ускорением и летел вперед, как на крыльях. За мной во все лопатки поспешали Генка с Игорем.
    - Не бзди! – крикнул Генка мне в спину, видя, что я постоянно оглядываюсь назад. – Они всегда на последнего нападают!
    И точно. Вся собачья стая постепенно замедлила бег, отстала и остановилась. Но один, особенно упорный, крупный белый пес со светло-желтыми подпалинами, все-таки догнал Игоря и попытался вцепиться в ногу. Но тот, виляя рулем, ловко уворачивался от собачьих зубов, отбивался брылем и одновременно пинал пса ногой.
    Когда поселок закончился и собака, наконец, отстала, Жорик замедлил темп, а, подъехав к протекающему недалеко от  дороги арыку, вообще остановился.
    - Все, привал, и отдых на пятнадцать минут. Третья часть пути пройдена за час. Неплохо идем.
    Я слез с велосипеда, отцепил фляжку с пояса, отвинтил крышку и жадно начал глотать прохладную воду.
    Генка заметил.
    - Эй, чувак, ты не очень-то загружайся. И не напьешься, зато быстро ослабеешь. Лучше просто прополощи горло и выплюнь воду.
    Мы дружно попадали на глинистую землю возле арыка, в тени одинокого дерева. Под голову положили рюкзаки с провиантом и замерли, отдыхая.
    Слева от меня лежал Жорик, сын учителя физики, не только нашего классного руководителя и самого любимого учителя, но и выдающегося преподавателя в границах всего Туркменистана. Его ученики ежегодно занимали призовые места на всесоюзных олимпиадах. Жорик учился в нашем классе три года и сразу влился в нашу с Генкой компанию, увеличив ее до трех человек.
    Жорик был непроходимым двоечником. Но отнюдь не из-за лени. Он не был дураком. Во всех остальных, кроме учебы, аспектах жизни Жорик проявлял необходимую смекалку, упорство и, в конце концов, достигал поставленной цели. Но знания отскакивали от него, как горох от стенки. И сколько ни объяснял ему я, сколько ни билась с ним его пассия Верка Бабочкина, больших успехов так и не достигли. Видимо, на свете существуют люди, практики в чистом виде, которым не доступны никакие науки. Поэтому Верка открыто подсказывала ему во время устных ответов, исправляла ошибки в контрольных работах. А я просто написал за него сочинение по русской литературе на переводном экзамене. По большинству предметов преподаватели, из уважения к знаменитому отцу, а также из корпоративных соображений, откровенно натягивали тройки, чтобы перевести в очередной класс.
    Зато силищей он обладал необыкновенной, и с видимым удовольствием демонстрировал ее окружающим. Он легко рвал веревки, гнул пальцами монеты, мог поднять полтора десятка сложенных стопкой книг, взявшись двумя пальцами за переплет самой нижней из них. Здороваясь за руку, я всегда напоминал Жорику об осторожности, иначе, забывшись, при рукопожатии он мог нанести травму. А от его легкого, дружеского похлопывания по плечу, я отлетал в сторону, как теннисный мячик. Но практическая сметка у него была в полном ажуре. Он мог починить любой прибор. А на уроках трудового воспитания, в отличие от меня, вообще ходил в передовиках.
    В личных отношениях он был очень простодушен, не способен был соврать, зато самого его обмануть было самым простым делом. И Верку свою, с которой сидел за одной партой, Жорик монополизировал, любил безыскусно, как первобытный человек. Целый день в школе не отрывал от нее восхищенного взгляда, не отпускал от себя на переменах, провожая даже в туалет. А на уроках постоянно щупал ее коленки под партой. Горе было тому, в ком он подозревал соперника – мог запросто искалечить. Поэтому с ним ребята предпочитали не связываться и близко к Верке не подходили. Однако та не испытывала от этого никаких неудобств и крутила Жориком, как хотела, разве что на передних лапках не заставляла ходить. А он только с обожанием смотрел на нее и исполнял любые,  даже самые абсурдные желания. По поводу их интимных отношений у нас даже сомнений не возникало.
    - Наверное, дает ему периодически за исполнение приказаний, как дрессировщик ученой собачке, - иронически усмехаясь, говорил Генка.
    Впрочем, с самим Жориком мы на такие темы вести разговоры опасались.
    Справа от меня, широко разметав ноги и надвинув на глаза кепку, лежал Генка. Помнил его я еще с детского сада. Но особенно сильно мы с ним сдружились где-то класса с четвертого. Он мне запомнился тем, что после окончания четвертого класса от школы до самого своего дома ногами футболил по земле свою несчастную кожаную папку для учебников, объявив, что его отец, в честь перехода в пятый класс, пообещал купить новую. Каково же было мое удивление, когда Генка на занятия первого сентября принес ту же самую папку. Более того, так и проходил потом с ней, несчастной, до самого окончания школы.
    Мы с ним были самыми близкими друзьями, как говорится, не разлей вода. Сидели за одной партой, и жили недалеко друг от друга. Часто вместе готовили уроки. В свободное время играли в альчики, в лянги, гоняли на велосипедах. Позже, в старших классах, также вместе ходили в баскетбольную секцию.
    Генка был тайно влюблен в Галку, также девчонку из нашего класса. Тайно, потому что никому не говорил о своей любви и открыто не показывал чувства. Внешне уравновешенный, он все время подкалывал Галку, задирался к ней, вызывая ее обиду и недоумение подруг. Но я-то знал, что это было такое своеобразное ухаживание.
    А вообще в обыденной жизни Генка был прирожденным комиком. Он мог легко рассмешить любую компанию, при этом даже не улыбнувшись.
    Чуть поодаль, несколько отстраненно от нас, лежал Игорь и, прищурившись, курил сигарету. Потом сел, вытянул ногу.
    - Вот, сука, прокусила все-таки штанину, вон, лоскут торчит. И за ногу хотела укусить, да я ей по морде съездил.
    Он подтянул к себе и раскрыл рюкзак.
    - Пацаны, а я две бутылки Сюйдже и две – Геоктепинского с собой прихватил. Все же путешествие, романтика, ночь – отметить надо.
    Мы часто брали на традиционные праздничные сборы класса эти приторно-сладкие виноградные туркменские вина, отличавшиеся дешевизной и низким качеством.
    - Ништяк! – одобрил Жорик. – Молоток, Игорь, что догадался. Самое то, что надо, - по бутылке на брата.
    - Надо было одно какое-нибудь брать, - логично добавил Генка. – Все равно у них только цены отличаются, а вкус одинаковый.
    - Подъем, чуваки! – скомандовал Жорик. – По коням! Надо ехать дальше.
    Второй раз мы сделали привал, доехав еще до одного арыка. Вправо и влево от дороги расстилались одинаковые зацветающие хлопковые поля.
    - Так, пацаны, отдыхаем пятнадцать минут. И потом – последний рывок. Есть будем уже на месте.
    - Есть – да, а вот подкрепиться – не грех и сейчас в самый раз, - произнес рассудительный Генка, протягивая каждому по медовому прянику.
    Немного отдохнув, поправив крепления на спальных мешках, притороченных к багажникам велосипедов, и закинув за плечи рюкзаки, мы продолжили путешествие.
    Путника, впервые попавшего в эту бедную растительностью местность, быстро утомила бы однообразная, не радующая глаз картина. И действительно, на что здесь смотреть? Сплошные хлопковые поля, сменяющиеся голой песчаной пустыней. На желтом раскаленном песке – ни одного деревца. Куда ни глянь – только желто-зеленая верблюжья колючка, низкий гребенчук да саксаул, одиноко и печально раскинувший в стороны свои сухие сучья. Кажется, все живое должно быть сожжено безжалостным солнцем. Но, приглядевшись, можно заметить ящерицу, не успевшую утром скрыться в земле и теперь пережидающую дневной зной в жидкой тени саксаула. Тут же  по горячему песку бегут, быстро перебирая лапками, по какой-то надобности муравьи. Подстегиваемые жарким, забивающим дыхание ветром, перекатываются по пустыне безродные шары перекати-поля. И больше – ни одного зверя вокруг, ни одного звука птицы. До самого горизонта все замерло, попряталось до спасительной вечерней прохлады.
    Но меня, аборигена пустыни, радовала эта картина так же, как радует чукчу на Крайнем Севере вид бесконечной ледовой глади, а якута – холодная неприветливая тундра. Это была моя малая родина.
    Приближался полдень. Соленый, едкий пот заливал глаза, и одежда наша была насквозь мокрая. Но мы упорно крутили педали и продвигались вперед до тех пор, пока впереди не показались аккуратные домики немецкого поселка. Над ними одиноким печальным пальцем смотрела в небо кирха с колоколом наверху.
    - Ф-фу, блин, кажется, приехали! – устало выдохнул Жорик и замедлил ход велосипеда. – Это все из-за тебя, Гена, - обернулся он назад, - так бы уже давно на месте были.
    Мы остановились у въезда в поселок, внешний вид которого являл собой резкий контраст с окружающей действительностью. Возле каждого любовно побеленного домика разбит палисадник. Здесь же росли необычные для пустыни фруктовые деревья. За домами были видны обработанные огороды. Возле многих домов стояли водяные колонки, питающие поселок артезианской водой.
    - Одно слово – немцы, - констатировал Генка. – Не то, что наши зачуханные туркмены. Куда их ни засели, везде нормальную жизнь себе смогут организовать.
    Поселок этот в нашем районе образовался давно, еще в годы Великой Отечественной войны. Тогда, по приказу Сталина и решению Совнаркома, были массово выселены со своих мест, как враги народа, немцы Поволжья, поселившиеся там еще в восемнадцатом веке, во времена царствования императрицы Екатерины второй. Причем, семьи разделили. Мужчин отправили на принудительные работы в лагеря, а их семьи – на поселение в Северный Казахстан и Туркменистан. Впоследствии, после смерти Сталина, к женам приехали освобожденные из лагерей мужья. Так и образовался в центре пустыни Каракумы этот поселок. А в наших классах полным полно было мальчишек и девчонок с немецкими фамилиями.
    - Сразу за поселком протекает Мургаб, - пояснил Жорик. – Если проехать насквозь весь поселок, то за ним, чуть дальше по течению реки, стоит одинокий старый заброшенный дом. В нем иногда ночуют рыбаки из города, когда не успевают засветло уехать. Будем надеяться, что сегодня там никого нет. Ну, а если место будет занято, что ж, тогда придется на свежем воздухе переночевать.
    - А не опасно? – подал я голос. – Ночью всякая живность на поверхность вылезти норовит. Еще змея какая-нибудь в спальник заползет.
    - Ага, - засмеялся Генка, - стройная, ласковая и с женским лицом. Эти змеи только и ждут, чтобы Витька со своим спальником сюда приканал. А еще кабаны, говорят, тут бродят.
    - А что? – ответил я. – Помню, отец рассказывал, как их однажды ночь в пустыне застала. Пришлось ночевать прямо на песке в спальных мешках. А перед самым отбоем один туркмен рассказал, что тут нередко змеи и дикие животные появляются. Потому что ночью в пустыне холодно, вот они к человеку и льнут погреться. Среди ночи отец проснулся оттого, что чье-то тело плотно прижалось к нему, – он ощущал его через спальный мешок. Под впечатлением рассказа и от ужаса перед открывающейся воображению картиной нападения хищника, до самого утра он не сомкнул глаз и лежал, не двигаясь, ни жив, ни мертв. А когда рассвело, отец осмелился расстегнуть спальник и осторожно выглянул наружу. Оказалось, что тот самый туркмен, который рассказал эту историю, ночью, во сне, непроизвольно подкатился к отцу под бок и лежал рядом. А отец думал, что это ядовитая змея об его бок греется.
    Нам повезло. Ветхий дом, словно древняя, согнутая годами старуха, равнодушно взирал на нас пустыми оконными проемами. Дверь также была открыта. Внутри никого не было. Дом был старый, весь в трещинах и какой-то осевший, будто постепенно уходил под землю.
    Внутри дома оказался маленький коридорчик, который, видимо, одновременно служил бывшим хозяевам также и кухней. Он переходил в одну большую комнату. Игорь потрогал стены.
    - Вроде, еще крепкий дом. А снаружи посмотреть – труха трухой, того и гляди, что развалится.
    - Да, немцы – строители те еще! Это тебе не туркмены, - поддержал его Генка. – Я знаю, когда кто-нибудь из немцев выезжает из города насовсем, сразу местные жители, претенденты на его дом, чуть ли не в очередь выстраиваются, ценятся эти дома у них.
    Мы с удовольствием скинули и сложили в угол рюкзаки, расправили затекшие плечи, отцепили от велосипедов спальные мешки и разложили их  в один ряд на глиняном полу.
    - Так, пацаны, первым делом идем купаться. Все остальное – потом, - скомандовал Жорик и, подавая пример остальным, сразу начал сбрасывать с себя просоленную потом одежду.
    Уже через пять минут мы босиком, в одних плавках гурьбой наперегонки мчались к воде. Да по-другому и нельзя было – раскаленный песок просто сжигал подошвы.
    Мургаб протекал всего в каких-нибудь ста метрах от дома. В переводе с таджикского слово “мургаб” означает “река, протекающая по пастбищам”. Она берет свое начало в горах Афганистана за счет таяния снегов. Но основная часть реки протекает по территории Туркменистана, где за счет нее создана целая широко развернутая система оросительных каналов в пустыне Каракумы.
    В немом восхищении мы на минуту застыли перед открывшимся нам Мургабом с его стремительным, бурным течением и мутной водой. Глинистый берег реки почти сразу уходил из-под ног в глубину. Из меня был пловец неважнецкий. Поэтому я предпочитал не отплывать далеко от берега и с удовольствием плескался в теплой, как парное молоко, воде. Генка с Игорем одолели больше половины реки. Но быстрое течение стало относить их дальше, туда, где река делала плавный поворот. Они повернули назад, но вышли на берег уже в густых камышах, метрах в двадцати от меня. Ноги по колено были вымазаны жидкой грязью, и ребята тут же полезли отмываться в воду.
    - Вот, черт, течение такое сильное, что чуть не унесло, на фиг, совсем! – устало произнес Генка. - Да я еще ногу о камыш занозил! – склонился он над стопой, отыскивая занозу.
    Один только Жорик мощными гребками упорно продвигался вперед. Мургаб в этом месте не был особенно широк, всего метров тридцать пять-сорок, но силу течения быстрой реки мог преодолеть далеко не каждый. Создавалось впечатление, что набранную в горах скорость она нисколько не потеряла. Наконец, Жорик достиг противоположного берега, отдохнул, отдышался немного и потом тем же путем вернулся назад.
    - Ф-фу, еле доплыл! – задыхаясь, произнес он, в изнеможении падая животом на песок. – Вот, гад, такое течение сильное, прямо дыхание сбивает!
    Я сидел в тени маклюры и любовался природой.
    - Да, там, где вода, - думалось мне, - сразу появляется жизнь. Не даром говорят старики-туркмены, что была бы только вода, и в нашей плодородной пустыне даже воткнутая в землю палка пустит корни и превратится в дерево.
    Возле реки, в отличие от остальной пустыни, даже днем не утихала жизнь. У берега, в грязи, в камышах, вели свой многоголосый хор лягушки. По поверхности воды легко бежал жук-плавунец. Изгибаясь и лихо передвигаясь против течения, пересекал реку уж. Несмотря на полуденный зной, у воды жара не чувствовалась. Даже приятно было сидеть в тени дерева с закрытыми глазами и ощущать на лице легкое дуновение пустынного ветра.
    - Ну, так что, может, хватит купаться, и пойдем, наконец, похаваем!? – полувопросительно проворчал Генка и, не ожидая наших ответов, первым поднялся, отряхивая песок со своего поросшего густой рыжей растительностью подсыхающего тела.
    Отправляясь в поход, мы не рассчитывали, что будем тратить время на приготовление пищи, разве что только на ее подогрев. Так что взяли с собой банку тушенки, свежие овощи и кое-какую консервацию. Генка достал пол-литровую банку моего любимого меда, смешанного со сливочным маслом, который чрезвычайно вкусно делала его мать.
    Пока мы готовили еду, Жорик насобирал и наколол топориком дров, разжег возле дома костер, соорудил над ним треногу, набрал в котелок воды прямо из Мургаба и повесил кипятить. Когда вода закипела, он бросил в нее картошку, лук, помидоры и куурму (кусочки бараньего мяса, залитые жиром – авт.). Вскоре в котелке аппетитно булькала первоклассная шурпа.
    Наконец, Жорик внес в дом дымящийся котелок с бьющим в нос опьяняющим ароматом. Мы встретили его появление ликующими возгласами. На одеяле, покрытом газетами и расстеленном прямо на глиняном полу, были врассыпную разложены наши яства – свежие помидоры, огурцы, редис, зеленый лук, вареные яйца. Я, благодаря своему отцу, обладал большими, нежели остальные, возможностями, и выложил на импровизированный стол большой кусок твердого сыра, палку копченой колбасы и баночку черной икры.
    - Обалдеть! – восхищенно выдохнул Генка, сглатывая голодную слюну. – Живут же люди! А вот послушайте, чуваки, какая занятная логическая цепочка получается. Допустим, нашей родной коммунистической партии сейчас легко доступна вот эта черная икорка…
    Он взял кусочек хлеба, намазал его маслом, сверху положил немного черной икры, откусил, закрыв глаза, немного посмаковал недоступный простым смертным деликатес, потом продолжил.
   …Все мы знаем, учили Маяковского, ну, разве что Жорик мог подзабыть, - улыбнувшись, критически взглянул он на приятеля, - что партия и Ленин – близнецы – братья. Так? В то же время мы сплошь и рядом читаем лозунги, что партия и народ – едины. Таким образом, что у нас, в результате, получается? – обвел он всех нас хитрым взглядом. – А вот что. Отсюда мы можем сделать вывод, что у незабвенного Владимира Ильича на обеденном столе икорка бывала неоднократно. Поэтому и нашему народу-победителю она, стало быть, тоже должна быть доступна по мере  необходимости! – под смех присутствующих заключил он и начал ложкой смело накладывать икру на новый кусок хлеба с маслом. Потом любовно осмотрел получившееся в результате произведение кулинарного искусства, опять процитировал Маяковского – “величественнейшее слово – партия!”, после чего, будто священнодействуя, начал медленно пережевывать бутерброд, аппетитно причмокивая.
    Друзья давно знали один мой трюк. В младших классах школы родители каждый день давали мне с собой по паре двойных бутербродов с черной икрой.
    - Она крайне необходима, так как повышает гемоглобин, - внушал мне папа. – Поэтому ты просто обязан есть ее каждый день.
    От частого употребления икра уже не лезла в меня, но, чтобы не огорчать родителей, я продолжал безропотно класть бутерброды в свой ранец. На большой перемене очередь из пацанов ждала моего выхода из класса не менее жадно, чем выхода на арену клоунов таджикского цирка, ежегодно гастролировавшего в нашем городе. Наконец, я появлялся во дворе школы и, как библейский Моисей, накормивший свою паству манной небесной, милостиво протягивал ребятам любовно приготовленные моей наивной мамой бутерброды, которые счастливчики уничтожали буквально за пару минут. А взамен одноклассники давали мне пятикопеечные жесткие коржики, которым мы дали название “обломи зуб”, или жареные пирожки с различными начинками – я их очень любил.
    Тем временем, Игорь достал из рюкзака бутылку вина Сюйдже и щелкнул пальцем по горлышку.
    - Может, тяпнем для бодрости и за удачное начало путешествия юз (сто – туркм.) грамм?
    - Че это юз? – откликнулся Жорик. – Юз элли! (сто пятьдесят – туркм.).
    И начал составлять в центре одеяла наши металлические походные кружки.
    От исключительно приторного, теплого, дешевого двадцатиградусного напитка, а также голода и жары мы быстро захмелели. Так что через какие-то пятнадцать-двадцать минут уже горланили вразнобой.

    - А все-таки мы правильно сделали, что баб с собой не взяли, - прекратив петь, вдруг мрачно констатировал Игорь.
    В наших первоначальных планах эта идея возникала и остро дискутировалась. Но мы ее пресекли в зародыше. Открытым голосованием, почти единогласно, при одном воздержавшемся, Жорике, постановлено было девушкам в путешествии отказать. Не хотелось смешивать радость от поездки, чувство единения с природой и ощущение абсолютной свободы с любовными томлениями и попарными уединениями. Этого добра нам хватало и в городе.
    Я вспомнил, мне под страшным секретом рассказала Томка, лучшая подруга Галки, Генкиной пассии, как Игорь, изрядно выпив, вдруг заявился недавно к Галке домой. Просто перелез ночью через забор и начал стучать в окно ее дома. Яркий фонарь над входной дверью освещал его крупную фигуру. Как назло, родителей в ту ночь дома не было. От громкого стука Галка проснулась, увидела Игоря и вышла к нему во двор прямо в ночной рубашке и накинутом поверх нее шерстяном платке. Он стоял перед ней, высокий, немного пошатываясь от выпитого спиртного, с глупой, пьяной улыбкой, дыша перегаром.
    - Ну, чего тебе!? Чего ты приперся среди ночи, и людям спать мешаешь!? – напустилась на него Галка.
    - А у тебя че, дома нет никого? Ты одна что ли? – вместо ответа поинтересовался Игорь, пытаясь заглянуть через ее плечо в приоткрытую дверь.
    - Тебе какое дело!? – окончательно вышла из себя Галка. – Говори, чего пришел, алкаш ненормальный!?
    Неожиданно Игорь выхватил из кармана нож, рванул на себе рубаху и уперся острием себе под левый сосок.
    - Галочка, выслушай меня, пожалуйста, только не уходи! Я тебя давно люблю. Сразу влюбился, как только пришел в ваш класс! И всю жизнь любить тебя буду, клянусь! Пойдем сейчас к тебе, все равно ведь дома никого нет!
    От волнения голос его срывался, рука с ножом дрожала.
    - Уйди, пьяный дурак! – зашептала рассерженная Галка. – Уйди по-хорошему, а то я буду кричать и позову соседей! Чем к девушке приставать, лучше пойди, проспись!
    - Подожди, Галя, постой еще только одну минуту! Не уходи, прошу тебя! – улыбка сошла с побледневших губ Игоря. – Если ты мне откажешь, я убью себя, прямо сейчас, сию минуту, у тебя на глазах!
    Галка стояла молча, не двигаясь, с расширенными от страха глазами. Тогда он слегка надавил острием ножа в межреберье – на коже выступила капля крови.
    - Ну, хоть поцелуй меня тогда! – истерично выкрикнул Игорь.
    - Так и быть, - всерьез опасаясь за жизнь пьяного кавалера, ответила Галка.- Только ты должен пообещать мне, что сразу после этого уйдешь домой! Договорились?
    Он молча кивнул и судорожно сглотнул слюну. Тогда Галка быстро шагнула к нему, приподнялась на цыпочки и звонко чмокнула в щеку. Неожиданно Игорь, выронив нож, обхватил ее, прижал к себе, стал лапать груди, ягодицы, полез рукой под рубашку. А губами лихорадочно тыкался в лицо, пытаясь найти Галкины губы. Та, не произнося ни звука, начала отбиваться. Она молотила кулаками Игоря в грудь. Потом, выбрав удобный момент и изловчившись, что есть силы, ударила ему коленкой между ног. А напоследок, когда несчастный любовник мгновенно отпустил ее и согнулся от боли, издав громкий, долгий выдох, отвесила ему звонкую пощечину и исчезла в доме, заперев за собой дверь и расплакавшись от обиды и пережитого страха.
    - Небось, до сих пор яйца болят, - взглянув на Игоря, подумал я, усмехнувшись про себя. – А по виду и не скажешь, что у него может быть столько экспрессии. Сидит себе, молчит да, знай себе, сигаретку посасывает. И никаких эмоций! Интересно, как бы отреагировал на все эти известия Генка, если б узнал?
    А тот будто только и ждал, чтобы о нем вспомнили: приподнялся на локте и громко продекламировал в полной тишине.

    Когда вся наша компания дружно отсмеялась Генкиному необычному поэтическому вдохновению, Жорик объявил.
    - Так, пацаны, объявляется сон-час! Сейчас часок-другой покемарим – и опять купаться пойдем. А к ночи на реке закидушки поставим. Рыбаки рассказывали, тут издавна знатная рыба ловилась. Ухи мургабской попробовать хочется!
    С этими словами он улегся поверх своего спального мешка и тут же заснул. Мы тоже последовали его примеру.
    Когда вся компания проснулась, уже начало вечереть. Правда, шел всего лишь пятый час. Но в пустыне темнеет рано. Летом всего каких-то семь часов вечера, а землю уже окутала ночная мгла. Все предусмотрела природа – иначе невозможно было бы выжить на этой раскаленной сковородке. После захода солнца все живое сразу выходит из земли, нор, дупел деревьев, просто из-под кустов и камней. За два-три часа, отпущенных природой до начала ночного сна, нужно успеть насытиться, утолить жажду и снова спрятаться назад в свои убежища, кому от опасности, кому от ночной стужи. Дело в том, что климат в Каракумах -  резко континентальный. И если днем в пустыне можно умереть от жары, зноя и жажды, то ночью – запросто от переохлаждения, и не выжить без теплой одежды.
    Мы опять побежали купаться. Нагревшаяся за день вода стала еще теплее. Совершенно не ощущалось температурного перехода между воздухом и водой в реке. Даже неприятно стало купаться, вода не охлаждала тело. Зато лежать на песке стало намного приятнее, он уже не жег кожу, как днем. Только мешал ветерок, который поднимал пыль перед лицом – приходилось закрывать глаза.
    Мы купались около часа. Потом Генка с Жориком пошли в дом, чтобы принести закидушки и поставить их на ночь. У Генки отец был заядлым рыбаком. И не один раз у него в гостях меня потчевали великолепным жареным сазаном, а то и сомом.
    Мы с Игорем остались на берегу реки дожидаться товарищей. Но постепенно лежать становилось некомфортно. Все больше мешал усиливающийся ветер, который поднимал с земли фонтанчики песка и закручивал их в маленькие воронки.
    С закидушками в руках Генка с Жориком снова подошли к нам.
    - Слышь, Гена, - озабоченно произнес Жорик, всматриваясь куда-то вдаль, в пески, - боюсь, как бы у нас с рыбалкой полный облом не получился.
    - Почему?
    - Да и вообще, вероятно, нам придется сматываться отсюда по-быстрому. Вон, посмотрите туда.
    И он ткнул пальцем в сторону заходящего солнца. Мы тоже устремили взоры в том же направлении и сразу оценили всю грозящую нам опасность. Солнце вместо обычного во время заката красного цвета сейчас приобрело странное матовое белое сияние, будто заслоненное невидимыми тучами. На него даже можно было смотреть невооруженным глазом. Но это были не тучи, а страшный каракумский песок. Небо приобрело красновато-серый цвет.
    Все мы были хорошо знакомы с этим явлением, которое называется песчаной бурей, а у нас в городе – туркменским дождем. Это бедствие случалось не часто, но регулярно, где-то один-два раза в год, в основном, поздней весной или летом, и заранее предугадать его возникновение было невозможно. Туркменский дождь приносил с собой обычно большие неприятности – выворачивал с корнями деревья, валил столбы и рвал линии электропередач, надолго оставляя без света города и поселки, засыпал песком дома, шоссейные дороги, а иногда даже участки железнодорожных путей. Особенно тяжело приходилось в древности караванам, пересекавшим пустыню, так как песчаная буря засыпала песком караванные тропы, а иногда даже и сами эти караваны в полном составе. Что уж говорить тогда об одиноком путнике, внезапно застигнутым туркменским дождем! В борьбе со стихией у него не было абсолютно никаких шансов выжить. Повторяю, мы все хорошо были знакомы с песчаной бурей в городе, но никто из нас никогда не переживал ее в пустыне.
    - Да нет, не успеем, - сокрушенно покачал я головой. – Не позднее, чем через час буря будет здесь.
    - А чего нам так уж переживать? Все равно так и так не сносить головы, - засмеялся никогда не унывающий Генка. – Тут нас буря накроет. А если с этим что-нибудь, не дай бог, случится, - он ткнул в меня пальцем, - тогда дома кердык придет. Его отец нас всех по стенке размажет, мало не покажется. Поэтому я предлагаю встретить опасность здесь с гордо поднятой головой. Все-таки, какой-никакой дом всегда лучше, чем открытая местность. Авось, и повезет нам. Как говорится, бог не выдаст, свинья не съест! И лучше всего, не теряя времени понапрасну,  подготовиться к буре заранее.
    У дома было всего два окна, и оба они смотрели в пустыню. Значит, придется сдерживать летящий в окна песок. Мы сложили все свои вещи в один угол, а велосипеды перенесли в тамбур. Затем выбежали на улицу и начали искать хоть что-нибудь, что помогло бы нам ослабить напор стихии. В остатках разрушенного старого сарая за домом нашли лопату с обломанным черенком, несколько ржавых погнутых гвоздей-соток и несколько кусков старой, выцветшей, но еще довольно крепкой материи.
    - Эх, пару дрынов бы приличных срубить, чтобы подпереть хату изнутри, - произнес Жорик, в замешательстве вертя в руках походный топорик, - да не успею уже. Таким орудием целый день рубить придется.
    Пока он распрямлял гвозди и прибивал ими материю снаружи окон, мы еще успели сбегать к реке и наломать камыш. Потом поместили его в оконных проемах, а Жорик точно так же прибил остатки материи изнутри комнаты.
    - Ну, вот, теперь получилась хоть какая-то защитная прослойка на окнах, - удовлетворенно оценил он результаты нашей работы. – Она должна немного сдерживать ветер и песок. А мы изнутри тоже будем защищаться от стихии, если понадобится, еще и спальниками заложим окна. И, главное, не забудьте, чтобы у всех фонарики были наготове! – скомандовал он.
    Но мы и без команды уже держали их в руках, так как в комнате стало темно, будто наступила ночь.
    Окончив приготовления, мы вышли на улицу. Ветер уже достиг нешуточной силы, но еще продолжал набирать мощь. Приходилось прилично напрягать голосовые связки, чтобы преодолеть его свист. Все небо до западного горизонта было темно-красного цвета, будто где-то вдалеке пылал пожар. Пространство потеряло свои привычные очертания. Да и смотреть в сторону реки было невозможно – песок моментально забивался в глаза.
    - Итак, пацаны, буря началась! – крикнул Жорик. – Все быстро в дом!
    Мы вбежали внутрь и плотно закрыли за собой дверь. За стенами дома слышался безостановочный, противный, оглушительный свист ветра, словно невидимый соловей-разбойник насылал беду на нашу бедную лачугу. Изредка свист ненадолго ослабевал, как будто этот сказочный персонаж переводил дыхание, чтобы набрать в легкие новую порцию воздуха. И тогда было слышно, как буря швыряет в окна охапки песка. Несмотря на то, что мы, насколько возможно, защитились от прямого его попадания, песок просачивался во все щели, проникал, казалось, даже сквозь стены. Было даже странно, что дом, в котором мы держали тяжелую оборону, еще до сих пор не снесен этим неимоверным разгулом дикой стихии. Он стонал, как раненый человек, но, держался.
    Наши уши, глаза, рот, волосы, тело под рубашкой – все было в песке. Он хрустел на зубах, запорошил глаза. Мельчайшая песочная пыль витала в воздухе в таком количестве, что невозможно было дышать.
    В конце концов, после очередного особенно мощного порыва ветра, ветхая материя сразу на обоих окнах не выдержала напора и лопнула с громким треском. Горячий песок вперемежку с ошметками камыша с громким свистом ворвался в комнату, ударил меня в лицо и грудь, повалил на землю и начал осыпать, добивать мириадами мельчайших, острых, как осколки от гранаты, песчинок. Мои друзья тоже попадали на пол. Первым опомнился Жорик.
    - Пацаны! – отплевываясь, хриплым голосом от забивающего рот песка прокричал он. – Быстро хватайте спальники и закрывайте ими окна!  Вы втроем, Гена, Игорь и Витя, удерживайте ими одно окно, а я постараюсь закрыть другое!
    Барахтаясь в ежеминутно увеличивающихся на полу кучах песка, мы бросились в угол, схватили спальные мешки, сложили их один на другой и, с трудом преодолевая бешеное сопротивление ураганного ветра, навалились втроем на правое окно. У левого окна вел борьбу с напором стихии Жорик. Как античный исполин, в одиночку борясь с ураганом, стоял он на широко расставленных ногах, словно прирос к земле, и только кряхтел и громко матерно ругался, подбадривая себя. Казалось, не было такой силы, которая могла бы сдвинуть его с этого места.
    Окружающее пространство потеряло для нас реальность. Время перестало интересовать. Проходили одна за другой минуты, может быть, часы. А мы, напрягая все силы, продолжали держать тяжелую глухую оборону.
    Когда казалось, что ураган не закончится никогда, еще немного, и он окончательно захлестнет нас своей все сметающей на пути лавиной, порывы ветра неожиданно начали ослабевать. С каждой минутой толчки снаружи в наши несчастные спальные мешки становились все менее ощутимыми. А давящий на барабанные перепонки и изводящий душу свист изменился на громкое шипение, будто из лопнувшей гигантской футбольной камеры вдруг начал выходить воздух.
    Наконец, ветер окончательно прекратился. На несколько мгновений в воздухе воцарилась тяжелая, подозрительная тишина, вслед за которой мы услыхали вначале тихое, но с каждой минутой все больше усиливающееся шуршание. Это начался спасительный дождь, который возвестил о том, что пыльная буря улеглась.
    Мы оторвали спальные мешки от окон, бросили их на кучи нанесенного бурей песка и в изнеможении попадали на них, разминая затекшие руки, тяжело дыша и отплевываясь от забившегося в рот песка.
    Жорик поднялся первым. Он высунул голову в оконный проем, повертел ею из стороны в сторону и заорал во всю силу легких.
    - Пацаны! А-а-а! Победа! Мы живы! Все! Конец! Дождь! Айда на улицу!
    Ощущение своей силы, молодости, радость от счастливого спасения, новые надежды – все было в этом крике.
    Вслед за ним повыпрыгивали из окон на улицу и мы. Как сумасшедшие, стали выплескивать накопившиеся за время борьбы со стихией и так долго сдерживаемые эмоции, радуясь чудесному спасению. Раздевшись догола, мы дурачились, как глупые трехмесячные щенки, прыгали, орали что-то нечленораздельное, толкали друг друга и хлопали по спинам, купаясь в шуршащих теплых струях летнего дождя, смывающих, словно скверну, песок с наших разгоряченных молодых тел.
    Вконец обессиленные, мокрые до нитки, но совершенно счастливые, что выжили, выиграли эту нелегкую партию у природы, возвратились мы назад в дом. Открыть входную дверь было невозможно – она была наполовину завалена нанесенной грудой песка. К тому же, дождь превратил песок в жидкую, плотную грязь. Так что попали в дом мы тем же путем, что и вышли из него – через окна.
     - Ничего, - успокоил Жорик, - завтра утром выглянет солнышко, высушит песок, тогда откопаем и откроем дверь. Так бы ничего, можно до отъезда и через окна на улицу лазить, но наши велосипеды в окна не пролезут.
    - Чуваки, уже девять часов, - рассудительно произнес Генка, посветив фонариком на циферблат своих часов. – Самое время заняться ужином.
    - И заодно отметить наше спасение, - добавил Игорь, выразительно потрясая своим рюкзаком, благодарно отозвавшимся звоном  бутылок.
    - Только придется в сухомятку, сейчас сухих дров не найти. Да и костер не разжечь, дождь на улице, - констатировал хозяйственный Жорик.
    Мы отряхнули и повыбивали наши вещи от песка, расстелили на пол одеяло и разложили на нем оставшиеся от обеда продукты. Жорик критически осмотрел стол, сокрушенно покачал головой.
    - Эх, жалко только рыбки так и не придется нам попробовать. Сейчас уже поздно закидушки ставить, да и дождь на дворе. А завтра не успеем. Ладно, может, в другой раз когда-нибудь сподобимся.
    - Я полагаю, мы вполне заслужили сегодня двойную дозу, - произнес Игорь, доставая сразу две бутылки Геоктепинского. – Еще одну, последнюю, Сюйдже, оставим на завтра, на отъезд.
    Он открыл одну бутылку и разлил вино по кружкам. Мы разом соединили их в центре, над импровизированным столом.
    - Предлагаю выпить за дружбу! - восторженно выкрикнул я. – За то, что она помогла нам выдержать это нелегкое испытание и победить!
    Мы чокнулись и одновременно выпили терпко-приторное, густое виноградное вино.
    - Поэт! – произнес Генка, крякнув, и одобрительно похлопав меня по спине. – Оперы любит!
    И вдруг залился смехом.
    - А вы не подумали, пацаны, что, выпив Геоктепинского, мы вскоре сами в шизиков превратимся!? Как Шурик! – давясь одновременно смехом и бутербродом, добавил он.
    Мы все в те годы пребывали под впечатлением серии кинофильмов Леонида Гайдая о приключениях Шурика, не один раз смотрели их в кинотеатрах и давно разобрали на цитаты. А в поселке Геок-Тепе, недалеко от Ашхабада, находилась известная всем жителям Туркменистана республиканская психиатрическая больница, одно упоминание о которой вызывало у нас такие же ассоциации, как, например, Канатчикова дача у жителей Москвы.
    Вслед за Генкой вся наша компания тоже начала хохотать, повалились на спины, стучала руками и ногами в безудержном весельи. Мы были молоды, здоровы и счастливы от того, что осталось позади, как страшный сон, пережитое потрясение. Да и алкоголь быстро прибирал нас в свои крепкие тенета.
    Отсмеявшись и держась за животы от боли, мы сели и опять придвинулись к столу. Игорь разлил по кружкам содержимое второй бутылки.
    - А теперь надо выпить за любовь, - прогудел он без улыбки. – За любовь и удачу. Представляете, уже на следующий год окончим школу и разлетимся в разные стороны. Че ты тут, Жорик, базлал про какой-нибудь другой раз? Брехня это все и враки! И вы сами не хуже меня это понимаете! А я честно вам скажу, что абсолютно точно знаю, мы больше никогда не будем сидеть вот именно в такой компании! Так выпьем же за то, чтоб нам в этой жизни всегда везло!
    - И чтоб она была долгой! – громко выкрикнул я заплетающимся языком.
    Мы опять дружно осушили наши импровизированные бокалы, еще немного поели, а потом устало отодвинулись от стола.
    - Все, братва, - проговорил Жорик, отпив напоследок несколько глотков воды из фляжки и вытирая губы. – Теперь спать! Намучились все сегодня здорово, но вообще все молодцы. Что будем делать завтра, решим, когда проснемся. Как говорится, утро вечера мудренее.
    С этими словами он полез укладываться в спальный мешок.
    - Перво-наперво нужно песок от двери отгрести, - уже засыпая, добавил он.
    Я проснулся среди ночи внезапно, будто кто-то толкнул меня в бок. С минуту полежал неподвижно, приходя в себя, соображая, где нахожусь. В голове немного шумело от выпитого спиртного. Во рту было сухо от набившегося в десны и между зубами песка. Сильно хотелось пить.
    Я расстегнул молнию на спальном мешке, сел и окинул взглядом своих спящих товарищей. Вот лежит Жорик, выпростав во сне из спальника и широко раскинув руки. Вон Генка, спит, повернувшись на бок, зачем-то натянув на голову лежавшее рядом с ним одеяло, и что-то бормочет во сне. Игорь лежал на спине поверх своего спального мешка прямо в верхней одежде и издавал при каждом выдохе протяжный, монотонный храп.
    Я вылез через окно наружу и осветил фонариком  свое левое запястье – часы показывали два тридцать. Осмотрелся вокруг. Природа, уставшая от дневного зноя и тяжелой песчаной бури, расслабленно отдыхала. Только болтливые лягушки в камышах да ночные цикады своим стрекотанием нарушали тишину. В воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения ветра. На темном, безоблачном небе ярко и отрешенно сверкали крупные, бездушные звезды. Из-за печной трубы хитро выглядывала жизнерадостная мордочка луны. Создавалось впечатление, будто небосвод опустился, навис надо мной и заключил меня в некое зацикленное пространство, отгороженное от остального мира. От земли, щедро политой дождем, исходила непривычная для пустыни, приятная прохлада.
    Ноги привели меня к реке, к тому месту, где мы купались днем перед началом песчаной бури. Течение было бесшумным. Только дрожала и колебалась лунная дорожка в быстрой воде Мургаба. Душа моя была очарована открывшейся картиной.
    В те годы я был очень начитанным, романтически настроенным и глубоко одиноким мальчиком. Занятия и забавы сверстников и друзей не интересовали меня. Кто-то из них, продлевая детство, продолжал играть в войну или детские подвижные игры. Кто-то, незаметно повзрослев, стал вовсю приударять за девчонками. Иные, ощутив в себе техническое призвание, осваивали бытовые электроприборы и автомобили. А некоторые вообще, безвозвратно покинув наше детское общество, пошли помогать родителям, устроились работать на заводы и в учреждения.
    Все свободное от школы время я был предоставлен самому себе. В семье был единственным, поздним и обожаемым ребенком. Высокопоставленные родители целыми днями пропадали на работе. А чтобы я не скучал, заваливали подарками и выполняли любую мою просьбу. Иногда мое времяпрепровождение скрашивали приходившие в гости друзья. Бывало, и я также ходил к ним.
    Но чаще всего приходилось сидеть дома в одиночестве. Вначале, чтобы убить время, играл сам с собой в какие-то глупые, самим придуманные игры. Но моей взрослеющей душе постепенно стало скучно и тесно в этом искусственном мирке. И, не рассчитывая на чью-либо помощь, я начал самостоятельно раздвигать его границы – стал много читать и размышлять над прочитанным. В результате, в голове моей стали слагаться стихи, а в душе зазвучала музыка, которую я перекладывал на ноты.
    К шестнадцати годам я превратился в типичного книжного романтичного мальчика. Такого же, как барышни девятнадцатого века, начитавшиеся любовных произведений. Только я был мальчиком, проштудировавшим все приключенческие романы, в великом множестве стоявшие на полках книжных шкафов в нашей квартире.
    Я пребывал в плену рыцарских турниров и героических подвигов во имя прекрасной дамы, дальних рискованных морских странствий, долгих блужданий и приключений в знойной и опасной тропической сельве и необыкновенных открытий на Дальнем Севере. Я страстно желал спасти прекрасную волоокую незнакомку от напасти коварного злодея или, рискуя своей жизнью, вырвать гордую креолку из лап страшных индейцев-людоедов.
    Я был до самых краев души переполнен любовью. Еще ни разу в жизни даже не поцеловав ни одной девочки, я был страстно и безответно влюблен. Но не в кого-то конкретно, а в неясный романтический образ, то вдруг появлявшийся передо мной в чьем-то привлекшем внимание лице, то опять исчезающий в колеблющейся, отдаленной дымке. Это непроходящее чувство заставляло оборачиваться, осматриваться по сторонам, пока мой постоянно ищущий, алчный взор не находил себе новый предмет обожания.
    Я влюблялся напропалую во встречных незнакомых девушек, и в последующие дни подолгу бродил по улицам города, надеясь еще раз встретить предмет своего мимолетного интереса. Влюблялся в героинь книжных романов, в тишине и одиночестве проливая реки слез от невозможности встречи с ними наяву. Влюблялся в героинь кинофильмов. И тогда снова и снова тянул в кино ничего не понимавших своих родителей, друзей и знакомых, пересматривая фильм десятки раз ради одного крохотного эпизода, одного взгляда или жеста героини с экрана, который, представлял я, был предназначен именно мне.
    Все окружающее пространство – небо, река, раскинувшаяся до горизонта безмолвная пустыня – а также теплая южная ночь и принятый алкоголь накрыли меня глубокой печалью. Мне вдруг представилось, что вижу всю эту красоту в последний раз. Я экзальтированно любовался всем и одновременно прощался с миром. По щекам моим текли слезы.
    И тут передо мной явилась она. Метрах в двадцати от того места, где стоял я, в зарослях камыша был сделан еще один проход к реке. И из воды на берег неожиданно вышла наяда.
    Освещенная лунным светом и звездами, словно специально дразня мое воображение, она выходила из воды медленно и свободно. Вначале показался торс, потом ноги, наконец, вся она вышла на берег. Не замечая меня, незнакомка остановилась на песке, нагнулась, отжала волосы, попрыгала на месте, сделала несколько согревающих упражнений руками. Затем встала и томно потянулась.
    Все это было немыслимо, сказочно. Я стоял молча, как вкопанный, пожирая глазами открывшееся передо мною виденье. За исключением желтовато-молочного лунного света, немного расцветившего ночную картину, все остальное пространство представляло собой сплошное черно-белое, графическое изображение. И темный, будто точеный, маленький силуэт в таком же темном купальнике, свободно меняющий свои очертания в лунном свете, приводил меня в трепет.
    Наконец, девушка, видно, почувствовала на себе мой взгляд. Она прекратила свои упражнения, затем резко обернулась, увидела меня, но не убежала. Наоборот, она несколько секунд молча смотрела в мою сторону. А потом вдруг вытянула в моем направлении обе руки и призывно поманила меня к себе.
    И я, как кролик к удаву, как змея за дудочкой факира, не отрывая взгляда, медленно и послушно пошел к ней. Я боялся ускорить шаги, опасаясь, что это прекрасное виденье сейчас исчезнет. Но, к моей великой радости, этого не произошло. Когда я приблизился, девушка по-прежнему стояла неподвижно с вытянутыми руками. Я дотронулся до ее плеча, не веря в реальность происходящего. Маленького роста, стройная, темноволосая, она молча улыбалась мне. И зубы ее матово блестели в лунном свете. А на щеках проступили маленькие симпатичные ямочки.
    Так мы простояли друг против друга какое-то время, и я любовался прекрасной незнакомкой. Сердце мое замирало от одной только мысли, что  это может быть всего лишь сон, и после пробуждения девушка исчезнет.
    - Кто ты? – сделав над собой усилие, наконец, вымолвил я.
    - Неважно, - прошептала она, по-прежнему не отрывая взгляда от меня и продолжая улыбаться.
    - А все же? – я тоже перешел на шепот, словно в этой безмолвной ночи нас кто-нибудь мог подслушать.
    - Меня зовут Любочка, Люба. А мама зовет меня Любхен.
    - Ты здесь живешь?
    - Да, вон там, на другом конце поселка. А тебя как зовут?
    - Я – Виктор, можно просто Витя. Мы с друзьями приехали отдохнуть на Мургаб, да вот буря помешала. Они сейчас спят вон в том старом заброшенном доме.
    - А ты почему не спишь?
    - А ты?
    - Я люблю приходить сюда ночью и купаться в Мургабе. Вода – теплее парного молока. Обычно после дневной жары так приятно освежиться!
    - А мне просто что-то не спится. Да и грех спать в это время, пропуская такую красоту. Я здесь впервые, но не могу глаз отвести от этого чуда природы.
    - Да, вот это буря сегодня была! – немного помолчав и перестав улыбаться, произнесла Люба. – И как только вы ее с друзьями пережили в таком ветхом доме? Я сколько здесь живу, никогда ничего подобного не видела, хотя туркменский дождь проходит у нас каждый год.
    - Да, и я тоже. У нас в городе они тоже регулярно бывают, но не такие сильные. Но ничего. Это даже хорошо, что нам выпало такое испытание. И мы выдержали его. А теперь друзья отдыхают.
    - Да, вы сильные и смелые ребята, - опять улыбнулась Любочка и, снова протянув руку, дотронулась до моей верхней губы, над которой начали пробиваться первые мягкие усики.
    Я непроизвольно схватил эту руку, прижал к губам и поцеловал мягкую, пухлую ладошку.
    - Подожди, - тихо произнесла она, сдерживая смех, и высвободила руку. – Вы все учитесь в школе?
    - Да, в девятом классе и в одной школе. А ты?
    - И я тоже в девятом.
    Я не знал, как дальше поддержать разговор, только молча смотрел на нее. Она была в купальнике с широким вырезом на спине и резиновых шлепанцах. Легкий цветной халатик был перекинут у нее через плечо. Люба отвернулась от меня и стояла лицом к реке, глядя куда-то вдаль.
    Я подошел сзади и осторожно дотронулся до ее открытой спины. Люба обернулась, окинула меня всего долгим, внимательным взглядом. Потом сделала шаг в сторону и пошла вдоль камышей, время от времени оглядываясь и маня меня рукой. Испугавшись, что она сейчас исчезнет, растворится в ночи, я поспешил за ней.
    Так мы прошли метров сто. Вдруг Люба внезапно остановилась, подождала, пока я приближусь, и, пристально посмотрев в глаза, положила мне руки на плечи. А я стоял, как истукан, отвернув голову в сторону от смущения и не зная, куда девать сделавшиеся неожиданно большими и лишними руки. Люба подождала несколько секунд моей реакции, потом произнесла.
    - Ну, что ты?
    - А что? – отчего-то смутился я.
    - Чего, говорю, такой несмелый?
    Я продолжал стоять, готовый провалиться сквозь землю. Во рту у меня пересохло от волнения. Она издала короткий смешок, но тут же подавила его и удивленно спросила.
    - Ты никогда не был с девушкой?
    Я судорожно сглотнул слюну и отрицательно помотал головой.
    - И что, даже ни разу не целовался!? Просто не могу поверить, неужели у тебя ее никогда не было!?
    Я молчал и не сводил с нее глаз. Люба улыбнулась, легко провела ладошкой по моему лицу, прошептала.
    - Какой смешной мальчик, совсем молоденький. И совсем ничего не умеет. Как странно и интересно. Надо же, я думала, что сейчас уже не бывает таких.
    Не зная, что в таких случаях нужно делать и говорить, я просто стоял и пожирал ее глазами. Все ситуации, известные мне по кинофильмам и книгам, все возможные варианты ответов и ведения светской беседы с дамой вылетели из головы.
    - Иди сюда, - продолжала завлекать меня девушка, - иди скорее ко мне, милый мальчик. Я научу тебя любви, всему научу.
    Она легонько потянула меня за руку, и я сделал шаг ей навстречу. Теперь мы почти касались друг друга молодыми разгоряченными телами. Люба взяла мои руки в свои и положила себе на талию. Затем привстала на цыпочки, так, что оказалась одного роста со мной. Я ощущал легкое дыхание, исходившее из ее раскрытых мне навстречу губ. А она обхватила меня за шею и притянула мои губы к своим.
    И тут, будто какой-то невидимый заслон рухнул между нами. Я впился в эти пухлые мягкие губы, всосал в себя ее язык. Задохнувшись, вынырнул на поверхность, только на один вдох оторвавшись от нее, а затем сжал девушку в своих объятиях и стал неистово целовать все, что попадалось навстречу губам – глаза, нос, щеки, грудь. А руки сами заскользили ниже талии.
    - Любочка, я люблю тебя! – кричал я шепотом, задыхаясь, упиваясь смыслом этих много раз прочитанных и услышанных от других, но таких необычных в собственном произношении слов, и продолжал неумело тыкаться в нее губами.
    - Ух, какой сильный, какой темпераментный и настойчивый мальчик! – шептала она, глубоко дыша и заражаясь моим темпераментом. – Вот это тихоня! О-о, не спеши! – вдруг повысила она голос, пытаясь вырваться из моих объятий. – Постой, кому говорят, медведь какой! Да подожди же ты, наконец!
    Ей удалость отскочить назад. И теперь она стояла в двух шагах от меня, тяжело дыша, глядя на меня исподлобья и улыбаясь. А я озирался вокруг в полном недоумении, потеряв ориентацию во времени и пространстве, всякую способность соображать, и словно ожидая чьей-то подсказки, что мне делать дальше.
    - Тихо, Витенька, не безобразничай, - произнесла она, когда мы оба немного успокоились и отдышались. – Так нельзя. Так не поступают с порядочными девушками.
    - Но я же люблю тебя, Любочка! – опять, как попугай, повторил я, не зная, что еще сказать и сделать.
    Она снова подошла ко мне вплотную, взяла за руки, опасаясь, как бы я опять не начал подминать ее под себя, потом провела ладонью по моему лицу, печально улыбнулась.
    - Какой милый и неиспорченный мальчик! Люди – не животные, Витенька. Любовь – это совсем не то, что ты сейчас себе вообразил и произнес. Нет, настоящую любовь надо выстрадать. Поухаживать за понравившейся девушкой, дарить ей цветы, подарки, делиться с ней своими мыслями, всем тем, что тебя волнует, и слушать в ответ ее. Ты должен хорошенько подумать и разобраться в себе, в своих чувствах, твоя ли это муза. И если так, то упорно добиваться ее, страдать, сомневаться и бороться за свою любовь. Вообщем, много всего нужно совершить и прочувствовать, чтобы понять – вот она, твоя единственная.
    Потом, немного помолчав, тихо и грустно добавила.
    - И даже при всем при этом все равно возможны ошибки.
    Я, затаив дыхание, слушал ее, понимая умом, но не ощущая сердцем. И страдал одновременно, чувствуя, что скоро все кончится, как волшебный сон. Девушка взяла в ладони мое лицо.
    - Не переживай, у тебя все это еще будет в жизни, Витенька. Ты – хороший и умный мальчик. Я верю, что ты будешь счастлив, обязательно будешь! А теперь прощай.
    Она привстала на цыпочки и запечатлела на моих губах легкий поцелуй. Я хотел удержать ее, но она выскользнула из моих рук и медленно пошла по песку, то и дело оглядываясь и постепенно ускоряя шаг. А меня какая-то непонятная сила продолжала удерживать на месте.
    - Любочка, подожди! – в отчаянии крикнул я. – Скажи хотя бы, кто ты?
    Она остановилась и обернулась ко мне. Будто ветром прошелестел ее ответ.
    - Я – любовь твоя, Витенька, будущая любовь!
    Никогда еще мне не было так горько. Девушка вновь начала удаляться, а я стоял, пригвожденный к месту и, как ни пытался, не мог оторвать ног от земли. И тогда я в отчаянии снова закричал.
    - Прошу тебя, ответь еще только на один вопрос: где искать тебя, Любхен?
    - Меня не нужно искать! – донеслось до меня издалека, словно эхо, так как саму девушку я уже не мог различить в темноте. – Я найду тебя сама и приду тогда, когда ты меня совсем не будешь ожидать. Но ты должен всегда быть наготове к возможной встрече со мной. Как с той сказочной жар-птицей, которая может осчастливить на всю жизнь. Ну, а если проворонишь, пеняй на себя, тогда останешься несчастным навеки. И, наконец, запомни главное, не ошибись в своем выборе, Витенька!
    Голос девушки затих вдали. И в ту же минуту первые лучи восходящего солнца ласково тронули землю. Ночь начала сдавать свои права.
    Словно в бреду, дошел я до нашего временного пристанища, влез в окно и, едва коснувшись щекой спального мешка, заснул, как убитый.
    Проснулся я позже остальных своих товарищей от того, что Генка расталкивал меня.
    - Вставай, лежебока, солнце уже давно над головой! Ты так крепко спал, что мы не стали тебя будить, прибрали все тут сами без тебя. Пока в порядок хату приводили, ты даже не шелохнулся. Как можно так долго и, главное, так крепко спать!?
    Вошел Жорик, держа в руках сломанную лопату, отдуваясь и вытирая пот со лба.
    - Ф-фу-у! Еле отгреб песок от двери. Наверное, с полтонны перекидал. Для такой каторжной работы да еще такой говеный инструмент – запросто сдохнуть можно!
    Он остановил взгляд на мне.
    - Ну, что, орел, выспался, наконец? Ладно, хрен с тобой, живи, лентяй! Твое драгоценное здоровье нам сейчас гораздо важнее, чем твой скромный труд. Игорь, где ты там!? Давай, доставай по-быстрому последнюю бутылку, сейчас опохмеляться будем!
    Мы быстро собрали остатки еды в центре расстеленного одеяла. Игорь разлил вино по кружкам.
    - Так, пацаны, первоначально выработанная диспозиция несколько изменилась, - прежде, чем произнести тост, констатировал Жорик. – В своих планах мы кое-чего не рассчитали, а кое-чего не учли. Еды у нас осталось ровно на один раз. Рыбу по объективным причинам мы не поймали. А вчера к тому же еще и устали, как черти. И здесь надолго оставаться нам теперь ни к чему. Поэтому сейчас завтракаем, потом собираем вещи, окупнемся по-быстрому – и в обратный путь. Причем, чем раньше выедем, тем лучше. Успеем до дома доехать, пока есть силы и солнце не так жарит. Ну, а теперь, - он первым поднял кружку, мы – за ним, - выпьем за удачное возвращение, друзья!
    Мы дружно чокнулись, разом выпили содержимое кружек, затем доели все оставшиеся со вчерашнего дня остатки снеди. И тут, когда хмель снова начал приятно туманить голову, я опять вспомнил ночное происшествие и Любхен.
    - Ты куда!? – удивленно вскрикнул Генка, увидев, что я перелезаю через окно на улицу. – Мы же еще вещи сложить должны, а только потом купаться. Да и дверь уже открыть можно.
    Но я, не отвечая ему, опрометью бросился к реке, к тому месту, где мы целовались с Любочкой. Но нигде даже намека не было на наши следы. Вокруг меня лежал девственно чистый песок, будто его только что тщательно подмели веником.
    - Пацаны, пока я спал, здесь девушка, Любхен, не проходила!? – кинулся я назад к своим товарищам.
    - Какая еще Херхен!? – засмеялся Генка. – Ты че, Витька, совсем спятил от жары или вина перебрал? Хоть поселок и далековато от реки, но мы вообще два дня никого не видим, будто вымерли все его жители. А ему, видите ли, девушки в галлюцинациях представляются! Ну-ка, давай, лучше поскорее собирай свои вещи, и идем купаться.
    Уже через полчаса мы дружно плескались в мутной и теплой воде Мургаба. Но я никак не мог успокоиться: несколько раз выбегал на берег и с надеждой пристально вглядывался в белые домики видневшегося вдалеке немецкого поселка.
    Наконец, Жорик вышел из воды и скомандовал.
    - Так, все! Сейчас отдых двадцать минут – загораем, обсыхаем, отряхиваемся. Потом одеваемся, складываемся, грузимся – и по велосипедам!
    Время подбиралось к одиннадцати часам дня, когда мы были готовы к отъезду.
    - Вообще-то подзадержались. На пару, а то и на три часа раньше надо было выезжать, - сокрушенно произнес Жорик, обвел критическим взглядом всю свою команду, а потом посмотрел на небо, с которого обжигало нас безжалостное солнце. – Но ничего не поделаешь. Других вариантов все равно у нас нет. Надо ехать.
    Но так просто сразу отправиться в путь не удалось – несчастья продолжали преследовать нас. Когда я навьючил на багажник велосипеда спальный мешок и одел на плечи опустевший за время путешествия рюкзак, оказалось, что оба колеса моей боевой машины безнадежно спущены.
    - И у меня тоже спущено заднее колесо, - уныло произнес Игорь.
    - Вот мы бараны! – зло выругался Жорик. – Ну, чего бы нам не догадаться с утра велики в хату завезти!? Они же на солнце почти полдня пролежали! Вот стыки, наверное, на камерах и расклеились. А разбирать сейчас колеса уже некогда, только время зря потеряем. Все равно их нечем клеить.
    Я растерянно топтался возле велосипеда, не зная, что предпринять.
    - Так, Гена, ты берешь шефство над ним, - распорядился, указывая на меня пальцем, Жорик. – Давай, перегружай его спальник себе на багажник, пока Витька будет колеса накачивать. А я точно так же буду Игоря опекать.
    - Так они же скоро опять спустят, - осмелился подать я свой голос.
    - Спустят, значит, снова накачивать будешь, грамотей нашелся! – зло отозвался Жорик. – Так и будем ехать и накачивать, накачивать и ехать, пока до дома не доедем!
    Накачав колеса и перераспределив поклажу, мы, наконец, тронулись в дорогу. Уже наступил полдень. Обратный путь обещал быть намного более сложным и долгим, чем поездка накануне. Мы с Игорем что есть мочи крутили педали, чтобы успеть проехать максимальное расстояние, пока бедные наши колеса опять не окажутся на ободах. Потом останавливались и быстро их накачивали, пока Жорик с Генкой на нагруженных под завязку велосипедах не подъезжали к нам. Доехав до нас, они спешивались и отдыхали, а мы снова мчались вперед на облегченных велосипедах.
    Так мы проехали примерно треть пути, а время перевалило уже за два часа дня. Первым, как обычно, начал сдавать я. Но и работы, справедливости ради, на мою долю выпало больше, чем остальным. В то время как Жорик с Генкой по ходу движения устраивали себе короткие передышки, мы с Игорем работали без отдыха – то, напрягая мышцы ног, неслись вперед, то изо всех сил качали колеса. Но если Игорь накачивал одно колесо, то мне приходилось работать вдвойне. Кроме того, такая беспрерывная работа требовала постоянного пополнения энергии, а еды у нас с собой совсем не осталось. К тому же нещадно палило солнце, а неукротимая жажда забирала последние силы.
    Я давно уже осушил свою флягу с водой и равнодушно крутил педали, не замечая, что уже опять еду на ободах. К нашему счастью, впереди показался небольшой поселок, а у дороги – водопроводная колонка.
    Еле удерживая руль дрожащими руками, я подъехал к ней, бросил велосипед на землю и, в полном изнеможении, опустившись на корточки, пустил прямо себе на голову тугую струю холодной воды.
    - Ты че делаешь, дурак что ли!? – закричал Генка.- Этим ты не поможешь себе! А капли воды – они, как линзы, еще сильнее будут притягивать к тебе солнечные лучи. Обгоришь и солнечный удар получишь! Давай-ка, лучше колеса накачивай!
    Я нашел в себе силы оторваться от колонки, подняться и накачать одно колесо.
    - Все, больше не могу. Сил нет, - заявил я и принялся пить и набирать во фляжку воду из колонки.
    - Ну-ка, отойди! – крикнул Жорик. – Таким питьем только последние силы уничтожишь!
    - А че? – засмеялся Генка. – Я где-то, не помню, читал, что в тонне воды содержится один грамм жира. Пусть себе пьет, заодно и голод утолит.
    - Заткнись ты, умник! – рассердился Жорик. – Лучше иди, накачай Витьке другое колесо! А то мы так до самой ночи не доедем.
    Немного отдохнув, мы опять тронулись в путь. Но убийственно палящее солнце, голод, жажда и непомерные перегрузки делали мое положение безвыходным. Я останавливался все чаще и отдыхал все дольше. Однако силы не только не восстанавливались, но убывали с катастрофической быстротой.
    Мы находились в пути уже четыре часа. За это время вчера мы преодолели весь путь. А сегодня нам оставалось проехать до города еще километров десять.
    Остальные ребята тоже выбились из сил. На очередной остановке Жорик предложил.
    - Так, чуваки, меняем программу, а то, боюсь, не доедем. Гена, давай нам еще один спальник. Мы с Игорем возьмем каждый по мешку на плечи. Еще один он навьючит на свой велосипед, сам пересядет ко мне на багажник, а свой велик будет держать за руль и катить сбоку, как на буксире. И мы поедем быстрее вас без остановок. Ты, Гена, до самого города будешь сопровождать Витьку и помогать ему накачивать колеса. Видишь, он совсем сдох. И сейчас его задача – только бы добраться до дома. Ну, а я, после того, как доставлю Игоря, если останутся еще силы, поеду к вам навстречу.
    Наши товарищи уехали, и мы остались с Генкой вдвоем. Еще немного посидели, набираясь сил. Я не удержался и в очередной раз приложился к фляжке.
    - Давай, поднимайся, доходяга, - устало произнес мой напарник, - разомнись немного, а я пока тебе колеса подкачаю.
    Вскоре мы тронулись в путь. Воздух из колес моего велосипеда выходил все быстрее, и время между движением и подкачками все более сокращалось. Когда колеса окончательно садились на обода, мы останавливались, и Генка безропотно прикладывался к насосу. А потом долго восстанавливал дыхание, не вставая с корточек.
    Прошло еще часа полтора. Солнце уже приготовлялось к вечеру, ощутимо продвинувшись на запад. Голодные спазмы хватали меня за желудок. Даже воду уже было противно пить.
    До города оставалось еще километра два, когда мы опять остановились. Я сразу бросил велосипед на обочину дороги и уселся рядом с ним. Генка, тяжело дыша, взял насос, чтобы в очередной раз накачивать мои колеса. Но неожиданно остановился, возвратился к своему железному коню и пощупал колеса.
    - Е-мое, у меня тоже спустило заднее колесо! Блин, что теперь делать!?
    Он со злости изо всей силы пнул ни в чем не повинный велосипед и в растерянности навис надо мной. А я вдруг почувствовал необыкновенный покой и умиротворение. Улыбнувшись сухими, потрескавшимися губами, я взглянул на своего друга и ободряюще похлопал его по ноге.
    - Делать нечего, Гена. Надо теперь и нам с тобой тоже разделиться. Давай, подкачай сейчас свой велосипед и поезжай домой. А я еще немного отдохну тут и как-нибудь доберусь до дома сам, тут уже недалеко осталось. Только оставь мне свою фляжку с водой, а то здесь негде набрать.
    Генка молча отцепил фляжку от пояса и передал мне. Потом накачал заднее колесо, оседлал велосипед, обернулся ко мне.
    - Витя, ты точно сам сможешь добраться до дома?
    - Да доеду я, доеду, не переживай! – попытался подбодрить я друга.
    Генка уехал, а у меня не осталось даже сил сидеть. Я улегся на обочину дороги возле велосипеда, прямо в теплую и мягкую, как перина, пыль, лицом вверх и стал смотреть на вечереющее небо, одинокую маклюру с уныло повисшими листьями, ожидающими ночной прохлады, проезжающие мимо легковые и грузовые машины. Страшная усталость и апатия сковала все тело, и я почувствовал, что засыпаю.
    - Вот так, наверное, наступает смерть, - проступила в сознании мысль. – Хорошо, спокойно, только обидно немного.
    Неожиданный сильный удар в бок вывел меня из дремотного состояния. Я открыл глаза и повернул голову – рядом со мной валялся расколовшийся от удара маленький арбуз. И в следующую секунду раздался дружный громкий хохот из кузова удаляющегося грузовика.
    Я с трудом поднялся и сел, опираясь на руль лежащего велосипеда. Меня внезапно накрыла густая волна ненависти.
    - Что, умереть!? А вот это не хочешь!? – заорал я и показал кукиш грузовику. – Нет, не дождетесь того, чтобы каждая собака безнаказанно задирала надо мной ногу! Хрен, вы возьмете меня!
    Я подобрал арбуз, выгреб из него рукой сладкую, липкую, сочную мякоть, прямо с косточками засунул себе в рот и с наслаждением начал жевать, давясь сладким соком, который тек по рукам и подбородку. Затем сделал из Генкиной фляжки пару глотков воды, ополоснул лицо и руки. Потом, с трудом подняв и оседлав велосипед, прямо на ободах, без подкачки, на которую уже не осталось сил, поехал по краю дороги, еле удерживая равновесие и виляя рулем, словно впервые держал его в руках.
    Я поставил себе задачу проехать без отдыха половину дистанции и преодолел ее. Уже совсем рядом виднелись крайние дома нашего города. А еще через две улицы стоял мой дом.
    Но сил больше ни на что не осталось. И я, непроизвольно крутанув рулем, свалился на обочину, больно ободрав себе бок о гравий.
    Стекло ручных часов разбилось, но сами они работали. Было ровно шесть часов. Вечерело. Постепенно зной начал спадать, и воздух стал как бы загустевать. Через час солнце скроется за горизонтом, и вскоре будет совсем темно. Я по-прежнему лежал у дороги, но дал себе команду встать ровно через пятнадцать минут. Отдых не прибавил мне сил, и я понимал, что смогу совершить всего лишь одну попытку.
    Ровно в восемнадцать пятнадцать я с огромным трудом поднялся. Но тут оказалось, что ноги не повинуются мне. Сделав несколько безуспешных попыток взобраться на велосипед, я, в конце концов, поставил его под углом для опоры и пешком начал преодолевать последний отрезок дистанции. Так мы медленно двигались по дороге, поддерживая один другого.
    У ближайших городских домов меня, грязного и оборванного, поджидала ватага всегда голодных до зрелищ мальчишек. Когда я проходил мимо них, они что-то начали кричать мне вслед по-туркменски, а потом стали швырять в меня камнями. Я слышал звуки попадания их в меня и велосипед, но до крайности утомленное тело уже было нечувствительно к боли. Мечтал только об одном, чтобы не попали в голову и чтобы не потерять сознание.
    Наконец, я добрался до своего дома. Когда с трудом открыл калитку и завел во двор велосипед, смог произнести только бросившимся ко мне родителям.
    - Мама, я хочу есть и спать.
    После этого силы окончательно оставили меня. И я, выпустив руль верного велосипеда, рухнул на руки подхватившего меня испуганного отца.
    Проспал я до следующего вечера, окончательно пришел в себя еще через сутки, а занятия в школе начал посещать вообще только через неделю. И в один из тех “постельных” дней, когда я лежал в кровати, перебинтованный и обмазанный жирной противоожоговой мазью, вдруг открылась дверь, и мама впустила ко мне в спальню всех троих моих напарников по несчастью. Они осторожно уселись в ряд напротив кровати на стулья и какое-то время просто испуганно смотрели на меня, не зная, о чем можно говорить со мной. Потом Жорик осмелился сказать.
    - Привет. Ну, ты как вообще, Витя?
    В ответ я кивнул головой, изобразил подобие улыбки и поднял вверх большой палец правой руки.
    - А знаешь, - продолжил он, - когда я доставил Игоря домой, оказалось, что у меня тоже спустило одно колесо. Поэтому я к вам уже не смог поехать навстречу.
    - А я, - заговорил следом Генка, - как только домой приехал, мать меня сразу всего сметаной обмазала. И я потом всю ночь не спал, ругал себя за то, что поддался на твои уговоры, и страшно боялся, вдруг ты уже умер там на дороге.
    Ребята опять замолчали, опасаясь сделать или сказать что-нибудь лишнее. А мне вдруг сделалось необыкновенно комфортно и весело. Я подскочил на кровати и громко крикнул во всю силу своих легких.
    - Ничего со мной не сделается! Вот фигу вам всем!
    Они удивленно посмотрели на меня и вдруг все разом начали безудержно хохотать. Смеялись долго, до слез. А я переводил взгляд с одного лица на другое и счастливо улыбался, радуясь своей молодости, летнему солнечному дню, воспоминаниям о недавнем путешествии, безоговорочной крупной победе нашей сборной над бельгийцами на чемпионате мира по футболу в Мексике, верным друзьям, которые есть у меня.
    Вот сидит возле моих ног и гортанно гогочет Игорь. После окончания школы он поступит в высшее милицейское училище на Украине и станет милиционером. А впоследствии, уже в период независимости, возглавит банду из своих коллег, которая будет совершать заказные похищения людей и убийства. Когда банду арестуют и заведут на ее членов уголовные дела, Игорь найдет возможность и, возвращаясь с допроса в тюремную камеру, выбросится в лестничный пролет с третьего этажа и погибнет на месте.
    Вот Жорик, обнажив золотые коронки зубов, хохочет характерным для него крякающим звуком. После школы он окончит электротехникум, поначалу будет работать электриком на заводе, рано женится. Но потом найдет себя в бизнесе. А когда окончательно развалится Советский Союз, отчаянно отбиваясь от конкурентов, кредиторов и налоговой службы, эмигрирует в Иран, где впоследствии и затеряются его следы.
    А вот, у самого моего изголовья, тонким голосом, икая и повизгивая, видимо, от недавних воспоминаний, хохочет мой закадычный друг Генка. Сейчас он живет в одном из областных центров России, имеет достаточно большую, разветвленную  и вместе живущую семью из детей и внуков, для которых отстроил большой трехэтажный дом. Работает главным инженером крупного авиационного завода. Я у него иногда бываю в гостях. И тогда, уютно расположившись вдвоем на огромной кухне, за бутылочкой водки и традиционным, специально к моему приезду приготовленным фирменным Генкиным шашлыком, мы целую ночь с удовольствием вспоминаем все перипетии нашей юности и, обязательно, то давнее путешествие на Мургаб…
    …Через месяц, когда у нас окончились занятия в школе, и мы ушли на последние в нашей жизни летние школьные каникулы, мне удалось упросить своего отца дать мне на один день свою служебную машину, чтобы еще раз съездить на место нашего недавнего отдыха. Мне не давало покоя и не выходило из памяти то удивительное ночное приключение.
    Когда отцовский водитель Никита привез меня в немецкий поселок, я долго и упорно ходил от дома к дому и пытался выяснить у местных жителей, где живет девочка Люба, старшеклассница, которую ее мама еще называет Любхен, описывал ее словесный портрет. Но все мои усилия были тщетны.
    - Такая не живет у нас, молодой человек, мы ее не знаем, - вежливо отвечали мне люди. – Да и вообще у нас в поселке нет девочки с подобным именем.
    Правда, одна древняя старушка из самого крайнего дома неожиданно вспомнила, что однажды, не так давно, к ней попросилась на ночлег одна женщина с взрослой дочерью. Но она не запомнила, откуда они приехали и куда подевались на следующий день. Впрочем, позже выяснилось, что она запамятовала и сам день этого ночлега. То ли это было с месяц назад, то ли вообще в прошлом году. А возможно, что никакая это была не незнакомка, а дочка с внучкой к ней в гости из Германии приезжали.
    В полной растерянности и совершенном отчаянии бродил я в тот день до самого вечера между домами поселка, напрасно уминая горячий песок своими сандалиями и пытаясь найти хоть какие-то следы пребывания девушки. Уже понимая, что все мои усилия напрасны, я сквозь наворачивающиеся слезы обиды шептал.
    - Где ты, таинственная незнакомка с ласковым именем Любхен? Кем ты была для меня? Счастливым мигом, промелькнувшим в моей жизни? Или фантомом, призраком? А может быть, просто чудесным сном? Или вообще только плодом моего юношеского, затуманенного алкоголем и усиленного усталостью, воображения?
    Так и не удалось мне узнать в тот раз, существовала ли в действительности Любхен, целовала ли меня теплой звездной ночью на берегу Мургаба, волнуя плоть и обдавая жаром своего молодого, гибкого тела. Но все это будет потом…
    А в то раннее утро 29 мая 1970 года над пустыней Каракумы восходило  румяное и еще не жаркое солнце. И мы, четверо друзей-одноклассников, катили на велосипедах в путешествие на Мургаб, с каждой минутой все дальше углубляясь в царство пустыни.
    Будто сейчас наяву снова вижу эту картину. Коренастый Жорик в гимнастерке и фуражке, белобрысый Генка в клетчатой рубашке и огромной кепке-аэродроме, долговязый, угрюмый Игорь с сигаретой во рту, в куртке из плащевой ткани и шляпе-брыле на голове, и я, пишущий сейчас эти строки.

    Несмотря на толстые стены, создающие постоянную прохладу, и плотные гардины, защищающие от уличного света, солнце своими лучами, словно тонкими длинными пальцами, настойчиво проникало в окна дома по Большому Ржевскому переулку, номер одиннадцать, постепенно изменяя темноту ночи, и с каждой следующей минутой придавало всё более конкретные очертания отдельным предметам в спальне.
    С трудом освобождаясь от ночных кошмаров, Ян Борисович Гамарник, армейский комиссар первого ранга, ещё совсем недавно начальник Политуправления Красной Армии и первый заместитель наркома обороны СССР, с усилием открыл веки. В глаза сразу бросился листок отрывного календаря на стене, который показывал тридцатое мая тысяча девятьсот тридцать седьмого года.
    - Но ведь это – вчерашний день, очень тяжёлый день, - вспомнил он. -  Однако тот день уже прожит. Скорее долой его! К прошлому нет возврата! А что-то принесёт день сегодняшний?
    Он тяжело поднялся, отдёрнул в стороны шторы, затем оторвал листок календаря, положил на стол и снова лёг в кровать. Теперь перед его глазами красовалась дата тридцать первое мая тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Итак, через два дня ему стукнет уже сорок три года. Как он любил в детстве эти последние перед днём рождения дни! За пару дней до праздника мама начинала суетиться, хлопотала на кухне, пекла вкуснейшие пирожки и пончики. Тут же обычно крутились под ногами младшие сёстры Файка и Клайка.
    - Янек, Янек! – звала мама. – Иди, попробуй скорее, сынок! – улыбаясь, она совала горячий, прямо со сковородки, румяный пирожок в рот своему первенцу.
    Вообще-то его при рождении назвали Янкелем, Яковом, Яшей. Но родители звали Янеком, так и остался он потом Яном.
    Потом он, до крайности возбуждённый предстоящим событием, раскрасневшийся, целый день бегал по Житомиру, приглашая на день рождения своих школьных товарищей. А уже утром второго июня отец, учитель Житомирской гимназии, на вид строгий и немногословный, а на самом деле добрейшей души человек и любимый учитель его одноклассников, подходил к нему, всегда празднично одетый, улыбающийся, торжественно поздравлял, желал успехов в учёбе, брал за плечи, целовал в лоб и вручал подарок - каждый раз это была богато оформленная книга.
    Отец с раннего детства привил ему любовь к чтению, и с выбором очередной книги никогда не ошибался. Так что Ян, ко времени окончания гимназии, перечитал практически всю русскую и зарубежную классику.
    Блестящая учёба и полученная по окончании гимназии серебряная медаль дали впоследствии возможность ему без особых затруднений поступить вначале в Санкт-Петербургский психоневрологический институт, а затем перевестись на юридический факультет Киевского университета. Однако потом случилась революция, Гражданская война – и закрутила его политическая и военная карьера. Тогда-то за ним и закрепились партийные клички “товарищ Ян” и “Борода” из-за знатной окладистой бороды, которую он всегда холил и гордо носил, словно дьякон в церкви.
    Ян не раз задавал себе вопрос: захотел бы он ещё раз в точности повторить свою судьбу, если бы начал жизнь сначала? И всегда отвечал себе – да! Вот только изменил бы в ней кое-какие нюансы, которые, правда, зачастую оказываются важнее главной темы.
    Взять хотя бы эту историю с Мишкой Япончиком. Что ни говори, популярная была фигура среди одесситов. Правда, вольница в его отряде царила безграничная. Ну, Иона Якир, командир Южной группы войск во время Гражданской войны, и решил эту проблему радикально – приказал уничтожить бандита. А ведь основной оппонент Япончика Григорий Котовский из популярного бандита со временем превратился в ещё более популярного красного командира. И если бы не загадочная гибель Гриши в тысяча девятьсот двадцать пятом году, стал бы даже заместителем наркома СССР по военным и морским делам.
    Или коллективизация. Будучи главой ЦК Коммунистической партии Белоруссии в двадцать восьмом – двадцать девятом годах, он не мог противиться воле партии. Более того, искренне верил в гений Сталина, и все силы отдавал проведению его  политики в жизнь и борьбе на местах с оппонентами, будущими представителями так называемого “правого уклона”. А ведь если хорошенько разобраться, Бухарин и Рыков были абсолютно правы. Сколько дров наломали с этой коллективизацией, сколько крестьянских судеб через хребет переломили! И чего в результате достигли?! Первую пятилетку выполнили только на бумаге. Довели крестьян до полного обнищания, голода, массовых случаев людоедства и голодных смертей в целых регионах – на Кавказе, в Поволжье, на Украине! Мы, коммунисты, что, не  знали этого!? Отлично знали! И молчали! Потому что безгранично верили Сталину! И, несмотря ни на что, продолжали проводить в жизнь его преступную политику!
    - И это говоришь ты!? Руководитель Политуправления всей Красной Армии!? Или, как говорят в Германии, шеф и главный идеолог армии.
    - Уже десять дней, как бывший руководитель, - перебил он сам себя и невесело усмехнулся. – Теперь мне это можно делать, не опасаясь нарушить партийную этику и дисциплину.
    Ян  Борисович лежал на обычной панцирной кровати, укрытый по пояс скромным серым походным одеялом. На заострившемся похудевшем за время болезни, измождённом, с желтоватым оттенком лице выделялся большой нос. Из глубины глазниц смотрели горевшие каким-то лихорадочным гипнотическим огнём тёмные глаза. Упрямо торчала вверх густая чёрная борода.
    Уже целый месяц не давало ему войти в строй тяжёлое обострение сахарного диабета. С самого утра наваливалась сильная слабость, начинала болеть голова, упорно держалось давление, тяжело, с натугой бухало сердце, стягивало судорогой ноги, постоянно зябли руки.
    Ян вспомнил о своей поездке в Австрию несколько лет назад к знаменитому профессору Нордену, которого называли светилом современной западной медицины, и который якобы кардинально излечивает диабет. Центральный комитет даже выделил на эту поездку деньги и отправил будто бы в зарубежную командировку на два месяца, инкогнито, под чужой фамилией, в штатском костюме. Даже бороду пришлось сбрить. Он тогда и двух недель не пробыл в Австрии. Возвратился назад оттуда в общем вагоне.
    - Что же это такое!? – возмутился его помощник Рачков. – Ян Борисович, вы же крупный военачальник! Вам положен по должности специальный международный вагон!
    - Запомни, Вася, - осадил его тогда Гамарник, - вот эта валюта на самом деле – народные деньги. Не привык я ими швыряться налево и направо. А профессор этот австрийский – сплошная туфта. Никакой он не европейское светило, а первостатейный шарлатан, вот кто! Ни черта не понимает, хотя от денег, собака, не отказывается.
    Да, терпеть он не мог этих советских нуворишей, в том числе, и в армейской среде, считавших, что они уже достигли коммунистического будущего, так сказать, примеривали на себя принцип “каждому – по возможностям”. И в своей квартире, и на положенной ему по должности даче вся обстановка была крайне аскетичной. Ни жене, ни дочери не позволено было пользоваться его служебной машиной без всякого исключения.
    - Вот когда заслужите по должности, тогда и пользуйтесь! – не раз говорил он им.
    И постоянно внушал дочери.
    - Веточка, ты нисколько не лучше других. Запомни, ты – такая же, как все, поэтому должна одеваться, жить и работать, как все, ничем не выделяясь от других.
    Постоянные тяжёлые воспоминания изматывали Яна. Он вспомнил вчерашний день. Как раз был по календарю шестой день недели - выходной. Утром к нему забежала пожелать доброго утра дочка Веточка, уткнулась в колючую бороду с традиционным поцелуем. Он крепко обнял её и тоже поцеловал. А потом украдкой вытащил из кармана пижамы деньги, сунул ей в руку и шепнул.
    - Вот тебе, дочка, деньги на мороженое. Пойди, купи себе любое, и мне заодно купи. Только смотри, чтобы мама не узнала, а то ругать и тебя, и меня будет. Можешь  считать, что у нас с тобой теперь появилась самая что ни на есть настоящая общая тайна, как в кино про шпионов.
    Та расплылась в улыбке, схватила деньги, быстро запрятала в карман и даже из комнаты вышла на цыпочках, непрерывно оглядываясь при  этом, надувая щёки и страшно тараща глаза от сознания собственной значимости и сопричастности к великой тайне. Молодец, дочка, операцию провернула блестяще, конспирацию сохранила полнейшую. Блюма так ни о чём и не догадалась. Тайну раскрыла случайно только медсестра, которая пришла делать укол.
    - Ян Борисович, что вы делаете!? - вскричала она, увидев, как он с удовольствием уплетает мороженое. – Вам же мороженое категорически есть нельзя! Это для вас яд, отрава!
    Он только досадливо отмахнулся от неё рукой. Правда, вскоре медсестра обнаружила кое-что пострашнее. Перед постановкой капельницы она решила взбить ему подушку и, поражённая, осторожно вытащила лежавший под подушкой наградной пистолет.
    - Что это, Ян Борисович!? Зачем? – изумилась она.
    - Успокойтесь, Зиночка, - улыбнулся Гамарник, - я не собираюсь на вас покушаться. Оружие у меня находится на вполне законных основаниях. А иметь его при себе в настоящее время совершенно необходимо. Вы разве не слышали, люди говорят, что каждую ночь ходят по Москве страшные волки? Рассказывают, даже в квартиры к добропорядочным москвичам иной раз забегают и людей хватают.
    Конечно же, он имел в виду совсем другое, чем принявшая всё за чистую монету медсестра. А ведь действительно, учитывая последние события, оружие у него должно всегда находиться на расстоянии вытянутой руки. Он даже предупредил Блюму и домработницу, чтобы на звонок или стук в дверь никому не открывали, прежде чем не узнают, кто беспокоит, и не сообщили ему.
    Ян Борисович услышал суету и разговоры на кухне. Видимо, Веточка собиралась в школу. Вспомнился эпизод, связанный с дочерью. Им с Блюмой хотелось, чтобы первенцем у них родился мальчик, даже имя ему придумали – Виктор. Но родилась дочка, поэтому решили первоначальное имя не менять, стала она Викторией, победой. А потом Ян к ней так привык, что души не чаял, и уже даже не представлял вместо неё сына, тем более что других детей у них с Блюмой больше не было. Он даже не знал, почему – то ли всему виной была ответственная государственная служба их обоих с женой, то ли просто не получалось. Но дочку Ян воспитал, словно мальчишку, в спартанском духе – заставлял делать утреннюю зарядку, проводить закаливание холодной водой, зимой обязательно тащил на каток, летом – каждое утро кроссы. Однажды, поехав в отпуск с дочкой в Крым, решил учить её плавать. Вначале показал, как это делается на мели, убедился, что первичные навыки она усвоила. А затем посадил в лодку, завёз подальше в море, неожиданно сгрёб в охапку – и бросил в воду, как Степан Разин княжну. Веточка вначале испугалась, но потом услышала спокойный голос отца.
    - Не бойся, успокойся и плыви, ты ведь можешь плавать.
    С тех пор так и плавает Веточка без всяких проблем. От приятных воспоминаний полные губы Яна непроизвольно растянулись в улыбку. Но вслед за тем мысли вновь вернулись к последним событиям, и улыбка сразу исчезла.
    Гамарник сейчас чувствовал себя так, будто его постепенно окружают враги, точно так же, как в годы Гражданской войны, когда их Южная группа войск, опасаясь окружения, отходила с боями от Одессы. Только тогда в противниках у них  были деникинцы, белые, а сейчас свои. Выбивают по одному его старых боевых товарищей, с которыми он выводил эту самую Южную группу войск.
    Их сдружили ещё бурные октябрьские дни тысяча девятьсот семнадцатого года в Киеве. Потом все они стали   членами Реввоенсовета Южной группы войск. И впоследствии оказались не рядовыми людьми. А теперь, арестовывая их одного за другим, Сталин обкладывает Яна, словно загнанного одинокого волка красными флажками, и всё сильнее суживает круг.
    Двадцать восьмого мая арестовали командующего Киевским военным округом Иону Якира.  Несомненная  опасность ареста нависла ещё над двумя близкими друзьями - секретарём Крымского обкома парии Лаврентием Квартвелишвили и наркомом просвещения  Украины Володей   Затонским.
    - Похоже, Хозяин вошёл во вкус, нешуточный процесс готовит, - усмехнулся про себя Ян. – Вначале у него троцкисты пошли в расход, зиновьевцы, потом органы НКВД почистил, теперь и до Красной Армии добрался, таракан. Вслед за Якиром арестовали командующего Белорусским военным округом Иеронима Уборевича, чуть раньше – бывшего замнаркома обороны маршала Тухачевского. А ведь ещё и месяца не прошло, как Михаил приходил к нему домой  попрощаться перед отъездом в  Куйбышев после снятия с должности. Ян тогда уже болел, лежал дома, подкошенный обострением диабета. Поэтому не знал, какие прямо-таки шекспировские страсти разыгрались в те дни вокруг Михаила. Поистине, дьявольское зелье заварил Иосиф Виссарионович. После майского парада Тухачевский должен был ехать в Великобританию на коронацию  короля Георга VI.  Однако незадолго до этого НКВД проинформировал Сталина о якобы готовящемся на маршала покушении со стороны немецких спец. служб. Так что  вместо Лондона Тухачевского оставили в Союзе, тут же сняли с должности и отправили командовать второстепенным Приволжским военным округом. А ещё через две недели его арестовали в Куйбышеве как врага народа прямо во время пленума обкома партии. Причём, самым поразительным было то, что Тухачевского обвинили в шпионской деятельности именно в пользу Германии.
    Гамарник прекрасно знал Сталина, часто встречался с ним по долгу службы. Тот не раз бывал у него дома. Сейчас он считал Сталина политическим извращенцем, который не только даже родную мать не пожалел бы в угоду своим дьявольским патологическим умственным комбинациям, но и совершал их с особой степенью жестокости, омерзения и презрения к своему ближайшему окружению. А ведь ещё совсем недавно Ян, как и многие другие, просто боготворил лидера Советского государства.
    Тухачевский в ту последнюю их встречу был необыкновенно грустен и молчалив. Также отлично  зная Сталина, он, видимо, предполагал, что его военная карьера и, возможно, даже судьба, безвозвратно завершены. А какой это выдающийся военный теоретик и стратег! Своими смелыми идеями он надолго опередил время!
    Ян не раз сожалел о своей давней служебной записке Сталину, в которой он, не разобравшись толком, критиковал многие смелые идеи Тухачевского, в том числе, его категорическое неприятие чрезмерной политизации и отсутствие единоначалия в армии.
    Отправив дочку в школу, в спальню заглянула Блюма, его любимая Блюмочка – маленькая рюмочка. Ян любил давать жене шутливые прозвища. Ему доставляло особое удовольствие наблюдать, как она понарошку сердилась на очередную кличку. Но видел при этом, с какой любовью жена всегда смотрела на него. Вот уж в ком он был уверен на все сто процентов!
    Они полюбили друг друга ещё во время работы в Одесском подполье, в дни революции. Потом находились вместе в Гражданскую войну. Так и не расстаются с тех пор. Сейчас Блюма все силы отдаёт изданию серии книг “История Гражданской войны в СССР”. Тяжело идёт издание – то один герой Гражданской  войны оказывается врагом народа, то другой. Поэтому приходится всё время вычёркивать и переделывать статьи.
    - Как бы ещё труднее ей не пришлось в скором будущем, - мрачно подумал Ян, в который раз привычно нащупывая под подушкой наградной пистолет.
    - Как ты, Янек? – наклонилась к нему жена, поцеловала в лоб.
    Он взял её руки в свои, притянул к себе, тоже поцеловал в губы, погладил щеку.
    - Сегодня уже лучше, Блюмушка. Не беспокойся за меня. Иди, занимайся своими делами. Мне нужно побыть одному, подумать кое-о-чём. А то Вася скоро обещал прийти.
    - Так он же вчера приходил. Вы с ним несколько часов провели вместе, проговорили. Я даже беспокоиться за тебя начала. Тебе такие перегрузки сейчас ни к чему. Это ему, медведю дальневосточному, всё нипочём.
    - Да я знаю, милая. Но нам сегодня встретиться с ним ещё раз крайне необходимо. Не волнуйся, сегодня он надолго не задержится.
    Ян обнял жену за когда-то тонкую, а теперь заметно раздавшуюся во все стороны, но по-прежнему волнующую его талию и, заставив себя улыбнуться, тихонько шлёпнул её по заднему месту.
    - Иди, иди, Блюмочка.
    Кажется, на этот раз удалось её успокоить. На озабоченном лице жены разгладились брови. Она тоже улыбнулась,  шутливо-осуждающе покачала головой, игриво погрозила пальчиком и пошла к выходу.
    - Пусть хотя бы сейчас отдохнёт от забот, - подумал Ян. – Ей ещё предстоят нешуточные волнения в будущем. Бедная Блюма!
    Вчера во второй половине дня раздался звонок в дверь, и в прихожую неожиданно, как смерч, ворвался маршал Блюхер. Плотный, коренастый, он сразу заполнил собой всё пространство прихожей. Шумно поздоровавшись с домочадцами, он прошёл к Яну своей характерной переваливающейся, как у медведя, походкой.
    Такая походка у Блюхера была памяткой о Первой мировой войне, в которой он принимал участие. В бою под Тернополем в тысяча девятьсот пятнадцатом году он получил сразу восемь тяжёлых ранений. В Белой Церкви после сложнейшей операции Блюхер несколько дней не приходил в сознание. Санитары, считая его умершим, дважды выносили в мертвецкую. И дважды потом профессор Пивованский, делавший эту операцию, оттуда его возвращал. Пока не обозлился вконец и запретил вообще подходить к Блюхеру без его разрешения.
    В результате, будущий маршал выжил. Но одна нога   его стала немного короче. Оттого и выработалась у него такая своеобразная “медвежья” походка.
    Они бросились в объятия друг друга.
    - Здравствуй, Ян, здравствуй, Борода!
    - Здравствуй, Вася! Да осторожней, чертяка, а то все кости мне переломаешь! Каким ветром тебя сюда занесло?
    Друзья не виделись с осени тысяча девятьсот тридцать шестого года, когда Гамарник, в качестве уполномоченного ЦК по экономическому развитию Дальнего Востока, приезжал в Хабаровск. Такие поездки он совершал ежегодно. И тогда друзья по нескольку месяцев проводили вместе.
    Гамарник надеялся повидаться с Блюхером в конце зимы, когда в Москве проходил Пленум  ЦК, и на котором, кстати, поднимался вопрос о якобы моральном разложении маршала. Сталин тогда защитил от всех нападок коллег своего любимца.
    - Я тут уже несколько дней нахожусь, - ответил  Блюхер. – Нарком вызвал срочной телеграммой. Я с женой приехал, но никак к тебе вырваться раньше не мог, мотался, как угорелый, между наркоматом, ЦК и вон тем серым домом, - не решился он вслух назвать название грозного здания наркомата внутренних дел.
    В спальню заглянула жена.
    - Василий Константинович, вы обедать будете? А то мы не знали о вашем приходе и недавно поели.
    Тот улыбнулся, замахал руками.
    - Нет, спасибо, Блюма Савельевна, я сыт. Мы в Москву с женой прикатили. Хотел ей столицу показать, по театрам, по музеям поводить. Но я специально сюда к вам её не взял. Нам с Яном один на один нужно поговорить, обсудить кое-какие насущные вопросы по службе. А мы с Глашей тоже недавно пообедали.
    - Хорошо, - легко согласилась жена. – В мужские разговоры встревать не собираюсь, оставляю вас наедине, даже дверь закрою. Только, Василий Константинович, нехорошо прятать от нас свою красавицу-жену. Дайте обещание, что завтра же приведёте её к нам домой познакомиться!
    - Хоп, Блюма Савельевна, договорились! Как вы знаете, Бог любит троицу! С двумя предыдущими жёнами я вас уже знакомил, познакомлю и с третьей! – громко захохотал Блюхер. – Как видите, знакомство моих жён с вами уже становится доброй традицией. Только предыдущие у меня были Галины, а эта – Глафира! Зато все на букву “Г”.
    После того, как за женой закрылась дверь, маршал вновь стал серьёзным.
    - Ты ложись, Ян, тебе вредно сейчас долго стоять, - произнёс он. – А я  рядышком с тобой примощусь, вот так. Как говорится, сядем рядком, да поговорим ладком. Тем более, что разговор у нас будет долгий.
    Пока Блюхер устраивался, удобно усаживался в кресле, Гамарник наблюдал за ним. На грубоватом, мужицком лице Василия выделялись очень выразительные глаза.
    - Наверное, из-за этих глаз бабы и сходят с ума по Васе, - усмехнулся про себя Гамарник.
    В зависимости от ситуации, глаза Блюхера выражали множество оттенков души. Особенно запоминающимся был суровый, неподвижный взгляд, как неизбежная небесная кара, из-под нависших густых бровей, который тот устремлял на своих врагов и нарушителей воинской дисциплины. А также ласковый, полный любви и обожания лучистый взгляд его тёмных глаз, которым он одаривал своих самых близких друзей. Правда, был ещё один взгляд, которым нередко пользовался маршал, и который был чрезвычайно неприятен Гамарнику. Это был пьяный взгляд.
    Сейчас во взгляде и всей фигуре Блюхера ощущалась плохо скрываемая тревога. Он не знал, с чего начать разговор – маялся, жался, откашливался, надувал губы. Но начинать всё равно надо было. И  Блюхер зашёл издалека.
    - Ян, гляжу я на твою бороду и вспомнил один случай. Помнишь, как ты одного моего офицера припечатал?
    - Ну, как же мне забыть такое? Конечно, помню, - засмеялся Гамарник.
    В течение нескольких лет подряд, как только спадали холода, он в качестве уполномоченного ЦК выезжал на Дальний Восток и несколько месяцев, иногда до полугода, ездил по всему краю, встречался с военнослужащими, гражданским населением, организовывал совещания, проверял политическую подготовку бойцов, участвовал в резработке экономических программ вместе с руководством Дальнего Востока.
    Однажды, будучи в летнем военном лагере, Гамарнику попался на глаза небритый и расхлябанный младший офицер, не исключено даже, после бурно проведенной ночи.
    - Товарищ лейтенант, почему вы выглядите небритым!? – остановил и обратился он к подчинённому.
    Тот, надо отдать ему должное, не растерялся и чётко отрапортовал.
    - Беру с вас пример, бороду решил отращивать, товарищ армейский комиссар первого ранга!
    Но Гамарник тоже был не лыком шит. Поглаживая свою бороду, оглянулся на сопровождающего его командира части и распорядился.
    - После моего отъезда выпишите лейтенанту командировку в Москву, в наркомат обороны.
    - А вы, - обратился он к лейтенанту, - по приезде в Москву, сразу покажитесь мне. Я сам оценю ваши успехи и отмечу командировку.
    Пришлось лейтенанту, под смех всего личного состава, ходить небритым и отращивать бороду до самого возвращения из Москвы.
    Отсмеявшись, друзья принялись вспоминать совместное пребывание на Дальнем Востоке. В составе специальной комиссии Гамарник занимался определением дислокации войск, вопросами строительства казарм и оборонительных объектов, определением мест базирования кораблей Тихоокеанского флота. Вместе с Блюхером они занимались улучшением быта войск. В свободное время не раз ездили на охоту. А в тысяча девятьсот тридцать втором году участвовали вэкспедиции по выбору места для создания города Комсомольска-на-Амуре.
    Однако пора было переходить к главному вопросу, из-за которого Блюхер пришёл к другу.
    - Давай, Вася, - произнёс хозяин дома, - коль пришёл, рассказывай, как на духу, почему ты здесь.
    Тёмные, внимательные глаза  Яна, будто невысказанная многовековая боль всех евреев, пронизывали душу Блюхера насквозь. Он не понимал в этой заваривающейся кутерьме ровным счётом ничего, чувствовал, что каким-то образом должен помочь другу, но не знал, как это сделать. Сейчас он ощущал себя человеком, продвигающимся на ощупь в кромешной темноте. И каждый следующий шаг сулил ему или спасение, или неотвратимую гибель.
    Блюхер встал, налил в стакан воды из графина, сделал несколько крупных глотков, отёр носовым платком выступивший пот со лба, прошёлся по комнате и снова опустился в кресло. Потом промолвил.
    - Я обязательно навестил бы тебя, Ян, но не буду лукавить – сегодня меня послал к тебе Хозяин.
    Гамарник усмехнулся.
    - Что, тяжело служить Хозяину, Вася?
    Тот плюнул со злостью.
    - Будь оно неладно, это прозвище! Это я от гражданских заразился. Только и слышишь от всех в Кремле – Хозяин да Хозяин! Короче, я здесь по поручению товарища Сталина.
    - Вот как! Значит, до меня добрались, наконец! И хотят это сделать руками моего лучшего друга, фарисеи!
    - Ну, что ты такое говоришь, Ян!? – поморщился Блюхер. – Дело совсем не в этом. Ты же не думаешь, что меня прислали арестовывать тебя?
    - Нет, не думаю. Впрочем, я бы не удивился даже такому повороту событий. Эти мерзавцы на всё способны. Вон, как ловко маршала Тухачевского скрутили – вначале за  границу не пустили, якобы трогательную заботу о его жизни проявили, оберегали от покушения немецкой разведки. А уже через две недели арестовали как немецкого шпиона.
    - Ну, вот, не хватало ещё, чтобы ты мне тут “красного Бонапарта” в пример приводил! – взорвался Блюхер. – Ты отлично знаешь, что я терпеть не могу этого выскочку, этого фанфарона! Он, начав службу в царской армии, так и остался среди нас, пролетариев, на всю жизнь “белой косточкой”. Из таких людей дух царского офицерства ничем не вышибить. Да если хочешь знать, Тухачевский всю жизнь только и делал нам всем  одолжение, так сказать, снисходил до нас. Во время беседы с ним мне  почему-то всегда хотелось залезть под стол. Он словно доказывал мне, что хоть мы с ним оба и маршалы, но он маршалее.
    - Что ты взъелся на Михаила, Вася? Тухачевский – человек выдающегося таланта! Твои Ворошилов с Будённым ему даже в подмётки не годятся, хоть и стопроцентно пролетарских кровей. Он бы их даже в денщики себе не взял. Ты не забыл ещё, что нашего наркома от трибунала во время Гражданской войны спасла, как ни странно, только лишь его вопиющая некомпетентность в военных вопросах? Тогда наше командование взяло на себя вину за назначение Ворошилова на такую высокую должность, как командование армией, открыто признало, что потолок этого лошадника – от силы командование ротой, не больше, и ограничилось вместо возможного расстрела только дисциплинарным взысканием. У этого хвалёного и воспетого в песнях “легендарного” маршала нет не только высшего военного, но и вообще никакого другого образования! Ворошилов как слесарем был, так слесарем и остался! Ни военного кругозора, ни стратегического мышления! Он дальше гривы своего коня в тактике ни черта не смыслит! А уделять внимание оборонительной доктрине в армии считает таким же постыдным делом, как открыто посмотреть под хвост кобыле!
    - Охолонь немного, Янек! – примирительно произнёс Блюхер. – Твои слова во многом справедливы, хотя я не так, оголтело закусив удила, отношусь к нашему наркому. Нельзя совсем уж игнорировать деятельность Ворошилова на таком важном посту. Не зря же его так ценит товарищ Сталин, доверяет ему строительство нашей Красной Армии, звание маршала присвоил.
    - Вот-вот, кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку! Ты помнишь, Вася, как ещё в двадцатые годы будущий маршал Ворошилов заливался соловьём, воспевая несуществующий гений Сталина при создании Красной Армии и выдающиеся его заслуги в победе в Гражданской войне? А ты сам-то, признайся честно, слышал о нём в Гражданскую!? Вот Троцкий – да, совсем другое дело! Его имя в те годы гремело по всей стране. Каждый солдат его знал, в том числе, и ты! А кто из нас знал тогда выдающегося стратега, организатора и вождя Красной Армии Сталина!?
    Блюхер невольно оглянулся по сторонам, понизил голос.
    - Слушай, Ян, хоть ты мне и друг, но чего ты тут контрреволюцию разводишь!? Да за такие разговоры знаешь, что бывает!? Если бы я не знал тебя много лет, точно бы сделал вывод, что ты – явный и отпетый троцкист, контра, враг народа, а не главный военный идеолог, руководитель Политуправления Красной Армии.
    - Бывший руководитель, Вася, всего лишь бывший, - печально улыбнулся Гамарник.
    - Ну, знаешь, что я тебе скажу на это, бывших комиссаров не бывает. Отсюда вывод: сказал где-то что-то не то, не сдержался в горячую минуту – вот тебе и результат! Но я уверен, Ян, всё это проходящее. Товарищ Сталин хорошо знает тебя и очень ценит. Не зря же, узнав о твоей болезни, меня к тебе прислал. Тут как раз переживать не нужно. Ещё и не в такие жизненные передряги мы с тобой, Янчик, попадали. Нужно не обижаться понапрасну, а закатать рукава повыше – и, как ни в чём ни бывало, упорно работать дальше, не оглядываясь по сторонам. И тогда, не сомневаюсь, и партия, и товарищ Сталин по достоинству оценят тебя, а твой талант руководителя нашей армии пригодится для достижения новых свершений.
    Блюхер замолчал, перевёл дух, снова отпил воды из стакана, вслед за тем подошёл к окну и, стоя спиной к другу, тихо продолжил.
    - А что касается Тухачевского, то я, лично я сам, читал его собственноручно написанные показания, сделанные на допросе у следователя, и видел его подпись, хорошо знакомую мне, доказывающую чистосердечные признания. Ян, Тухачевский сам признаётся, что он – немецкий шпион. И трусливо сдаёт всех своих подельников – Якира, Уборевича – всех!
    - И… меня тоже сдаёт?
    - Нет, Ян, чего нет, того нет. Хотя вопрос следователя о тебе тоже прозвучал. Именно после него я поверил и в чистосердечное признание маршала Тухачевского, и в реальное разделение сослуживцев на врагов и честных офицеров, потому что никогда бы не поверил в твою виновность.
    Наступило долгое молчание. Каждый из собеседников переваривал информацию, собирался с силами для дальнейшего продолжения разговора, понимая, что он далеко ещё не закончен, и как бы уступая друг другу очередь первого хода. Первым заговорил более нетерпеливый Блюхер.
    - Скажи откровенно, Ян, помнишь жалобу на меня твоего подчинённого Аронштама товарищу Сталину, который обвинял меня в пьянстве и моральном разложении? Её разбирали на февральском Пленуме ЦК. Тогда ещё товарищ Сталин сослался и на твой сигнал, где ты якобы тоже обвинял меня в пьянстве? Ответь, только максимально честно, было это? Ты писал товарищу Сталину обо мне?
    Он резко обернулся и увидел, что Гамарник нетвёрдо стоит на ногах, покачиваясь от слабости и удерживаясь обеими руками за спинку кровати. Глаза его горели каким-то болезненным огнём. Блюхер опустился в кресло.
    - Я бы никогда не задал тебе подобный вопрос, Вася! Потому что предавать друзей для меня – табу! Я этого не делал ни разу в жизни, не писал и в тот раз! А задал ты мне этот вопрос потому, что слова эти прозвучали из уст непогрешимого в твоих глазах товарища Сталина,  этой “святой коровы” нашей партии и страны. Ты даже мысли не мог допустить, что он элементарно врёт! В своём культе этот “гений человечества” довёл свой народ до того, что всего лишь только за малейшие сомнения в его непогрешимости человека мгновенно уничтожают! Можешь поверить мне, что ничего подобного я о тебе не говорил и не писал. Это всё – наглая и беспринципная ложь! И я уверен, что такая же ложь – все эти липовые протоколы допросов маршала Тухачевского! Только не знаю, как они добились от него подобных признаний. Но ты только на секунду представь, что немецкими шпионами были заместитель наркома обороны, командующие ряда ведущих военных округов! Что тогда вообще собой представляла наша хвалёная Красная Армия!? Вообщем, дальше я не буду продолжать. Логика психически здорового человека может не выдержать дальнейшего анализа ситуации. Вот теперь и дилемма для тебя, Вася. С одной стороны я, с другой – твой кумир Сталин. Кому ты больше из нас веришь? Придётся выбирать, так как один из нас точно врёт! Что касается меня, то я не могу тебе ничего доказать, Вася, я – не господь Бог! Но знаю только, что Сталин – иезуитски коварен, может совершить любой подлог и осуществить любую самую гнусную и дьявольскую провокацию, которую ты даже не сможешь себе вообразить. Поверь мне также, что, в отличие от тебя, дальневосточника, я, длительное время вращаясь в самых верхних эшелонах власти, прекрасно изучил всё наше руководство. Поэтому полностью отвечаю за свои слова и абсолютно уверен в бездарности наркома Ворошилова, выдающемся таланте Тухачевского и бездонном коварстве Сталина. Этот человек – единственный, кого я так и не смог понять до конца, и думаю, вряд ли найдётся кто-то, кто сможет это сделать в настоящем, разве что в далёком будущем, только после смерти этого диктатора и тирана, когда откроются, наконец, все тайны его архивов.
    Блюхер, поскрипывая кожей начищенных до блеска сапог, вновь поднялся с кресла, подошёл к окну, закурил папиросу. Он был недоволен собой. Сталин послал его не дискутировать, а уговаривать и добиться поставленной цели. Он недвусмысленно намекнул на особой позиции Гамарника в отношении готовящегося судебного процесса над группой лиц высшего командного состава Красной Армии, так называемого, “заговора Тухачевского”, но не стал глубоко вдаваться в этот вопрос. Блюхер предположил, что Сталин сомневается в степени вины и той роли, которую предстоит сыграть Гамарнику. Амплитуда была необычайно широка – от судьи до жертвы. Он промолвил.
    - Послушай, Ян, ты говорил с товарищем Сталиным по поводу так называемого “заговора военных”?
    Гамарник лёг в кровать и совершенно спокойно продолжил разговор, будто речь шла не о нём, а о каком-то другом, нейтральном лице.
    - Нет, это ты меня послушай, Вася. Мне кажется, что я уже прошёл весь этот  путь, начиная от безудержного восхищения этим человеком, потом удивления, затем изумления и, наконец, полного омерзения в своём восприятии всех его речей и действий. Тот путь, который, очень опасаюсь, тебе ещё только предстоит пройти в будущем, так как он не признаёт вокруг себя ни друзей, ни соратников. И ты, со своей искренностью и прямотой слов и поступков, абсолютно не защищён от его карающей длани. Кроме того, ты ведь пока числишься в любимцах Сталина, - улыбнулся он, - а это расхолаживает, ослепляет и лишает на какое-то время человека логического мышления. Ты, может, заметил, что я не употребляю в разговоре с тобой словосочетание “товарищ Сталин”, которым пользуется каждый житель нашей страны? Я это делаю специально, потому что не считаю его своим товарищем, даже наоборот, он – мой противник до конца жизни, если не сказать больше, - враг! Если послушать Иосифа Виссарионовича, так он у нас – непререкаемый авторитет, специалист по всем вопросам – от промышленности и идеологии до искусства и культуры. Вот только, думаю, не нашлось в его библиотеке книги А.Льоренте “История испанской инквизиции”. По своим действиям Сталин весьма схож с реальными героями этой книги. А что? То же лицемерие, шантаж, поощрение стукачества во всех его формах. Вася, знаешь, как возросло количество жалоб и доносов на армейских командиров после того, как Сталин не только публично одобрил, но и призвал к этому?
    - Ян, ну что ты сравниваешь испанскую инквизицию с Советской властью? Как тебе в голову могло подобное сравнение прийти!? Там же какие пытки изуверские применялись испанскими палачами, людей на кострах сжигали. Ты бывал в Казанском соборе в Ленинграде? Там все эти приспособления очень наглядно представлены. Мы, большевики, никогда и близко не позволим себе этого и ни за что не опустимся до издевательств и пыток заключённых. Сейчас у нас бал правит правосудие, а новая Конституция надёжно защищает от произвола наши права.
    - Да, Конституция у нас – самая справедливая в мире. И наш суд – тоже самый гуманный в мире, - саркастически проговорил Гамарник. – Кстати, так называемую сталинскую Конституцию, которую сейчас, по-моему, даже телеграфные столбы на улицах расхваливают, говорят, совсем не Сталин писал, а Бухарин, который после февральского Пленума ЦК был арестован как враг народа, и против него в настоящее время ведётся следствие. А? Каково!? А ведь Бухарин, по словам Ленина, считался любимцем партии! Ну, а что касается самого гуманного в мире суда, то даже по газетам можно проследить, как этот гуманный суд только и успевает казнить врагов народа, лицемерно называя свои действия мерой высшей социальной защиты. Скажи мне, Вася, если ты такой умный, откуда у нас вдруг взялось столько врагов народа? Я думаю, что наше советское общество в настоящее время гигантскими шагами продвигается к тому, чтобы, в конечном итоге, разделиться на две категории – палачей и их жертв. И если этот суд ты называешь самым гуманным и справедливым в мире, то как тогда, по-твоему, выглядит негуманный суд!? А в отношении пыток, о которых ты говорил? Мы с тобой видели орудия инквизиции в Казанском соборе. Но, слава Богу, не пришлось нам побывать в подвалах НКВД. Честно скажу тебе, не знаю. У меня нет никаких доказательств применения в нашей стране пыток к заключённым, только одни  догадки и смутные подозрения. Но то, в чём признаётся маршал Тухачевский, исходя из твоих слов, то, в чём и с какой страстью, даже азартом, чуть ли не наперегонки, делали это подсудимые на открытых политических судебных процессах ранее, посеяли в моей душе большие сомнения в чистоте проведенного следствия. И ещё больше я засомневался, когда, в нарушение всех мировых канонов правосудия, из уст  Генерального Прокурора Союза Вышинского вдруг прозвучали слова, что чистосердечное признание подследственного – есть царица доказательств. А суды теперь проходят без участия адвокатов. И ведь на этих процессах судили далеко не рядовых наших граждан, а видных партийных деятелей, старых, заслуженных коммунистов с дореволюционным стажем, соратников Ленина. Что, скажешь, не распознал он в своё время в них скрытых врагов Советской власти? Или переродились они по мере продвижения страны к построению социалистического общества? А может, наоборот, переродился сам Сталин, и его бывшие соратники сейчас становятся препятствием для дальнейшего упрочения неограниченной власти этого тирана? Вообщем, Вася, боюсь, что спор наш может быть разрешён, если только мы сами попадём в эти жернова НКВД. Вот тогда нам всё станет окончательно ясно. Кстати, при встрече с наркомом НКВД у меня каждый раз непроизвольно холодок по спине пробегает, хотя вины за собой никакой не чувствую. Такая иезуитская улыбочка у этого карлика Ежова всё время блуждает на лице. Это же лицо патологического садиста! Настоящий современный Торквемада!
    Открылась дверь, и в спальню осторожно заглянула жена Гамарника.
    - Янечка, вы долго ещё? У тебя же диета, нужно что-то перекусить. Василий Константинович, может, и вы заодно поедите?
    - Да, Блюмочка, - ответил Ян, - у нас ещё долгий разговор намечается, так что, наверное, мы с Васей действительно перекусим. Как, ты не будешь возражать, маршал?
    Тот покачал бритой головой, расстегнул воротник и рассмеялся.
    - Да, пожалуй. Ваш муж, Блюма Савельевна, столько тут наговорил всего, что без ста грамм не разберёшься.
    Но та не приняла шутки, подошла к мужу, взяла за руку, серьёзно произнесла.
    - Я не могу представить, чего такого страшного мог наговорить вам Ян Борисович, не слышала, да и не собираюсь вмешиваться в ваш разговор. Одно только скажу: я, безусловно, верю Яну, и что бы он вам ни сказал, это – истинная правда!
    Блюхер с восхищением посмотрел на Гамарника, потом не удержался, подошёл к Блюме, облапил её своими могучими руками и громко поцеловал в щёку.
    - Ян, поздравляю тебя и хочу сказать, что у тебя самая лучшая жена в мире, даже из всех еврейских жён самая лучшая, а уж они-то для меня всегда были эталоном в семейной жизни. Я искренне восхищаюсь ею! Скажу больше, она лучше, чем все мои три жены вместе взятые. Я по-доброму завидую тебе, дружище!
    Пока хозяйка дома вышла распорядиться насчёт еды, друзья продолжили прерванную беседу.
    - Ян, вот ты в течение всей нашей беседы пытаешься внушить мне мысль о жестокости режима, несправедливости Сталина, глупости Ворошилова. Но я к товарищу Сталину приходил, как на работу, три дня подряд. Он мне сам показывал документы немецкого Генштаба, переданные ему президентом Чехословакии Бенешем. Не может быть двух мнений в виновности Тухачевского. Там везде стоит его подпись. А что касается других военных, то уж мне-то хорошо известно, что арест высшего командного состава органами был невозможен без санкции наркома Ворошилова или твоей. Именно через Политуправление осуществлялась связь между наркоматами обороны и внутренних дел.
    Гамарник спокойно выслушал эту тираду друга, потом заговорил.
    - Успокойся, Вася, побереги силы, тебе они ещё пригодятся в будущем. Кажется, в вашей православной религии есть такое изречение, что Бог больше возлюбит одного искренне покаявшегося грешника, чем десятерых праведников. Вот я и есть тот самый покаявшийся грешник. Вплоть до последнего времени я не отделял себя от тех заблудших масс, которые, словно стадо овец, послушно шли за своим пастырем – кумиром Сталиным. Но он – не библейский Моисей, спасший свой народ от голодной смерти и выведший его на светлую дорогу. Сталин наоборот, уже погубил миллионы людей от голода. И теперь ведёт своё стадо в пропасть. Знаешь, Вася, за этот месяц, пока лежу здесь, я скрупулёзно проанализировал всю свою жизнь, день да днём, год за годом. Я очень долго слепо оправдывал то, что творили мы, коммунисты. Например, оправдывал зверства, которые применяли к населению наши солдаты в Гражданскую войну. Да, успокаивал я себя, мы просто вынуждены это делать, так как отвечали красным террором на белый террор. Но ведь для третьей стороны, для того же крестьянина, хрен редьки не слаще, а цвет террора не имеет значения, он его не отличает, а только ощущает на своей шкуре. И личного мужества у наших противников было не меньше нашего. А победили мы беляков прежде всего тем, что лозунги наши были для крестьян привлекательнее, а задачи понятнее: землю – крестьянам, мир – народам, хлеб – голодным и так далее. Мы дали простым людям надежду – и народ выбрал нас и пошёл за нами. Именно в этом заключался гений Ленина. Он понял, чем можно заинетересовать и повести за собой крестьянина – основного жителя нашей патриархальной, аграрной страны. А Сталин только развил и углубил, сделал универсальными наработки Ленина в преломлении к мирной жизни. Кстати, народ легче всего поддаётся мечте, посулам о будущей счастливой жизни и коммунизме. И остаётся абсолютно глухим к разговорам о жестокой реальности и путях преодоления трудностей. Главное, обещай народу побольше, да покрасивей расписывай будущую сладкую жизнь. А ошибки сваливай на происки ненавистных врагов вокруг. И тогда народ будет твой. Причём, многое наши классики марксизма взяли именно из религии, которую они не устают хаять. Точно так же преподносит религия народу свой рай и царствие небесное. Так же обещает народу Сталин будущее коммунистическое общество. Ну, чем не рай на земле? Совпадение почти стопроцентное. Не даром Иосиф Виссарионоович учился в духовной семинарии.
    Гамарник заметно устал от долгой речи. Он умолк, полежал, прикрыв глаза, пожевал губами. Затем налил себе немного воды из графина, глотнул пару раз, отставил стакан.
    - Сушит во рту до невозможности, и в туалет гоняет. Видно, сахар опять растёт.
    Он ненадолго оставил друга в одиночестве. А вернувшись, снова лёг на кровать и продолжил.
    - Ну, ладно, окончилась Гражданская война, все твои противники разбиты, угроза новой войны и иностранной интервенции миновала. Западу не до нас было, самих от кризиса лихорадило, как от малярии.   Теперь самое время было приступать к гражданскому строительству, построению декларируемого нового общества. Так нет же, большевистское нетерпение, жажда одним рывком длиной всего в одно поколение преодолеть вековую отсталость, сравнение себя с Лениным, желание совершить что-то подобное Октябрьской революции довлели над Сталиным. Он не считался ни с чем. И это его упрямство и нежелание признать ошибки привели к коллективизации, голоду, обнищанию, многомиллионным смертям крестьянства, многочисленным бунтам с их стороны, жестоко подавленных армией. Я возглавлял в то время ЦК компартии Белоруссии. Там этот процесс проходил не так кроваво, как на Кавказе или на Украине. Но я не уставал пропагандировать коллективизацию, ускоренное создание колхозов.
    А позже, уже на Дальнем Востоке, когда я возглавлял Политуправление Красной Армии? Объездил его весь, вдоль и поперёк, не жалел ни сил, ни глотки. Старался повышать словом политическую грамотность бойцов и местного населения, разъяснял им преимущества социализма, красочно, как учили нас наши учителя, расписывал им будущее коммунистическое общество. Помню, выступал как-то перед жителями одной глухой деревни. И вот рисую им, значит, в их воображении будущие молочные реки с кисельными берегами. А они сгрудились на другом конце избы, все в обносках, смотрят на меня исподлобья, ждут, не дождутся, когда уже отпустят их по домам к своим насущным делам. На что им сдались эти сказки о каком-то далёком коммунизме, когда в домах сейчас жрать нечего, полки пустые? Среди них, вижу, сидят дети. Подхожу к одной девочке лет семи-восьми, протягиваю кусок шоколада. А она голову отворачивает, руки за спину прячет. Тогда я насильно руку её взял, и шоколад на ладонь положил. Она не знает, что с ним делать – не только не видела, но и не слышала никогда о таком чуде. Стоит, бедная, как памятник, и смотрит, как шоколад постепенно тает на ладони. Я ей показываю, чтобы съела его – отрицательно мотает головой, отказывается, боится. Я догадался, в чём дело, сам взял шоколад и съел. Протягиваю ей другой кусок, она с опаской взяла его – и в рот. Наблюдаю, зачмокала, улыбается до ушей щербатым ртом – вкусно! А я им о каком-то непонятном коммунизме толкую, Вася!
    И вот так я пересматривал не спеша всю свою жизнь, и все годы жизни нашей советской страны. Заглядывал и в прошлую историю и, в результате, пришёл к выводу, что всё в жизни должно происходить не рывками и тычками, а постепенно. А ведь именно это и предлагал делать Бухарин. И, прежде всего, нужно смириться с тем, что если начинаешь какое-то грандиозное дело, то совсем не обязательно, а даже скорее всего, не  доживёшь до его окончания. Главное – правильные тенденции и преемственность поколений. И ещё – честность перед самим собой. Ну, и конечно, любовь к Родине, как бы пафосно это ни прозвучало. Только не квасной патриотизм, а тихий, без дифирамбов, внутри тебя самого.
    Гамарник снова умолк ненадолго, а потом закончил.
    - А знаешь, Вася, как отличить эволюцию от революции по чисто внешним признакам? Предположим, тому же марсианину, который, допустим, только знаком с этим словом, но совсем не знает нашего общества. Так вот ему нужно просто оглянуться по сторонам. Если народ срочно ломает одни памятники, а вместо них, корячась, тащит и водружает на тот же самый пьедестал новые. Если таблички с названиями одних улиц спешно меняют на другие – значит, в стране опять произошла революция или, ещё проще, бунт. А сразу за ним неизбежно случается хаос, крах, развал, приход  к власти очередного временщика – и, в конце концов, возврат жизни общества, в лучшем случае, к исходным рубежам, а чаще всего, отбрасывание его на много лет назад. Если же этих массовых телодвижений народа не происходит, значит, всё в порядке, общество потихоньку движется вперёд.
    Отворилась дверь, и домработница Маруся вкатила передвижной обеденный столик на колёсиках. На нём красовался запотевший графинчик с водкой, различные соленья, холодные закуски для Блюхера и гречневая каша с паровой котлетой и томатный сок для хозяина дома. а колёсах.сь дверь, и домработница Маруся вкатила передвижной обеденный столикывание его ещё дольше назоад.шь до его окончания
    - Ну, за тебя, друже Ян! – наполнив и подняв рюмку, провозгласил Блюхер, когда домработница вышла.
    - Да, Вася, спасибо, и за тебя тоже, а также за нашу нерушимую многолетнюю дружбу, за встречу, и чтобы мы жили долго и счастливо! – поднял в ответ Гамарник свой стакан с томатным соком.
    Друзья чокнулись и выпили.
    - Каждый может выпить, но не каждый может крякнуть! – засмеялся Блюхер, привычно громко крякнув после выпитой водки. Потом закусил, встал, подошёл к открытому окну, закурил и выпустил в него густую струю дыма.
    - Ну, а теперь поведай мне откровенно, друг Василий, с чем тебя прислал ко мне Сталин, - неожиданно произнёс Гамарник. – С кнутом или пряником? А может, и с тем, и с другим, в зависимости от складывающейся ситуации?
    Блюхер порывисто развернулся, подошёл к столику, налил себе ещё одну рюмку водки, молча резко выпил её, секунду постоял, зажмурившись, а потом опять сунул папиросу в рот, и, зажав её в зубах, проговорил.
    - Думаю, для тебя не является секретом, что готовится грандиозный политический судебный процесс над группой лиц высшего командного состава Красной Армии. Всех их обвиняют в измене Родине и шпионаже в пользу различных иностранных государств. Сейчас в НКВД идут активные допросы подозреваемых. Я тебе уже говорил, что протоколы некоторых из них, в том числе, главного подозреваемого, маршала Тухачевского, я сам  лично читал, мне показывал их товарищ Сталин. Через несколько дней намечено очередное совещание высшего командного состава страны в Министерстве обороны, которые, как ты знаешь, проходят регулярно раз в полгода. Но на этот раз оно  будет проходить совместно с Политбюро ЦК и непосредственным участием товарища Сталина. На этом заседании планируется рассмотреть всего один вопрос – вредительство в Красной Армии. Предполагается, что присутствующие на нём представители всех военных округов будут ознакомлены с некоторыми протоколами допросов обвиняемых.
    - И кого же наш современный Торквемада планирует предать судилищу на этот раз? – едко осведомился Гамарник.
    - Я прошу тебя, Ян, не передёргивай, - поморщился Блюхер. - У нас пока ещё не судилище, а справедливый советский суд, который действует строго в рамках закона. И потом, не называй, пожалуйста, руководителя нашего государства обидными прозвищами! Имей уважение хотя бы к его должности, если даже как личность он тебе неприятен. Тем более, что для меня он так и остался – товарищ Сталин!
    - Хорошо, договорились, не буду щекотать твои нервы, Вася, воздержусь от дальнейших сентенций, - улыбнулся Гамарник. – Ну, так всё же, кто они, эти несчастные?
    - Сразу скажу, состав впечатляет, - произнёс Блюхер, глядя в пол. – Все они – наши бывшие сослуживцы. Я назову только некоторых из них, всех не знаю. Это - первый заместитель наркома обороны Михаил Тухачевский, командующий Киевским военным округом Иона Якир, командующий Белорусским военным округом Иероним Уборевич, заместитель командующего Ленинградским военным округом Виталий Примаков, военный атташе в Великобритании Витовт Путна. Я назвал их последние должности, сейчас они все, естественно уже бывшие. Сам суд планируется провести в закрытом порядке, в ускоренном режиме и без участия адвокатов.
    - Ну, вот, Вася, какое ещё тебе нужно подтверждение? - печально закивал головой Гамарник. - Ты сам и ответил на вопрос о справедливости советского суда, который выносит приговоры, не предоставляя обвиняемым даже хоть какого-то подобия защиты. А насчёт состава обвиняемых? Да, даже этот неполный состав действительно поражает воображение. То, что ты видел протоколы допросов, меня совершенно не убеждает. “Не верь глазам своим” – гласит известное изречение. Вася, друг, ну, ответь мне откровенно, ты можешь себе представить, что заместитель наркома обороны и командующие трёх основных военных округов страны – шпионы и предатели Родины!? В какой стране можно себе вообразить такое!? О какой боеспособности армии может идти речь!? И что дальше? Как я должен реагировать на это сообщение? Я ведь этих людей знаю не один десяток лет как честных и преданных делу партии коммунистов и военачальников. Причём, доверяю им намного больше, чем твоему кумиру Сталину! Вся их карьера прошла перед моими глазами. С Якиром мы выводили из окружения Южную группу войск в Гражданскую! С Уборевичем квартируем в одном доме. Это – честнейшие люди, грамотные, высококвалифицированные командиры. В позапрошлом году с самой лучшей стороны показал себя Киевский военный округ, в прошлом году точно так же отмечен Белорусский военный округ. Оба командующих были отмечены приказами наркома обороны. И ты тоже прекрасно знаешь этих людей. И вдруг – бац! Одним росчерком пера Сталин записал их всех в предатели Родины. Так не бывает, Вася. Вот именно здесь и не обошлось без происков врагов! Или нечистой силы! А если вдруг арестуют меня и покажут тебе протоколы моих допросов? Тогда ты тоже  поверишь, что я – враг народа, шпион и изменник Родины!? А если тебя самого!? Тогда как!?
    - Прекрати, Ян! Это слушать просто невыносимо! – зарычал Блюхер, закрыл уши руками и замотал головой.
    Затем подбежал к столику и хлопнул ещё одну рюмку водки. Теперь он сидел, сгорбившись, курил одну папиросу за другой, долго молчал, потом заговорил снова.
    - То, что ты говоришь, Ян, ужасно! И всё же я верю в справедливость советского суда. Вот увидишь, он разберётся. И если наши бывшие товарищи невиновны, то они обязательно будут оправданы!
    - Да? Ты искренне веришь в это!? Ну-ну! – улыбнулся Гамарник. – А, кстати, почему вдруг они – наши бывшие товарищи? Для меня они так и остаются настоящими до тех пор, пока меня лично не убедят в их предательстве.  А судьи кто?
    - Вот, в этом-то всё и дело! – воспрял духом приунывший от несговорчивости друга маршал. – Чтобы не было никаких ненужных разговоров, тем более, со стороны иностранных государств, суд, во-первых, будет закрытым. А во-вторых, для большей объективности, кроме председателя Верхового суда армвоенюриста Ульриха, остальные  будут специально назначенные для этого судьи, все – из высшего офицерского состава. Окончательный состав суда ещё не сформирован. Товарищ Сталин вызвал меня и предложил войти в состав Верховного суда.
    - Предложил или приказал? – едко усмехнулся Гамарник.
    - Высказал предложение, от которого было невозможно отказаться, - в тон ему честно ответил Блюхер.
    - Ну, почему же, у каждого здравомыслящего человека почти всегда имеются несколько вариантов действий. Кроме того, я просто не понимаю, как можно судить людей, не обладая даже малейшими знаниями в области юриспруденции. Неужели этот человеческий дрессировщик настолько презирает закон, что думает,  будто любой справится с этим делом?
    - Ян, - произнёс Блюхер, будто не слыша реплики, - товарищ Сталин прислал меня к тебе с предложением также войти в состав Верховного суда.
    Наступило молчание, во время которого Блюхер выпил ещё одну рюмку водки и закурил очередную папиросу. Гамарник лежал, глядя в потолок и подложив одну руку под голову. На худом лице его выделялись горящие каким-то лихорадочным огнём тёмные глаза и чёрная, как смоль, борода, упрямо торчащая вверх и как бы не соглашавшаяся с окружающей действительностью. Потом он заговорил.
    - Понимаешь, Вася, я не раз думал, что же такое со всеми нами произошло? Ведь цели-то у нас изначально были самые что ни на есть благородные. Ну, хорошо, я и ты – из небогатых семей. А ведь были истиные интеллигенты, настоящие аристократы, которые решительно отвергли свой класс и бросились в революцию, как в омут. И они делали это из чистых, самых лучших своих побуждений. Они искренне мечтали  привести свой народ в лучшую жизнь, где не будет ни богатых, ни бедных, и сделать их по-настоящему свободными людьми. Они все самозабвенно верили в грядущее социалистическое, а потом и коммунистическое бесклассовое общество. Ради этой своей мечты они были готовы на всё – бросить семью, дом, богатство, положение в обществе. Вот, например, вполне обеспеченная женщина Инесса Арманд бросила пятерых детей, богатого промышленника мужа и ушла в революцию. А Лариса Рейснер? Тоже из богатой семьи адвоката. Да можно привести ещё не один десяток имён. И ради чего? Мы хотели сделать рабочих и крестьян по-настоящему счастливыми, так, как это представлялось нам. Но в своём ослеплении даже не замечали, что далеко не все рабочие хотели этих перемен. У них, благодаря умелым действиям правительства, активно шло расслоение. И многие из них, прежде всего, квалифицированые кадры, были действительно зажиточными людьми, и их вполне устраивала такая жизнь. У крестьян тоже активно шло расслоение. И многим зажиточным   крестьянам тоже не шибко перемены нужны были. Им бы только землицы побольше да налогов поменьше. И они бы тогда и себя, и нас, всю Россию, прокормили. Но нам, большевикам, упорно хотелось всё сделать по-своему. И когда за красивыми лозунгами и обещаниями идеи начали буксовать, тогда, закусив удила, мы начали красный террор. И даже не заметили, как сами оказались по локти в крови. И наворотили трупов больше, чем те, против кого мы пошли воевать, и кому дали кличку “кровавый”. А что мы наблюдаем сейчас? Полнейшее беззаконие, ложь, клевета, убийство тысяч ни в чём не повинных людей. Во что переродилась наша кристально чистая в теории революция!? Мы этого хотели, Вася!?
    Гамарник на мгновение умолк, чтобы перевести дух и сделать глоток воды, затем продолжил, несколько поменяв тему.
    - Вот ты, например, предлагаешь мне, по велению своего Хозяина, стать судьёй моих боевых товарищей. А ты подумал, в чём они провинились перед тобой, передо мной, перед обществом, наконец? Ты что, юрист? Да ты даже Уголовный Кодекс, скорее всего, не читал, только доверился тому, что вдул тебе в ухо Сталин. А завтра этот бандит точно также посадит на скамью подсудимых тебя и заставит кого-то другого подписать тебе смертный приговор. А то, может, уже даже без суда обойдётся. И действительно, к чему он? Одна фикция, и потеря времени. Врагов-то у него много, и всех надо успеть покарать. Но, заметь, у него, а не у Советской власти, именем и волей которой он нагло прикрывает свои собственные преступления. Вот так-то, Вася! Мы с тобой сидим по самую шею в дерьме. А счастливой жизни что-то так и не видно. Нам только обещают её, помахивают ею перед нами, как морковкой перед носом осла. Вот во что может переродиться кристально чистая в теории идея, если её проводить в жизнь во что бы то ни стало и несмотря ни на что. Народу, Вася, нужна эволюция, а не революция. В противном случае, он погибнет под кирпичами тех ложных идей, которые несут ему его же собственные псевдоосвободители.
    Гамарник сделал усилие и, морщась, поднялся с кровати, подошёл к маршалу,  взял его за плечи, заглянул в глаза. Затем медленно ответил.
    - Нет, Вася, я не могу  войти в состав Верховного суда. Неужели ты не можешь понять, почему я не могу этого сделать?
    - Но почему!? – взвился Блюхер и со всей силы стукнул кулаком по столу. – Ты представляешь себе, что последует вслед за этим!? Ты знаешь, что такое отказать товарищу Сталину!? Я не говорю уже о том высоком доверии, которое он оказывает тебе. Но своим отказом ты бросаешь себя под каток НКВД. Твоё решение могут расценить как пособничество врагам народа! Ты можешь это понять, Ян!? Я искренне хочу тебе помочь!
    - Вот, видишь, Вася, ты уже на полпути к тому, чтобы признать меня таким же, как они, или одним из них, врагом народа и предателем Родины. И всё только потому, что я не поднялся на задние лапки под щелчком хлыста твоего Хозяина!
    Видно было, что Гамарнику невероятно тяжело стоять. Он вернулся и снова лёг в постель.
    - Ты спрашиваешь меня, почему? Да потому, друг мой ситный Вася, что я не хочу быть послушным орудием в руках негодяя. Я не желаю, слышишь, не желаю быть палачом моей родной армии, которой я отдал всю свою жизнь! Я отказываюсь сидеть лицом к лицу со своими боевыми товарищами и лицемерно выносить им смертные приговоры! И меня не убедят в их виновности даже десять таких проходимцев, как Сталин и Ежов!
    - Ну, почему обязательно смертный приговор? Мы для того и вошли в состав суда, чтобы тщательно во всём разобраться, не дать свершиться беззаконию и вынести справедливое, взвешенное решение. А оно может быть разным – и оправдательным, и осуждающим.
    - Не питай себя напрасными иллюзиями, Вася! У Сталина других формулировок для своих бывших соратников не предусмотрено! Вспомни прошлогодний суд над Зиновьевым и Каменевым. Вообщем, я сделал свой выбор! Моё окончательное решение – нет! Так и передай своему Хозяину.
    Блюхер посидел немного молча, потом спросил.
    - Ян, а ты раньше не разговаривал с товарищем Сталиным об этом деле? Что-то он мне намекал о наличии какой-то твоей особой точки зрения на маршала Тухачевского.
    Гамарник опять усмехнулся, удивлённо покачал головой.
    - Смотри-ка, неплохо подковал тебя вождь для разговора со мной, всесторонне. Да, признаю, было дело. После февральского Пленума ЦК, на котором я, в числе прочих выступающих, осудил представителей так называемого “правого уклона” – Бухарина, Рыкова и других. В этом я сейчас откровенно и искренне каюсь перед тобой. После этого выступил наш хвалёный нарком маршал Ворошилов и сказал, что в армии врагов немного. После этого НКВД занялся армией и пошёл косить военных арестами направо и налево, по всем округам.
    Когда моим мнением поинтересовался Сталин, я написал ему докладную записку, в которой недвусмысленно заявил, что, безусловно, верю Тухачевскому и считаю его честным человеком и коммунистом, высокообразованным специалистом, до последней капли крови преданным своей Родине и народу.
    Если бы я занимал другую должность, со мной после этого долго не церемонились. Но я почти восемь лет занимаю высший политический пост в Красной Армии. Вот тебя и послали уломать меня. Иначе, что будут говорить о нас за рубежом? Что политику партии в армии определял беспринципный политический прохвост и подлый предатель Родины? Что политика в армии идёт в разрез с мнением Сталина и  руководства страны? Я  думаю, Сталин надеялся на этот раз уломать меня так же, как и весь ваш хвалёный суд, заставить замазаться во всём этом политическом дерьме, чтобы с высоты Политуправления Красной Армии моими руками осудить подлых наймитов и предателей Родины. А потом по-тихому и со мной разобраться. У бандитов это называется повязать кровью. Но я не дам ему возможности насладиться триумфом. И ещё раз говорю ему в твоём лице – твёрдое нет!
    И знаешь, что я ещё скажу тебе, Вася, на прощание? Я сейчас полностью согласен с маршалом Тухачевским, что сильно уж пригнули в армии наши политорганы вас, командиров. Просто шагу не дают ступить без согласования с нами. Ты сам-то это, думаю, ощущаешь на своей шкуре. Но я хотя бы понимал, к чему это может привести, не рубил под корень вашу инициативу и командирское решение. Ни одна армия мира не добивалась победы, если у неё не было в руководстве единоначалия, а были сразу две головы, как у нас. Тебе ещё предстоит почувствовать настоящую ретивость комиссаров при новом начальнике Политуправления Мехлисе. Он – настоящий самодур и слепой исполнитель воли Сталина, при полном отсутствии военных знаний, а главное, лишённый желания учиться и способностей к военному искусству. Он слепо верит, что слово идеолога в полной мере заменяет военные знания и научную стратегию и тактику. А кто думает иначе и не подчиняется его воле, на того сразу пишет телеги в ЦК, а чаще, напрямую  Сталину.
    Блюхер допил остатки водки, поднялся с кресла, обнял хозяина дома.
    - До свидания, Ян, не обижайся на меня, если я тебя в чём-нибудь обидел. Знай, ты всегда был и останешься навсегда моим самым близким другом, несмотря ни на какие превратности судьбы. Держись, дружище!
    - Ты сейчас к Сталину? – вместо ответа спросил Гамарник.
    - Да, он же ждёт от меня результата. Но ты не журись, как говорят у вас на Украине. Авось, всё перемелется и обойдётся. Я завтра ещё забегу к тебе.
    Они обнялись, после чего Блюхер, как всегда, шумно покинул квартиру в самом скверном расположении духа и тяжёлом предчувствии.
    Гамарник стоял у открытого окна и печально смотрел вслед другу, удаляющемуся от дома по улице своей характерной переваливающейся “медвежьей” походкой.
    Москву постепенно накрывал тихий вечер. Хмурые, но вместе с тем весёлые, уже по-настоящему летние дождевые тучи низко нависали над домами. Дождь как бы раздумывал: то ли пролиться сейчас, то ли дождаться уже настоящего календарного лета.
    - Сдаст или не сдаст? – размышлял Ян, глядя на удаляющуюся фигуру Блюхера. – Да нет, не должен. Или я ни черта не разбираюсь в людях. При всей своей зашоренности, слепом поклонении этому убийце Сталину, Вася – честный человек и коммунист. Он не способен на подлость.

    После того, как жизнь в доме затихла, Ян долго ворочался без сна, перебирал в голове подробности недавнего разговора, вспоминал прежние свои встречи с Блюхером, их совместную работу на Дальнем Востоке, размышлял о своих несчастных товарищах, которые сейчас находятся в Лефортовской тюрьме.
    - Кого же ещё Сталин назначит в судьи? – гадал он.
    Заснул уже далеко за полночь. Но, казалось, только сомкнул глаза, как почувствовал, что кто-то трясёт его за плечо. Оказалось, к нему склонилась испуганная жена.
    - Янек, товарищ Сталин, - тихо произнесла она. – Я сказала, что ты очень болен, но он ответил, что настоящие большевики превозмогают любые преграды, в том числе, и болезни, и настойчиво попросил тебя подойти к телефону.
    Гамарник тяжело поднялся и, поддерживаемый женой, вышел в коридор к висевшему на стене телефонному аппарату.
    - Иди, дорогая, мне лучше поговорить с ним один на один, - шепнул он жене.
    Прежде, чем взять трубку, Ян вытянул вперёд руки – они заметно дрожали.
    - Да, вот так мы все дрожим перед ним, - невесело усмехнулся про себя Гамарник. – А этот ядовитый паук нас всех по одному, как мух, уничтожает.
    Он заставил себя собраться, опёрся одной рукой о стену, вытянулся по стойке “смирно” и чётко произнёс в трубку.
    - Слушаю! Гамарник у аппарата.
    - Здравствуйте, товарищ Гамарник! Я знаю, что вы больны. Извините, что побеспокоил вас в такое позднее время, - раздался в трубке негромкий хрипловатый голос с характерным грузинским акцентом и вкрадчивой интонацией.
    - Здравствуйте, товарищ Сталин! Нет, ничего, не беспокойтесь. Я привык работать по ночам.
    - Сейчас вы не на службе, а болеете. Поэтому нужно больше отдыхать и экономить силы.
    В словах Сталина не было ничего угрожающего, даже наоборот, угадывалась улыбка.
    - У меня достаточно времени для отдыха, товарищ Сталин. Но нужно и форму поддерживать. Вот сегодня, например, очень внимательно проштудировал новый Устав Красной Армии, опубликованный в журнале “Большевик”.
    Сталин помолчал немного, потом продолжил.
    - Да, я тоже видел эту позорящую журнал публикацию. Это – явная политическая ошибка или наглая провокация! Мы, несомненно, во всём разберёмся и примерно накажем товарищей, допустивших её. Они проявили вопиющую политическую близорукость. В то время как автор этой в высшей степени безобразной писанины бывший маршал Тухачевский находится под следствием как враг народа, его грязную стряпню публикует один из ведущих политических журналов страны. Я это могу объяснить только вашей болезнью, товарищ Гамарник. Иначе, без сомнения, вы бы достойно отреагировали на эту ошибку и не допустили подобного. Видимо, шпионская деятельность этого двурушника пустила глубокие корни и проникла даже в журналистскую среду. Что вы думаете об этом, товарищ Гамарник?
    - Но, товарищ Сталин, маршал Тухачевский только подозреваемый, но ещё не осуждён как враг народа, - возразил Ян.
    - Да, я сам знаю, что только суд может определить степень вины подозреваемого, не нужно мне об этом напоминать, - досадливо парировал Сталин. – Я также помню о вашем особом мнении по поводу маршала Тухачевского, товарищ Гамарник, читал вашу докладную записку. И очень сожалею, что вы с упорством, достойным лучшего применения, продолжаете придерживаться своих ошибочных взглядов. Скажу даже больше, вы политически не правы, товарищ Гамарник! Против этого аристократишки, нового Наполеончика у следствия имеются веские и неопровержимые улики. Мне товарищи показывали протоколы его допросов. Он давно продался немцам, ещё со времён службы в царской армии. И потом, у нас органы НКВД никогда не ошибаются. Если уж кого-то арестовывают, то предварительно всю жизнь, все связи этого человека подробно изучат. Впрочем, вы правы, впереди суд. Он будет вполне независимым, верю, что максимально объективным, и окончательно разберётся в наличии и степени вины и Тухачевского, и остальных обвиняемых.
    Наступило молчание. Гамарник не знал, что ответить на этот монолог, так как никакого вопроса ему задано не было. А Сталин, закончив обсуждение одного вопроса, как обычно, сделал паузу, готовясь перейти к следующему.
    - Товарищ Гамарник, - наконец, продолжил Сталин, - у вас сегодня побывал по моей просьбе товарищ Блюхер.
    - Так точно, мы долго беседовали с ним.
    - Он доложил мне, что вы ответили отказом на моё предложение. Почему? Я бы хотел сам лично выслушать ваши аргументы. Может быть, ваш отказ – ещё не окончательное решение?
    - Нет, товарищ Сталин, мой отказ принять участие в суде – тщательно обдуманный и окончательный.
    - Товарищ Гамарник, хочу опять вам заметить, что это – крайне неверное решение с политической точки зрения. Вы, главный идеолог партии в Красной Армии, вдруг добровольно устраняетесь от участия в политическом судебном процессе над бывшими своими коллегами, оказавшимися, как оказалось, подлыми изменниками Родины. Что подумает о нас заграница? А наши советские люди? Только представьте себе: судят изменников, шпионов, предателей Родины, которые намеревались совершить государственный военный переворот, физически уничтожить руководителей партии и правительства и бросить страну в пучину безвластья, в лапы наших врагов - подлых империалистов. А высшее политическое руководство армии как бы ни при чём, демонстративно устраняется от этого дела.
    - Разрешите напомнить вам, товарищ Сталин, что я уже десять дней как не главный идеолог Красной Армии, а всего лишь член Военного Совета Среднеазиатского военного округа.
    - Так вы что, обиделись, товарищ Гамарник? На товарища Сталина обиделись!? – в голосе вождя зазвучали металлические нотки. – Но вы не на меня, не на наркома обороны маршала Ворошилова обиделись, вы на партию обиделись! Это не я отстранил вас от должности начальника Политуправления Красной Армии, а партия, наша родная, коммунистическая! Это вы не у товарища Сталина, а у партии потеряли доверие, товарищ Гамарник! А как вы думали!? Армия заражена врагами, изменниками Родины, предатели и шпионы Якир, Уборевич, Примаков ведущие военные округа под себя подмяли. А начальник Политуправления в это время ничего не знает, не ведает, дружбу с ними водит, да ещё главаря всей этой банды фашистов Тухачевского под свою защиту берёт! Это вы бросьте, товарищ Гамарник! Подобные вещи партия никому не прощает! Но опять же, хочу обратить ваше внимание на то, что все решения нашей партии не только суровы, но и справедливы. Вместо того чтобы также включить вас в число подозреваемых, партия даёт вам шанс осознать свои заблуждения и исправить политическую ошибку. А почему? Потому что не считает вас врагом. Я читал протоколы обвинения. Ни один из арестованных участников этой банды не назвал в качестве своего подельника вашу фамилию. Поэтому я и предложил включить вас в качестве члена суда, пусть и допустившего некоторые политические шатания, но честного офицера и крупного военного и политического деятеля Красной Армии. Ну, а то, что вас перевели с понижением в должности в Среднеазиатский военный округ, считайте справедливым порицанием за политические ошибки, на которые указала вам партия. Ничего, не надо обижаться. Послужите немного в тепле, а потом, не исключено, снова Москве понадобитесь, переведём вас обратно в наркомат обороны. Ну, так как? Не передумали ещё, не поменяли своего решения?
    Ян покрепче встал на ноги, схватился одной рукой за выступающий угол стены, другой – до боли сжал телефонную трубку. Напряжение было колоссальное. Наконец, произнёс.
    - “Я звал тебя и рад, что вижу.…О, тяжело пожатье каменной его десницы!”
    - Что вы там бормочете, товарищ Гамарник? – сердито произнёс Сталин. – Какая десница? И что, мы с вами уже перешли на “ты”? Или вам плохо стало?
    - Нет, товарищ Сталин, всё нормально, - усмехнулся Ян. – Это я из “Каменного гостя” Пушкина отрывок процитировал. А что касается суда, то моё решение бесповоротно – нет! Я уже сказал маршалу Блюхеру, что не могу смотреть в глаза своим товарищам, знать, что они ни в чём не виновны, и лицемерно голосовать за вынесение им приговоров о смертной казни. Я – честный человек, солдат и коммунист! Таким и останусь до конца!
    - А я, что, значит, по-вашему, не честный!? – взревел Сталин. – Вы забываетесь, товарищ Гамарник!
    - Нет, товарищ Сталин, я нисколько не забываюсь, - ответил Ян, задыхаясь от волнения, сердце просто выскакивало из груди. – Не заблуждаюсь ни в отношении друзей, ни в отношении партии, ни в отношении вас! Мы с вами достаточно давно знаем друг друга, и я долгое время был проводником всех ваших идей и начинаний. Только не надо все свои деяния прикрывать партией! Партия – это большое количество коммунистов. И у каждого существует своё мнение и свой голос. А на самом деле все решения у нас принимаете вы один, а затем выдаёте их за коллективные. Только одно меня глубоко огорчает. Из-за того, что свои личные решения вы всегда выдаёте за линию партии, именно партии предстоит впоследствии нести ответственность за все ваши ошибки и преступления! И, в конце концов, это может оказаться для неё смертельным. Вы своими руками уничтожаете детище Ленина! Извините, товарищ Сталин, мне сейчас очень плохо, тяжело говорить и нужно лечь в постель. Думаю, что это наш с вами последний разговор. Так что прощайте!
    - Одну минуту, товарищ Гамарник! – зловеще произнёс Сталин. – Прежде, чем вы уляжетесь в свою тёплую кроватку отдохнуть, хочу сказать вам ещё несколько слов. Не считайте меня недалёким человеком. Напрасно вы думаете, что я надеялся переубедить вас поменять своё решение. Нет, не только не надеялся, но наоборот, был уверен в обратном. Потому что всегда считал вас храбрым человеком и рад, что не ошибся. Я ошибся в другом – в вашем умении глубоко и логично мыслить и просчитывать свои действия на несколько шагов вперёд. Личная храбрость – это, конечно, впечатляет. Но она распространяется только на него одного, на конкретного человека. Вся эта банда предателей тоже поначалу  хорохорилась. Но когда дело касается других людей – друзей, а ещё больше, близких родственников - детей, жены, родителей – эта личная отвага подвергается огромным испытаниям. Хоть мы с вами и не юристы, товарищ Гамарник, но с пятьдесят восьмой статьёй Уголовного Кодекса, надеюсь, вы знакомы. Так вот, там ещё есть такая подстатья – пятьдесят восемь дробь восемь. Она касается ЧСИР – членов семьи изменника Родины. Это я вам говорю в порядке размышления. Как вы думаете, где сейчас находится семья бывшего маршала Тухачевского? Вот то-то и оно! Сразу всю храбрость свою в одно место засунули, подлые предатели! Кстати, не хотел говорить, но уж коли пришлось, так и быть, скажу. Сегодня днём в своём рабочем кабинете органами НКВД был арестован ваш бывший заместитель армейский комиссар второго ранга Гайк Александрович Осепян как враг народа и немецкий шпион и уже даёт признательные показания в кабинете у следователя. Так что враги, как видите, не дремлют, проникли даже в Политуправление Красной Армии, причём, при вашем непосредственном  руководстве. Вот такая вам информация к размышлению. А теперь прощайте, товарищ Гамарник!
    С этими словами Сталин положил трубку. Тут же из своей комнаты вышла Блюма. Она всё это время разговора, видно, провела за дверью.
    - Что он тебе сказал, Янек? Тебе нехорошо?
    - Да, плохи дела, - печально отозвался он. – Представляешь, Блюма, мой бывший заместитель Осепян сегодня арестован.
    - Да что ты, Гайк, неужели!? – ужаснулась жена. – Даже не верится. Всего лишь несколько дней назад он к нам приходил. Такой весёлый был, душевный, ещё утешал меня по поводу твоего перевода в Среднеазиатский военный округ, просил не отчаиваться, говорил, что это – временные неурядицы. Фруктов принёс в подарок, конфет разных Веточке.
    Ян лёг в кровать на спину, полежал немного с закрытыми глазами, бородой вверх, удерживая в руках руки жены, которая присела рядом. Он перебирал в памяти разговор со Сталиным. Потом заговорил.
    - Блюмочка, а что, если  тебе уйти из издательства? Сейчас лето начинается, у Веточки скоро каникулы. Уехали бы с ней куда-нибудь на всё лето, пока эта кутерьма вокруг Красной Армии не уляжется. Можно на Украину, к моим родителям в Житомир. А можно вообще на Дальний Восток махнуть. Если хочешь, я поговорю сегодня с Васей, он ко мне обещал заглянуть. А что? Действительно, это мысль! Вы же там раньше никогда не были. Поедете, смените обстановку, тайгу посмотрите, по Амуру поплаваете. Хорошо! Я даже завидую вам! Было время, я каждый год туда ездил. И постоянно скучал в отрыве от Дальнего Востока. Я влюбился в него навсегда, с тех пор, когда работал там первым секретарём крайкома партии. Ну, а здесь что? Москва, столпотворение, грызня везде, склоки разные. А там – настоящая свобода. Даже дышится там по-другому.
    - Нет, Янек,  я сейчас не могу, - ответила жена. – Мы сейчас с таким напряжением пробиваем в Воениздате сборник статей и воспоминаний по истории Гражданской войны. Там и о тебе статья имеется.
    Она с любовью посмотрела на мужа, погладила его по щеке, улыбнулась.
    - Скоро, как только поправишься, будем с тобой вдвоём в Каракумах свободное время проводить. Там, наверное, не меньшая свобода. Ну, а если серьёзно, то не надо себя обманывать. Мы же с тобой – взрослые люди. Тайн друг от друга давно не имеем. В нашем государстве этой мнимой свободы не найти ни на востоке, ни на юге – нигде. Везде дотянется до несчастного кровавая сталинская клешня. Так что, Янечка, сам видишь, ничего поделать нельзя. Хоть мы  оба с тобой и коммунисты, давай, лучше в эти скорбные дни вспомним библию, евангелие от Матфея – “да минует меня чаша сия”. И, также вспомнив царя Соломона, будем смиренно уповать на то, что “и это пройдёт”.
    Гамарник мягко притянул к себе жену, поцеловал в губы.
    - Спасибо тебе, Блюмочка! Теперь я тоже вижу, что прав был Вася, ты – настоящая еврейская жена. И хоть у тебя в кармане лежит партийный билет коммуниста, но ты – такая же фаталистка, как тысячи еврейских женщин наших далёких предков. Не даром, у евреев главой рода всегда считалась женщина. А теперь иди, моя любовь, и сама поспи, всё-таки ещё ночь на дворе, и мне дай  немного отдохнуть и собраться с мыслями.
    Однако сон так и не пришёл. До самого утра Ян проворочался в постели – не давали покоя мысли о Сталине, его зловещее напоминание о семье. Он почти не сомневался, что в отношении него тот уже сделал окончательный выбор. И арест Осепяна только подтверждал его опасения. Ян помнил, каким жестоким репрессиям подвергались семьи арестованных врагов народа, причём, не только самые близкие, но даже дальние родственники. Поэтому он справедливо опасался за судьбу своих близких, но ничего не мог придумать для их спасения.
    Жена рассказывала о том ужасе, который испытала жена Уборевича Нина и его дочка Мира, когда два дня назад прямо на их глазах, на железнодорожном вокзале арестовали Иеронима Уборевича. А ведь они дружили семьями, жили в одном доме, более того, их дочери считались молочными сёстрами.
    Да, всё сильнее сжимается круг вокруг него, похоже, уже готова петля, которая будет накинута на его шею. Может быть, Блюму и Веточку спасёт то обстоятельство, если он вообще не доживёт до ареста и суда? Ян привычным в последние дни движением сунул руку под подушку и нащупал пистолет.
    Громко хлопнула входная дверь – это Веточка отправилась в школу. Потом заглянула Блюма. Подошла, внимательно посмотрела в глаза, будто чувствовала, какие мысли борются в нём, поцеловала в губы.
    - Как ты? Держись, Янечка!
    Вскоре пришла медсестра, сделала все необходимые процедуры, попрощалась до вечера, напомнила, чтобы он больше не нарушал режима и диеты.
    Ближе к обеду раздался телефонный звонок. Звонил Блюхер, сказал, что скоро зайдёт. Не прошло и часа, как Блюхер уже входил в их квартиру, как всегда, шумный, громкоголосый.
    - Здравствуй, Ян! – загремел он и, улыбаясь, подошёл к другу.
    - Василий Константинович, обедать будете? – сразу поинтересовалась жена.
    - Нет, Блюма Савельевна, спасибо, не буду. Я к вам на этот раз ненадолго, дела, - развёл он руками. – Да и хотели мы вечером с Глафирой Лукиничной в театр сходить. Я взял билеты во МХАТ на “Дни Турбиных”, говорят, отличная пьеса.
    - Да, очень удачный выбор, - подтвердил Гамарник. – Там здорово смотрится Михаил Яншин в роли Лариосика. И драматург очень хороший, Михаил Булгаков. Только говорят, что сильно зажимают его. Ну, ладно, Вася, коль ты спешишь, тогда садись вот сюда, не будем терять время. Блюма, будь добра, дорогая, оставь нас с Васей наедине.
    - Ну, что скажешь, друг сердечный, Вася? – спросил Гамарник, когда гость уселся в кресло. – С чем ты на этот раз пожаловал? Какие ещё предложения Хозяин велел мне передать?
    Блюхер сидел и неотрывно смотрел на Яна. И вдруг глаза его начали медленно наполняться слезами. Он вскочил с кресла, упал перед Гамарником на колени, обнял его и зарыдал, уткнув лицо в одеяло.
    - Ян, дорогой, что ты наделал!? Ты не оставил себе право выбора! – давясь слезами, простонал Блюхер. – Если бы ты слышал, как он кричал на меня, что он говорил о тебе!
    Гамарник замер. Он не ожидал подобной реакции от друга. Потом потёр лицо ладонью и произнёс.
    - Успокойся, Вася. Сядь в кресло, водички выпей. Не след маршалу Советского Союза раскисать, как красной девице, как кисейной барышне на вокзале.
    Когда Блюхер немного успокоился, Гамарник продолжил.
    - А вот на меня он не кричал, когда звонил сегодня ночью. Хотя тоже мог это сделать. Но почему-то не посмел.
    - Он сказал, что с тобой окончательно определился, - мрачно произнёс Блюхер. – Сказал, что ты такой же враг, как и вся остальная банда, может, даже и почище, потому что к своим взглядам ещё и идеологию приплетаешь. Ян, дорогой, прошу тебя, свяжись с товарищем Сталиным, попробуй объяснить свою позицию. Ну, скажи, например, что передумал, что не в себе был во время разговора с ним, был болен и всё такое прочее. Да мало ли что можно придумать. Может, ещё не всё потеряно!?
    Гамарник смотрел всё это время на друга с печальной улыбкой.
    - Вась, ну, что ты говоришь такое? – заговорил он, когда Блюхер остановился. – Ты сам-то веришь в то, что мне предлагаешь? Сталин хоть и негодяй первостатейный, но далеко не дурак. Ты что же, думаешь, он поверит в моё чистосердечное раскаяние? Как бы не так? Да и не собираюсь я перед ним унижаться и просить прощения. Я не считаю себя в чём-либо виновным. Я высказал ему свою точку зрения, мнение свободного человека в демократической стране. Ну, а если за это меня уничтожат, значит, страна лишена демократических начал, а бал в ней правит тирания и деспотия. Все акценты в нашей беседе со Сталиным расставлены, все мосты сожжены.
    Гамарник замолчал, отпил воды из стакана, зябко потёр холодные руки, которые постоянно мёрзли у него, несмотря на наступившее летнее тепло, затем продолжил.
    - Ты вот сегодня идёшь смотреть “Дни Турбиных” по Булгакову. А я довольно хорошо знаком с автором. Михаил Афанасьевич – талантливый писатель и прекрасной души человек, чрезвычайно эрудированный, ироничный. Его явно зажимают, нигде не печатают и почти не ставят его пьес. Он бьётся, как рыба об лёд. Его не издают и не признают, а он всё время пишет в стол. Знаешь, как это тяжело для писателя? Это всё равно, что медленно перекрывать человеку кислород. Булгаков полон сил, реально ощущает свой собственный талант, но не может пробить эту чиновничью стену. Однако не теряет надежды, говорит, что если не современники, то хотя бы потомки его оценят по достоинству. Увы, проходит век за веком, но отношение к талантам в нашей стране не меняется, несмотря на изменения социально-экономических формаций. Так вот, в одном из его произведений, которое также не издано, есть такие слова. Не ручаюсь за точность цитаты, но смысл такой – никогда ничего не просите у власть предержащих, когда надо будет, они дадут сами. Как тебе фраза, Вася? Гениальная фраза! Лучше гордо умереть, чем пресмыкаться, как мокрица, перед  этим чудовищем! Вот и я не стану этого делать! Хотя бы перед своими потомками мне стыдно не будет!
    Он умолк, сделал глоток воды, потеребил бороду, потом снова заговорил.
    - А теперь ответь мне, друг Вася. Вот мы с тобой знаем друг друга не один год. Оба мы – честные люди. Также мы оба, ну, я, прежде всего, полагаю за кристально честных людей тех несчастных наших коллег, которых вскоре ты недрогнувшей рукой собираешься отправить на эшафот по велению таких мерзавцев, как твой Хозяин, и таких слизняков, как нарком Ворошилов. Почему наша правда так слаба и разрозненна!? Почему она рассыпается в прах от соприкосновения с ложью, подлостью, завистью, коварством!? Нам же годами внушали, что правда всегда права, всегда найдёт себе дорогу и обязательно победит ложь! Или это произойдёт в будущем, и только следующие поколения выведут этих подлецов на чистую воду? Чтобы потом их, в свою очередь, такие же самые подлецы в будущем, для которых оно будет настоящим, путём обмана, коварства, лжи, оговоров уничтожили точно так же!? И все эти события происходят независимо от политического строя, от развития производительных сил и производственных отношений. Настанет ли когда-нибудь этому конец!? И как не допустить этого? Ведь если оглянуться в прошлое, история даёт нам массу подобных примеров. Но человечество, равнодушно знакомясь с ними, ничему не учится у истории, каждый раз, вначале уничтожая лучших своих детей, а потом лицемерно оплакивает их. Где предел этому людоедству, Вася!? И прекратится ли это когда-нибудь? Почему мы не можем защитить правду ото лжи в настоящем!? Почему вместо того, чтобы дать негодяю по рукам да по сусалам, мы, стыдливо скрутив фигу в кармане, послушно исполняем его неправедные приказы!? И почему этот подлый липкий страх за своих близких, за дом, за карьеру, за награды да мало ли ещё за что, повседневно довлеет над нами, лишая возможности самостоятельно мыслить и принимать адекватные решения!? А былая отвага прячется в самых дальних уголках нашей души, не смея даже пикнуть, и выходит наружу лишь изредка, чаще всего только под лезвием топора, когда нам терять уже нечего, и когда она совершенно бесполезна. Скажи мне об этом откровенно, дай правдивый ответ, семижды орденоносец маршал Блюхер!
    Гамарник впился своими тёмными глазами в собеседника. Но тот молчал, только ёрзал на стуле да удручённо мотал головой. Потом выхватил из пачки папиросу и лихорадочно, ломая спички, закурил, но тут же со злостью загасил папиросу в пепельнице.
    - А вот я могу тебе сказать, почему это происходит, - снова заговорил Ян, так и не дождавшись ответа собеседника. – Прежде всего, потому что мы,  и ты, в частности, сами помогаем  этой лжи. Мы, такие смелые в открытом бою, вдруг теряемся перед тихим, на первый взгляд, но оттого не менее изощрённым и коварным противником. Нам почему-то неудобно открыто и честно отказать ему в наглой просьбе. Или зажать волю в кулак и уничтожить его вместо того, чтобы своими руками уничтожать его врагов, а твоих друзей. А ведь  зло  только тогда  опасно, когда оно огромно. Когда же оно ещё маленькое, в самом зародыше, его очень легко пресечь. Но мы из-за своей вялости, лености, трусости, слабохарактерности, невнимания, да Бог знает ещё от чего, допускаем, что оно увеличивается до гигантских размеров. В конце концов, зло уничтожает вокруг себя и в угоду себе всё живое вокруг, в том числе, и тебя самого, питаясь потом этой падалью, как вороньё на поле боя, и разрастаясь от этого ещё больше.
    Гамарник заметно устал после такой яростной речи и сделал передышку, чтобы восстановить дыхание и силы. Блюхер какое-то время неподвижно сидел в кресле, обхватив голову руками, потом выпрямился и ответил.
    - Сколько я тебя знаю, Ян, сколько присутствовал на твоих публичных выступлениях, ни разу не слышал такой пламенной и откровенной речи. Ты – настоящий трибун и идеолог нашей армии.
    Но тут Гамарник заговорил снова, словно не слыша похвалы.
    - Думаю, Вася, не только мне, но и тебе понятно, что это - наша последняя с тобой встреча. К сожалению, у тебя сейчас нет времени отвечать на мои вопросы, а у меня не будет возможности услышать тебя в будущем. Ну, что ж, значит, не судьба. Поэтому я и не прошу сейчас от тебя ответа на них, но очень хотел бы, чтобы ты подумал о них на досуге. В заключение, хочу сказать тебе вот ещё что. Твоя гибкость, Вася, твоя податливость в вопросе суда вряд ли тебе поможет. Поверь мне, Сталин задумал уничтожить весть цвет Красной Армии. Мне только непонятно, зачем он это делает. Ведь ещё царь Соломон говорил: “Кто роет яму, тот сам упадёт в неё, и кто покатит вверх камень, к тому он воротится”. Вот Сталин сейчас уничтожает армию, объявляя наших лучших военачальников немецкими шпионами. А с кем он против тех же немцев вскорости воевать станет? При поражениях начнёт, как всегда, искать виноватых и сваливать свою вину на тех же генералов. Ведь вождь-то у нас непогрешим! Как говорится, жена Цезаря вне всяких подозрений! Да, но я отвлёкся. Берегись, Вася, любовь тиранов – легка, как ветер, и изменчива, как проститутка. Думаю, Сталин скоро доберётся и до тебя, причём, намного быстрее, чем ты можешь себе вообразить. Ему не нужны свидетели. Поэтому все члены вашего будущего суда уже сейчас обречены. Я  же говорил, что он строит свои отношения с соратниками по законам кровавой банды.
    - Что ты, Ян, говоришь такое! – перебил его Блюхер. – Не за что ему меня  казнить. Наша Особая Краснознамённая Дальневосточная армия – это особая единица в рядах Красной Армии. Мы – передовики во всех делах, надёжно стережём и защищаем восточные рубежи нашей Родины. И Сталин своим вниманием ни меня, ни мою армию не обходит, постоянно подчёркивает наш авторитет в войсках.
    - Да брось ты, Вася! Нашёл, кому петь осанну! – раздражённо отмахнулся Гамарник. – Здесь расчёт простой. Из Сталина такой же военный стратег, как свинья специалист в апельсинах. Он не понимает, что командиров надо готовить долго, годы, а то и десятки лет. А все опасаются за свои жизни и боятся сказать ему об этом. Зато он ни на минуту не забывает, что в высших армейских эшелонах власти имеются люди, которые знают истиную цену его мнимому военному таланту и помнят, кто на самом деле создавал Красную Армию. И среди этих знатоков – все пять действительных на сегодняшний день маршалов Советского Союза. Сталин думает, что с присвоением званий и цеплянием очередных звёзд на кителе автоматически прибавляется у человека ума. Поэтому при желании или необходимости маршалов и генералов всегда можно смело и без ущерба поменять. Но ведь это опасное заблуждение. Однако он не изменит своего мнения, пока на практическом опыте не убедится в обратном. Пока какой-нибудь завоеватель, типа Гитлера, не огреет по его упрямой грузинской башке дубиной. И вот теперь смотри, что получается с маршалами. Тухачевского, считай, Сталин уже уничтожил, это вопрос времени. Ворошилов и Будённый, эти престарелые, осклизлые необразованные пердуны, вообще не в счёт. Они только и способны, чтобы в рот вождю смотреть, и готовы маму родную уничтожить по его указке. Насчёт Егорова не знаю, всё-таки он – его бывший сослуживец. Хотя кто знает, как судьба его повернётся? Сталин на старую дружбу никогда особого внимания не обращал и не раз лицемерно предавал друзей. Будущее покажет. Так что следующей жертвой этого таракана, получается у нас, будешь ты, Вася. И Сталин не преминёт найти какую-нибудь зацепку, за этим у него никогда дело не становилось. Ты готов к этому, Вася? Или  сможешь, если что, постоять за себя?
    Блюхер долго молчал, опять закурил папиросу, подошёл к открытому окну и молча выпускал дым на улицу. Потом вернулся, снова сел в кресло и, наконец, выдавил из себя глухим голосом.
    - То, что ты говоришь, Ян, просто невероятно. Тебя послушать, так во главе нашего социалистического государства находится не выдающийся государственный деятель, талант которого прославляют, и с которым считаются во всём мире, а настоящий пахан кровавой организованной бандитской группировки.
    - Именно так и есть! Наконец-то ты понял меня, Вася! – удовлетворённо хлопнул ладонью по кровати Гамарник. – И ты ещё попомнишь мои слова в будущем. Значит, ты тоже не готов бороться за справедливость, мой друг? Вот так и я в своё время не был к этому готов. А когда оказался готовым, возможности исчезли, и физические, и должностные. А представь только на один миг, Вася, если бы ты вчера, или ещё раньше я, вместо того, чтобы выполнять преступные  указания нашего всеми обожаемого вождя, взял бы да прихлопнул этого гада из пистолета во время личной аудиенции. Тогда бы вся мировая история покатилась совсем в другом направлении, причём, уверен, далеко не в самом худшем. Во всяком случае, мы бы жили не хуже,  чем сейчас.
    Блюхер слушал своего друга с выпученными глазами, открыв от изумления рот. Гамарник умолк, отдышался, потом тяжело поднялся с кровати, улыбнулся.
    - Ладно, Вася, все мысли высказаны, и наши с тобой взгляды выяснены. Не знаю, как бы вёл себя в застенках ты, если не дай Бог, пришлось. Но я там не выдержу и нескольких дней. Я даже не имею в виду сейчас пытки, которые, глубоко уверен, применяют ко всем заключённым. Диабет убьёт там меня. Я и на воле-то еле живой нахожусь. Так что знай, Вася, живым я этим гадам не дамся. Моё слово – кремень. Ты меня знаешь. А теперь давай прощаться.
    Друзья крепко обнялись и трижды по-христиански расцеловались, после чего Блюхер, переваливаясь и не оглядываясь, тяжело двинулся к выходу, провожаемый грустным и ласковым взглядом Гамарника.

    Блюхер вернулся в гостиницу, в которой проживал с женой, в самом скверном расположении духа, с раздражением бросил в угол фуражку, переоделся в пижаму, упал на кровать и, отказавшись от обеда, лежал так до самого вечера. Когда за окном стало темнеть, жена Глафира, до того боявшаяся беспокоить мужа, несмело приблизилась к нему и, дотронувшись до плеча, проговорила.
    - Васенька, что с тобой? Ты не заболел? Не забыл, что мы сегодня идём с тобой в театр?
    Блюхер рывком сел в кровати, опустив ноги на пол, и, обхватив голову  руками, начал беззвучно качаться из стороны в сторону, как от зубной боли. Потом взял за плечи жену и заглянул ей в глаза.
    - Нет, не забыл. Но театр отменяется, Глаша. Дело в том, что сегодня не станет моего лучшего друга Яна Гамарника.
    При этом из глаз маршала катились слёзы.

    После обеда в квартире дома по Большому Ржевскому переулку, одиннадцать, наступила тишина. Яна из-за предыдущей бессонной ночи, сморил послеобеденный сон. Пошла отдохнуть к себе в спальню и его жена Блюма. Дочка Веточка находилась ещё в школе. Домработница Маруся      ушла домой. До прихода медсестры для проведения лечебных процедур оставалось ещё время.
    Ближе к вечеру неожиданно раздался длинный и резкий звонок в дверь. В прихожую вышла заспанная Блюма Савельевна.
    - Кто бы это мог быть? – с тревогой подумала она, открывая дверь.
    Перед нею стояли двое военных.
    - Управляющий делами наркомата обороны Иван Васильевич Смородинов. Начальник Управления по начальственному составу РККА Антон Степанович Булин, - представились они жене. – Нам необходимо видеть товарища Гамарника.
    - Это очень срочно? – попыталась остановить их Блюма Савельевна. – Он сейчас болен и очень плохо себя чувствует. Только что задремал, а до того всю ночь  провёл без сна.
    - Да, чрезвычайно срочно! – настаивали пришедшие. – Мы здесь по приказу наркома обороны маршала  Ворошилова.
   В этот момент открылась дверь спальни, и Гамарник вышел к ним в пижаме, приглаживая руками волосы на голове и бороду.
    - Здравия желаю, товарищи! Чем обязан? – обратился он к ним.
    - Товарищ армейский комиссар первого ранга, - ответил Смородинов, - в соответствии с приказом наркома обороны маршала Ворошилова, нам предписано опечатать ваш сейф. Также вам приказано находиться дома. Вы отстранены от работы в наркомате обороны и выведены из состава Военного Совета. Вот текст самого приказа.
    Гамарник совершенно спокойно прочитал бумагу, не дрогнувшей рукой вернул её гостям, потом произнёс.
    - Я так и думал. Ну, что ж, коли вам велел нарком, приступайте.
    Он равнодушно проследил за тем, как начали опечатывать его сейф. Потом, не дожидаясь конца этой унизительной процедуры, подошёл к жене, обнял её, не стесняясь присутствующих, поцеловал в губы и произнёс.
    - Блюмочка, я ухожу, дорогая. Мне здесь больше делать нечего. Поцелуй за меня Веточку и пожелай ей счастья.
    Вслед за этим, не оборачиваясь, снова ушёл в спальню и плотно затворил за собой дверь.
    С чувством выполненного долга непрошенные гости уже собирали свои вещи и намеревались покинуть квартиру, когда из спальни неожиданно раздался выстрел. Смородинов быстро подошёл к двери, открыл её, тут же закрыл и пошёл к выходу, увлекая за собой коллегу.
    Когда Блюма Савельевна вбежала в спальню, то увидела мужа лежащим на кровати. Лицо его было залито кровью, рука с пистолетом отброшена выстрелом в сторону. Ян был, безусловно, мёртв. Никакой посмертной записки при нём не  было обнаружено.

На следующий день на заседании Политбюро  Сталин был вне себя от ярости. Он чувствовал себя охотником, от которого обидно ускользнула дичь.
    - Вот, прохвост! – прорычал он о Гамарнике. – Мы ему так доверяли, так надеялись, на него, а он опять всех нас обдурил, жидовская морда! Но звания предателя он своим подлым самоубийством всё равно не избежит! Прошу Политбюро включить его фамилию в список врагов народа и изменников Родины. Гамарник окончательно запутался и, боясь разоблачения, трусливо покончил жизнь самоубийством. Предлагаю поступить соответственно Уголовному Кодексу с членами его семьи и близкими родственниками.
    Второго июня тысяча девятьсот тридцать седьмого года, в день сорокатрёхлетия Яна Гамарника, его тело было кремировано. Хоронили его только трое – жена, дочь да личный шофёр Семён Фёдорович Панов. Проводить в последний путь своего товарища никто из бывших сослуживцев так и не пришёл.

    1. Гамарник Ян Борисович /2.06.1894 г. – 31.05.1937 г./ - крупный советский военачальник, государственный и партийный деятель, участник Гражданской войны, бывший председатель Киевского губернского комитета КП/б/У, Киевского губисполкома, Киевского городского Совета, бывший первый секретарь ЦК компартии Белоруссии. С 1929 г. по 1937 г. начальник Главного Политуправления РККА, первый заместитель наркома обороны, редактор газеты “Красная Звезда”, уполномоченный наркомата обороны при Совнаркоме, армейский комиссар первого ранга /соответствует званию генерала армии/. Накануне неизбежного ареста по делу так называемой “антисоветской троцкистской военной организации” 31.05.1937г. покончил жизнь самоубийством.
    Именем Я. Б. Гамарника были названы улицы в тринадцати городах Советского Союза, в том числе, в пяти городах Украины. В настоящее время все улицы Гамарника на Украине переименованы.
    2. Авербух-Гамарник Блюма Савельевна /1892 г. – 1941 г./ - жена ГамарникаЯ.Б., участница Гражданской войны, до ареста работала редактором в Военном издательстве. Арестована 28.08.1937г. как член семьи изменника Родины, судом приговорена к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. В августе 1939 г. новым судом ей добавлено за то же преступление ещё десять лет лагерей. Расстреляна 27.07.1941 г.
    3. Кочнева /Гамарник/ Виктория Яновна /1924 г.р./ - дочь ГамарникаЯ.Б. После ареста родителей была отправлена в детский дом в Свердловской области. В дальнейшем, после замужества проживала в г. Новокузнецке. Арестована в 1949 г. как дочь врага народа. После года тюремного заключения приговорена к десяти годам ссылки в Красноярский край с определением в приговоре “социально-опасный элемент” /проституция/.
    Кроме того, были арестованы и заключены в концентрационные лагеря обе сестры Гамарника Я. Б., а престарелая мать до самой своей смерти находилась в ссылке, нищенствовала, просила милостыню!
    4. Блюхер Василий Константинович /1.12.1890 г. – 9.11.1938 г./ - крупный советский военачальник, государственный и партийный деятель, участник Первой мировой войны и Гражданской войны, один из пяти первых Маршалов Советского Союза, кавалер восьми орденов, причём, орденов Ленина и Красной Звезды под N1. С 1929 г. командующий Особой Краснознамённой Дальневосточной армией. Арестован 22.10.1938 г. как участник антисоветской организации и за шпионаж в пользу Японии. Скончался от побоев в Лефортовской тюрьме 9.11.1938 г. Также были репрессированы шесть членов семьи БлюхераВ.К., в том числе, все три его жены.
    5. Тухачевский Михаил Николаевич /16.02.1893 г. – 12.06.1937 г./ - крупнейший советский военный и государственный деятель, выдающийся военный теоретик, участник Первой мировой войны и Гражданской войны,  командующий ряда фронтов во время Гражданской войны, первый заместитель наркома обороны, один из пяти первых Маршалов Советского Союза. Обвинён и расстрелян 12.06.1937 г. по делу так называемой “антисоветской троцкистской военной организации”, в организации заговора с целью захвата власти и установления военной диктатуры.
    Одновременно были арестованы и осуждены /приговорены к расстрелу или заключены в концентрационные лагеря/ пятнадцать членов семьи Тухачевского М.Н.
    6. Якир Иона Эммануилович /15.08.1896 г. – 12.06.1937 г./ - крупный советский военный и политический деятель, участник Гражданской войны, командующий войсками Киевского военного округа, командарм первого ранга. Арестован 28.05.1937 г., обвинён и расстрелян по приговору суда по делу так называемой “антисоветской троцкистской военной организации” 12.06.1937 г.
    Кроме того, репрессированы /расстреляны или заключены в концентрационные лагеря/ одиннадцать членов семьи Якира И.Э.
    7. Уборевич Иероним Петрович /14.01.1896 г. – 12.06.1937 г./ - крупный советский военный и политический деятель, командующий войсками Белорусского военного округа, командарм первого ранга. Арестован 29.05.1937 г., обвинён и расстрелян по приговору суда по делу так называемой “антисоветской троцкистской военной организации” 12.06.1937 г.
    Также были репрессированы жена и дочь Уборевича И. П.
    8. Осепян Гайк Александрович /19.01.1891 г. – 10.09.1937 г./ - советский военный деятель, армейский комиссар второго ранга /соответствует званию генерал-полковника/, участник Первой мировой войны и Гражданской войны, первый заместитель начальника Главного Политуправления РККА. Арестован 31.05.1937 г., обвинён в соучастии в военном заговоре и расстрелян по приговору суда 10.09.1937 г.
    Все вышеперечисленные лица полностью реабилитированы судами в период с 1955 по 1957 г.г. в связи с отсутствием состава преступления.