Произведения

Мой родной дед Иван пропал без вести в 1942 году. Бабушка до конца своих дней так и не узнала горькую правду о его судьбе. У меня выросли дети - его правнуки. И только им, через 65 лет после окончания войны, открылись страницы прошлого, связанные с судьбой Ивана Васильевича Устанина.
В 1941 году, когда была объявлена всеобщая мобилизация, Иван попал на фронт. Вряд ли он был подготовлен к войне, как полноценный боец, и, возможно, призывался на фронт в качестве связиста, потому что в обычной жизни он считался очень хорошим специалистом в области связи. В воинском звании лейтенант его зачислили в 269-ю стрелковую Рогачевскую дивизию.
В начале войны перед штабом армии стояла единственная задача: не дать возможности вражеским войскам пробиться к Москве, поэтому вдоль всей наступательной линии сосредотачивались огромные силы. В октябре 1941 года Рогачевская дивизия была брошена на оборону города Дмитровска Орловской губернии. Получив приказ любой ценой задержать продвижение качественно обученных и хорошо вооруженных вражеских войск, Рогачевцы стояли до последнего, но оккупанты, замкнув Дмитровск плотным кольцом и одновременно атакуя по всем направлениям, прорвали оборону города. Большая часть красноармейцев погибла. Иван в числе сотен оставшихся в живых был взят в плен. С этого момента начали исчисляться дни и часы его Голгофы. Ему, ровеснику века, шел 41 год, и в тылу у него оставалась семья - жена Лиза и двое детей: сын Шурка и дочь Лилечка.
Он оказался в концлагере «Шталаг - 350» в районе латвийского города Саласпилс. Под германские шталаги тогда в срочном порядке переоборудовали фабрики, психиатрические больницы, на скорую руку силами самих военнопленных возводили новые лагерные бараки. Надежды на спасение попавшим в Шталаг не было никакой, она умирала тотчас. Достаточно было очутиться за несколькими рядами колючей проволоки и ощутить полную зависимость от людей, внешностью и повадками схожих с преступниками.
Состояние жуткой безысходности отражалось в глазах уже томившихся в неволе военнопленных. Вынужденные терпеть изнуряющее чувство голода, ночевать в земляных норах и на виду у всех справлять нужду, одни впадали в безумие, другие сознательно провоцировали надзирателей на выстрел. Заключенные концлагеря находились в отчаянии. Иван все это видел. Ему, человеку, мужественному от природы, с развитым чувством самоуважения, приходилось прилагать неимоверные усилия воли, чтобы ничего подобного с ним не случилось. Он пытался отстраняться от действительности. А она была чудовищной. В их лагерь просачивались вести о том, что где-то совсем рядом находится барак с советскими детьми, которых истязают гитлеровцы, эти крепкие и наглые холуи фашистской империи. У детей день за днем забирали кровь для раненых солдат рейха, подвергали их немыслимым медицинским экспериментам.
«Как там мои Шурик и Лилечка, - думал Иван. - Пусть мне выпала такая страшная участь: я буду держаться из последних сил, я буду держаться до конца, только бы у них, мои дорогих и любимых, только бы у них было все хорошо...»
Надзиратели находили особое удовольствие в издевательстве над военнопленными. Заключенных заставляли бессмысленно перетаскивать землю с места на место или бегать по кругу до изнеможения, а тех, кто не мог этого делать, беспощадно били прикладами. Иван однажды увидел, как вместе с трупами закапывали еще живого человека. Сваленный в общую кучу с мертвыми, он сжимал, насколько хватало сил, руку в кулак, чтобы обратить на себя внимание. Фашисты, показывая на него пальцем, громко гоготали и приказывали быстрее работать лопатами.
От постоянного голода Иван все чаще терял сознание. Чтобы как-то поддержать себя, ему приходилось довольствоваться корешками растений и корой деревьев, но от этого боли в желудке становились еще сильнее. Он превратился в скелет, обтянутый кожей. Мучительно и бессмысленно тянулось время. Но разум еще служил ему. Возможность мыслями уходить в счастливое прошлое немного облегчала существование. Картины прошедших дней вставали перед его потухшим взором. Вот он, оставив шумную и драчливую ватагу мальчишек, стоит на клиросе рядом с регентом - своим отцом - и, зачарованно слушая стройное и благозвучное пение церковного хора, что-то крайне важное открывает для себя. Вот он на ярко освещенном и очень оживленном катке, на котором впервые встречает и навсегда влюбляется в свою будущую жену Лизу.
А вот картинка, изображающая большой сводный оркестр, и он находится среди музыкантов - духовиков со своей чудной подругой балалайкой. С каким чувством прикасается он к ее струнам, как в его руках она поет на разные голоса. И все это было, было, было и не вернется уже никогда…
По истечении 10-и месяцев нахождения в «Шталаге-350», который уже давно не вмещал постоянно прибывающих советских военнопленных, Ивана этапировали в Германию в концлагерь Цайтхайн. Дорогу Иван помнил плохо, передвигался он с большим трудом, как передвигаются совершенно истощенные и тяжелобольные люди. В Цайтхайне, где свирепствовали тиф и дизентерия, в холодном, недостроенном и продуваемом всеми ветрами бараке он продержался только месяц.
Второго октября 1942 года Ивана Устанина не стало. В тот ясный и безоблачный день в небе чужой страны пролетала журавлиная стая, и ее прощальный крик звучал как реквием по закончившему свой тяжкий земной путь русскому советскому человеку.
Жизнь его потомков отныне потекла по другому, насильственно созданному гитлеризмом, руслу. Мне не суждено уже было никогда обнять своего дедушку, прижаться к его надежному плечу, услышать его теплый и ласковый голос.
Через много-много лет, осенью 2013 года над Германией печальным клином летели журавли. Мы с моей дочерью, правнучкой Ивана, обнявшись, стояли у обелиска, воздвигнутого в 1948 году в память узникам концлагеря. Плача, я шептала: "Дедушка, дорогой! Твоя мученическая смерть сродни бессловесному героизму. Несмотря ни на что, ты до последней минуты оставался человеком и одержал победу над жаждой фашистов поставить наш народ на колени. Спасибо тебе за высоту духа, за преданность своей стране, спасибо за единственную и бесценную для меня жизнь, которую ты оставил после себя в лице моей неповторимой мамы".

Творчество великого Рахманинова покорило его и вознесло на Олимп музыкального исполнительства. Весной 1958 года вся страна заговорила о лауреате Первого международного конкурса имени Петра Чайковского - американском пианисте Ване Клиберне. Профессиональные музыканты, восхищенные игрой Клиберна, единогласно отдали за него свои голоса. Что говорить про публику - она пришла в неописуемый восторг не только от музыки, но и от самого исполнителя: высокого, статного, очень красивого музыканта с манерами аристократа и открытой улыбкой на лице. Безусловная победа американского пианиста наполняла сердца советских слушателей радостью и за ощутимое потепление в отношениях между нашей страной и Соединенными Штатами. Заканчивалась эпоха холодной войны. Ван Клиберн воспринимался нашими соотечественниками как небожитель, оказавшийся в Советском Союзе, чтобы возвестить о триумфе русской инструментальной школы и победе в противостоянии двух мировых систем.
Клиберн вырос на музыке русских композиторов и учился у преподавателей, закончивших московскую консерваторию. Так сложилось в его биографии, что пятилетним ребенком ему посчастливилось услышать одно из последних выступлений знаменитого Рахманинова. Впечатление от концерта оказалось настолько велико, что осталось в памяти будущего прославленного пианиста на очень долгие годы. И исполнение им на московском конкурсе, помимо обязательного первого концерта Чайковского, музыки Рахманинова было закономерно.
В пятидесятые годы прошлого столетия я, в силу своего небольшого возраста, еще не могла ощутить всю силу таланта Вана Клиберна. Но его творчество всегда интересовало меня. Позже, пролистывая журналы и газеты тех лет (подшивки которых бережно хранились в нашей семье), я мысленно проникала в атмосферу, царившую в год проведения Первого международного конкурса пианистов и скрипачей в Москве. Конечно же, очень хотелось услышать игру самого Клиберна, да хотя бы просто увидеть эту харизматическую личность. В свое время не сложилось. Но мечты рано или поздно сбываются.
Наступил 2009 год. Мои друзья пригласили меня в Большой зал консерватории на чествование известнейшего музыканта, профессора московской консерватории Виктора Карповича Мержанова. В концерте, посвященном девяностолетию педагога, участвовали его многочисленные, приехавшие из разных стран, ученики. Юбиляр, находясь среди зрителей в зале, принимал поздравления от коллег, представителей Министерства культуры и обычных почитателей своего искусства. Все шло по заранее утвержденному плану, как вдруг произошло событие, которого никто, даже Мержанов, не ожидал. На сцену в сопровождении ректора консерватории легкой походкой вышел сам Ван Клиберн. Публика от неожиданности замерла, еще не смея поверить своим глазам, Мержанов засиял от восторга. Оказалось, что они с Ваном старинные друзья.
Вместе со всеми я бешено зааплодировала пианисту. Он улыбался. Его улыбка, знакомая мне по фотографиям прежних лет, осталась такой же молодой и солнечной. От смущения он не знал, куда спрятать свои руки с необыкновенно длинными пальцами, несоизмеримыми даже с его выдающимся ростом. Глаза Клиберна светились счастьем: он опять в Москве, опять на той же сцене, с которой в далеком уже 58-ом году сошел пианистом с мировым именем. Мержанов поднялся к нему навстречу.
И вот они рядом: два музыканта, два друга. Американцу пришлось прилично согнуться, чтобы обнять невысокого хрупкого Виктора Карповича. Я наблюдала за трогательной встречей этих уже очень немолодых людей и думала о том, что искусство поистине не знает границ. Оно является той чудодейственной силой, которая стирает время и расстояния. Вот он, так близко от меня, кумир молодежи пятидесятых годов, чье творчество, освещенное девизом «наша миссия - не дать умереть классике», помогло миллионам людей открыть мир классической музыки. А сейчас это старый музыкант, проживший большую, напряженную и не очень счастливую жизнь. В какой-то миг глаза Клиберна увлажнились. И я остро прочувствовала его состояние. Он словно на мгновение вернулся в тот прежний мир, мир триумфа и победы, когда ему его будущее казалось многообещающим и безмятежным. Но сложилось иначе. Музыкант довольно быстро исчерпал свои возможности, и карьера выдающегося пианиста - исполнителя закончилась. А когда-то сам Рихтер говорил о том, что в игре Вана Клиберна присутствует «что-то сверхъестественное». Последние годы, проведенные пианистом практически в полном уединении, сказались на его физическом и эмоциональном состоянии. И сейчас эта теплая встреча в Москве с друзьями, со столичной публикой, которая все еще помнила и любила его. Он всю свою жизнь собирал и свято хранил каждую, упоминающую его имя, вырезку из советской прессы, каждый сувенир, связанный с Советским Союзом. Клиберн говорил: «Я до конца своих дней буду любить Россию. Вот мои верные старые друзья - русские зрители... Сколько прожито с вами. Сколько перечувствовано. Ваша любовь меня поддерживала тогда, в 1958-м, помогает и сейчас. Феноменальные люди. Феноменальная страна».
Овации и крики «браво!» не прекращались, но Мержанов, непосредственный виновник торжества, не осуждал людей за эти бурные эмоции. Он и сам считал появление Клиберна на своем дне рождения самым главным сюрпризом.
А я ощущала на себе обаяние человека, чья жизнь была посвящена одной страсти, одной любви, одному забвению - музыке. Мне кажется, что моя судьба за что-то меня наградила, предоставив возможность своими глазами увидеть легендарного музыканта. В этом году Ванна Клиберна не стало. Имя его ушло в историю. А для нас он навсегда останется символом конкурса имени Чайковского, обворожительным исполнителем, чье уникальное искусство разрушило стену непонимания и отчуждения между двумя державами. Пианиста больше нет, но нам неизменно светит звезда из далекого созвездия Лира, получившая имя русского по духу и потому такого понятного и близкого нам музыканта.

       Пятилетняя девочка шагала вприпрыжку рядом с потрясающе красивой женщиной. Крепко держа женщину за руку, она пыталась поймать ее взгляд, чтобы разделить с ней свою неподдельную радость. И это чувство, отражающееся в искрящихся глазах ребенка, находило живейший отклик в душе ее молодой матери.
      Женщина была несколько задумчива, видимо, какие-то взрослые проблемы не отпускали ее. Но каждый раз, поймав на себе счастливый взгляд детских глазенок, она улыбалась, и на мгновение озабоченность исчезала с ее лица. Так сложилось, что они нечасто имели возможность вот так, вдвоем, пойти куда-то вместе. Но этот случай был особый. Женщина вела свою маленькую дочь в единственную в их небольшом поселке библиотеку. Девочка уже довольно сносно научилась читать. Она вслух нараспев называла буквы, складывала из них слоги, соединяла их в слова, запоминала эти слова и уже на память произносила целые предложения. Это был нелегкий труд, но он приносил ей столько удовольствия, что читать она была готова и  днем, и ночью. Но ночью глаза слипались сами собой, а днем необходимо было заниматься с младшей, годовалой сестренкой, чтобы хоть на какое-то время освободить маму. Ради чтения она пропускала прогулки, пренебрегала послеобеденным сном. Вся детская литература в доме была прочитана, некоторые книжки - по нескольку раз. В семье все любили читать, и книг было достаточно много, но большая их часть находилась в связанных стопках: родители девочки ждали вызова в Москву на постоянное место жительства и поэтому их не распаковывали. Поддерживая тягу дочери к чтению, взрослые решили отвести ее в библиотеку.
        Все самые важные учреждения в поселке находились в центральной его части, расположенной на высоком холме. Проселочная дорога, по которой целеустремленно шагали мать с дочерью, петляла между деревенскими домами, утопающими в яблоневых садах, и на вершине живописного холма упиралась непосредственно в резное крыльцо библиотеки. Три аккуратно застеленные полотняной дорожкой ступеньки вели в небольшие сенцы. За ними располагалась стойка библиотекаря и просторный читальный зал.
       Атмосфера торжественной тишины, исполненной таинства и вековой книжной мудрости, заставила сердечко девочки часто-часто забиться. Такое количество книг ей не приходилось еще видеть. Томики были аккуратно расставлены на стеллажах, лежали рядками на столах и стойке.
       Ее мать обратилась к библиотекарше и та, чтобы рассмотреть нового посетителя, перегнулась через стойку. Девочка испуганно прижалась к матери, а строгая тетя, выйдя из-за стойки и протянув малышке одну из книг с крупным шрифтом, требовательно сказала: «Читай»! Девочка без запинки прочитала несколько строчек. Библиотекарша улыбнулась, и одним читателем в библиотеке стало больше.
       Вечером, дома, сидя за круглым столом под уютным оранжевым абажуром, девочка с благоговением открыла библиотечную книгу и начала вслух складывать фразы: «Три девицы под окном пряли поздно вечерком…»
Поэтические строчки Пушкина девочку заворожили. Читая, она все больше и больше погружалась в восхитительный волшебный мир. Привычная домашняя обстановка исчезла, появилось волнующее, завлекающее, сладостное видение, оно возникло как что-то реально-ощутимое, объемное, созданное чарующим слиянием звуков  и ритмов пушкинской строфы.   Потрясенная девочка была еще слишком мала, чтобы осознать, насколько ей в жизни повезло - ведь ее молодая мать сделала безошибочный выбор, взяв для дочери в качестве первой библиотечной книги томик со стихами Пушкина. Мудрая женщина открыла своей дочери новый мир – мир поэзии, любовь к которому девочка пронесет через всю свою судьбу.