Произведения

Странное издание попало мне в руки. Современный журнал независимой литературы «ЗДРАВЫЙ РАЗУМ». Стал листать его с интересом, рассматривать необычные картинки. Главный редактор – Фёдор Отёхин… Не тот ли это Федя, удивился я, которого встретил в больнице на улице «Первая Линия», когда проходил обследование от военкомата? Это специфическое лечебное заведение в Омске каждый знает, а кто в Омске не бывал и не знает, догадается наверняка о своеобразном её профиле в наше сумасшедшее время. Да, точно он – признал по фотографии, прежде в журнале почему-то мной незамеченной. Но тогда он был с короткими волосами, а сейчас отрастил конский хвост. Пролистав журнал, я порадовался за своего знакомца по больничке «На Первой Линии».
Глядя на его чёрно-белую фотографию, вспоминаю шального шизофреника Федьку. Да, всё-таки связался он с Марсом и получил распоряжение…
Окончив институт иностранных языков, я столкнулся с проблемой устройства на работу без военного билета. В армию не брали, оставляя до следующего призыва. Уходить пусть на год из дома – ужас как не хотелось. Лишения и невзгоды, дедовщина.
А у меня связь не с Марсом – с другой планетой, и пособившей мне откосить от армии.
Благодаря серьёзному дефекту речи – заиканию мне пришлось посетить два стационара по очереди. Неврологическое отделение больницы и затем – диспансер на улице Куйбышева. В первой – пришлось отлежать неделю, а во второй – пройти углублённое обследование.
Посещение психбольницы запоминается мне. Прихожу я туда с бабушкой. Жду своей очереди, наблюдая за людьми. Один старик лезет вперёд, не дожидаясь, говоря, что ему не больше двадцати лет, мол, поэтому он такой нахальный. Его не останавливают, пропускают. Второй мужчина, толстый и на вид нормальный человек, ходит кругами вокруг очереди. Затем, начиная дёргать руками и широко улыбаться, ускоряется. Теперь он бегает кругами, выдавливая из себя отрывистые звуки. Третья, женщина в сером пальто, начинает курить прямо в коридоре. Охранник проводит её к двери, поясняя, что курят на улице. За ними следует некто в чёрной шляпе и приговаривает:
– Нельзя курить, нельзя!..
Наконец, я попадаю к врачу в приёмном отделении. Женщина в бледно-розовом халате смотрит на меня пристально. Сквозь круглые толстые очки её зелёные глаза кажутся огромными изумрудами. Уставший, оттого и не в себе, я пользуюсь моментом: заикаюсь страшно, почти выплёвываю, вымучиваю слова. Напустил вид угнетённого человека. На некоторые вопросы бабушка отвечает за меня. Но врачу необходимо беседовать именно со мной. Она прикрикивает на мою бабушку, мол, не отвечайте за внука. Уставшая от бесед с предыдущими пациентами, врач раздражена и сердита. Моя бабушка начинает плакать. Врач удивляется, не понимает, кто пришёл на обследование: бабушка или молодой человек. Но всё-таки ставит диагноз и отправляет нас наверх.
Так я оказываюсь в стационаре.
Расхаживаю по отделению, жду своей очереди к специалистам. Разговариваю с психотерапевтом, психоневрологом, логопедом, психологом.
– Переступаете ли вы трещины на асфальте? Когда отправляете письмо по почте, вы уверены, что оно дойдёт? Боитесь ли высоты? Знаете ли вы ответы на все вопросы? Что будете делать, если случиться пожар?
Каждый пытается во мне найти психический недостаток. Действительно, разговаривая с врачами, ощущаешь себя немного не в себе. Они разглядывают меня, изучают, как инопланетянина, предлагая тесты, словно проводят эксперимент. Ненароком задумываешься, может правда я ненормальный?!
Последний врач, психолог, внимательно читает мою детскую медицинскую карточку. Заключает:
– Четырнадцатого – на процедуру по исследованию мозговых импульсов. Результат будет у меня через несколько дней.
Присаживаюсь я на свободное место скамейки с пациентами стационара, которые ожидают дневную порцию таблеток. Они скучают, глядя на пустой стул медсестры, выдающей лекарства. Дабы отогнать скуку, я рассматриваю рисунки на плакатах, висящих на стене, читаю рекомендации, как уберечься от гриппа и как помочь не задохнуться больному, у которого начался припадок эпилепсии. Внезапно замечаю бледно-жёлтую тоненькую книгу стихов «В стороне». Открываю наобум и читаю на попавшейся странице заголовок стихотворения: «Отвезите меня в психбольницу».
– На заводе сталевар плавит сталь. Вагонный состав уезжает вдаль. Говорит сталевар: подошло и готово. И сталь в танке станет деталью… Как-то не складно!
Около меня сидит невысокий молодой парень, бледный, худой, как соломинка. Его тёмные засаленные волосы торчат в разные стороны. Губы – чуть выпяченные, надутые, словно он сердится. На подбородке и впалых щеках – тёмные островки не выбритой щетины. Под глазами – круги. Вид у него усталый, точно он грузил мешки целую ночь. Из кармана серых протёртых брюк выглядывает красная пачка сигарет без фильтра «Прима». Угнетённо, хмуро он смотрит на лист бумаги, на котором нарисован танк, наезжающий на огонь с глазами. За танком – колонна с очками, держащая храм.
Прямоугольные очки в металлической оправе съезжают на нос парня, он поправляет их. Замечая, что я смотрю на рисунок, прячет листок и серьёзно говорит:
– Планета Нибиру проходит около земли раз в три тысячи лет. Вот-вот она будет в каких-то сотню тысяч километрах…
Теперь он выглядит тревожно. Втянув голову в плечи, не моргает. Он смотрит на меня расширенными глазами, будто видит привидение. И вот – облегчённо вздыхает, нащупывая пачку сигарет в кармане. Продолжает с надеждой в голосе:
– Наконец-то меня заберут… домой! Надо связаться с Марсом, сообщить… поможешь, друг?
Глаза его сверкают. Он глядит так, будто я – его лучший друг и не видел меня много лет.
– Федя! – он быстро жмёт мою руку двумя своими.
– Иван, – киваю я скучающе.
– Знаешь, что здесь происходит? Не говори, нас могут услышать – у стены есть уши! – он, медленно поворачивая голову, оглядывается по сторонам насторожено. – Начинается…
– Здравствуйте, здравствуйте, – женщина, забравшись на скамейку, здоровается с каждым проходящим мимо человеком. Врачи в белых халатах: женщины и крепкие здоровенные дядьки – не обращают на неё внимания. Пациенты, несколько минут назад тихие и молчаливые, начинают меняться на глазах. Кто громко разговаривает, производя хаотические действия руками. Кто крутит головой, смеётся, ходит взад и вперёд. А кто замер и не двигается. Пациенты клиники стали похожи на запрограммированных роботов. Прикусив указательный палец, Федя сидит тоже замерев. Взгляд его делается пустой, словно на некоторое время душа покидает тело. Затем он снова загорается, вспыхивает так, будто находит драгоценную вещь, потерянную тысячу лет назад.
– За мной, – он говорит осторожно, искоса поглядывая на подошедшую медсестру с коробкой препаратов.
Столь странного друга у меня ещё не бывало. Я удивлён, не знаю, как реагировать.
– Не говори никому, только слушай! – наставляет Фёдор, подняв указательный палец. – Здесь есть комната, где людей превращают в зомби. Я украл из партии всего шестьсот рублей, а меня упекли в психушку. Собираются провести лоботомию, слышал о такой? Спицей через глаз забираются в мозг, удаляют важный отдел… И ты превращаешься… – он гримасничает, высовывая язык, прищуривая то левый, то правый глаз. Лицо его дёргается, дрожат губы. – Бррр… Надо скорее убираться отсюда!
– Слава Богу, что через несколько дней обследование закончится, – думаю я с облегчением.
Получив порцию таблеток, Федя глотает их пригоршней.
Он не отходит от меня ни на шаг.
– Моё предназначение – получать информацию с Марса, – довольный собой, объясняет друг. – Когда я проходил практику в школе учителем русского языка, то получил распоряжение съесть запеканку… Не все дети едят её – по их мнению, она не вкусная. Знаешь, сколько запеканки я съел во время практики? Много тарелок… сам не знаю, не считал. Потом на меня танк наехал… И я… в лепёшку, понял?! – Федя столбенеет, сжав губы и прижав руки к животу. Затем успокаивается, недоверчиво глядя по сторонам. – Я служил в Афганистане… лейтенантом, стрелял тра-та-та-та! – он скачет, дёргается, откидывая назад то левую руку, то правую. – Смотрю: танк едет на мой отряд! Я встаю впереди своих ребят и целюсь прямо в пушку ему, ты что не понимаешь? – он разглядывает меня осторожно, словно непонятливое и возможно агрессивное существо. – Чтобы подбить снаряд прямо в пушке!
Первые часы я смотрю на своего нового друга с удивлением, затем привыкаю. Он говорит без умолка о своём предназначение солдата, потом как поэта, и затем художника, показывает мне наброски в шестнадцати листовой тетради, которые сделал чёрной гелевой ручкой. Не знает он, для чего их хранит, но скоро выяснит.
Наступает вечер, скользят малиновые лучи по маленькому столу в палате. Темнеют на окне коричневые горшки с геранью. Пациенты перестают играть в шахматы, убирают карты, разговаривают тише. Их дневное возбуждение проходит, сменяясь вечерней усталостью от психотропов и инъекций, аминазина. Кто-то готовит книгу для чтения, кто-то просто лежит, подложив руки под голову, думает о своём, мечтает, наверное, а кто-то решает подкрепиться перед сном, слышится звук ладно работающих челюстей. Приходит доктор с двумя медсёстрами, мельком осматривает людей. Федя поднимает на него глаза с опаской, словно боится, что тот вдруг прочитает мысли. Заварив чай в стеклянной банке, он поглощает печенье, размачивая его в пустом стакане. Мы сидим в тишине.
– О-о, – вдруг осеняет Фёдора. – Ты – Больной!
– Почему? – спрашиваю я с недоумением. Я зеваю, устал от общения, хочу скорее лечь под одеяло. Здешняя атмосфера действует угнетающе. Напротив меня роется в светлом пакете мальчишка лет шестнадцати. Он слушает Федю с улыбкой, поглядывает время от времени и на меня. Ему скучно и хочется заговорить. Он подходит и спрашивает:
– Кто-нибудь пробовал Триган-Д? Уносит ваще!.. Я вкинул сразу пять таблеток, потом лёг и полетел… – мальчишка рад, что хоть с кем-то может поговорить (в палате одни старики, замкнутые, хмурые и молчаливые). Гордый своим поступком, он продолжает оживлённо рассказывать:
– Я тут от армии кошу. Братан сказал, что нечего мне там делать!
Федя не слушает мальчишку. Испытываю интерес только я.
– Ты пишешь!.. – бросает Фёдор, недовольный тем, что отвлекаюсь.
– Как узнал? – Мне не верится, что столь необычный человек угадывает, чем я занимаюсь в свободное время. – Ты откуда?
– На лбу написано… – отмахивается он. – Ты – больной! С планеты неизвестной даже мне.
– Во мне живёт Второй… – вдруг объясняет Фёдор вдохновенно. – Он поможет мне расшифровать сигнал. Главное, не забудь предупредить о Нибиру! Планете… забыл?
– Нет, – качаю я головой. – Не забыл.
Мне кажется, что ещё немного – я сойду с ума и понесу чушь не хуже друга. Мальчишка тянет руку:
– Я – Максим, только закончил училище…
У меня нет больше желания общаться. Я ложусь спать. Сон одолевает быстро и, засыпая, слушаю, как Федя что-то тихо говорит Максиму, а тот внимательно слушает.
Просыпаюсь я среди ночи от шума, доносящегося из коридора. Кричит Фёдор:
– Зомби!.. Вас превратят в зомби! Выпустите, изверги!
Максим забегает в палату и ныряет в кровать, накрывается с головой.
В коридоре появляются два сонных здоровенных санитара.
– Фёдор Отёхин, вернитесь в палату, – просит один. – Ночью спят, а не носятся по коридору.
– Живо в палату! – грозит кулаком другой. Дежурный врач, высокая женщина в халате, зовёт его с наигранным спокойствием.
– Нет, – Федя вскакивает на диван в зале. Он прижимает к груди зелёную прозрачную папку с тетрадными листами. – Мне нужно на балкон! Где он? Найдите балкон! Сигнал… Больной, больной! – вытягивая шею, он глядит на меня отчаянно, не мигающим взглядом. – Если я опоздаю, то потом… конец!
– Больные! – кто-то звонко и радостно вскрикивает, не выходя из палаты. Некоторые пациенты выходят и садятся на скамейку, некоторые принимаются бродить туда и сюда по коридору, остальные воспринимают случившееся нормально и ложатся спать. Шум долгое время не прекращается.
Мой сон исчезает бесследно. Мурашки бегают по коже. Вслед за людьми хочется выйти и мне, поглощает атмосфера сумасшествия. На меня действует странная необъяснимая сила. Мои пальцы подрагивают не то от стресса после неожиданного пробуждения, не то от страха преждевременно лишиться рассудка. Делается ярче тусклый свет ламп в коридоре. Он слепит людей в коридоре – они прищуриваются, походя на каких-то жалких существ, боящихся света. Федя перепрыгивает со стула на стул, перебирается на кресло, сжимается, точно комок визгливо хохочет, повторяет одни и те же слова, как скороговорку:
– Сталевар варит сталь, и сталь в танке станет деталью!..
Наконец, парня окружают. Засовывая левую руку в карман, правой он чертит папкой в воздухе непонятные фигуры, дурашливо декламирует:
– Пистолет! Где он? А? Я – коммунист… Украл из партии шестьсот рублей!
Парня ловят. Держат крепко два санитара, он дёргается, мотая головой, цедит невразумительные слова сквозь сжатые зубы. Мне кажется, что сейчас из него выскочит демон и загрызёт окружающих – настолько страшно искривилось бледное лицо. Падают его очки на ковёр, кто-то случайно наступает на них и раздавливает. Другие санитары заслоняют обзор своими массивными спинами. После укола старшего врача Федя словно теряется, впадая в забытьё. Бормочущего парня относят на койку и укрывают.
Заснуть я не могу. Ворочаюсь без сна, одолевают разные мысли:
– Что с ним? Как Фёдор стал таким? Ведь он здесь не проходит обследование от военкомата, как я.
Не могут спать и другие.
Просыпается Федя к обеду. Лежит молча, раскрывшись наполовину, глядит в потолок, не моргая. Максим, занося обед в палату, кратко здоровается с ним, удивлённо спрашивает:
– Помнишь, что делал вчера и меня втянул?.. Часто у тебя такое? Ты ничего не объелся?
Фёдор Отёхин качает головой, но, кажется, не слышит голоса Максима. Он по-прежнему молчит, находясь в параллельном мире. Его волосы, скатанные и лоснящиеся, походят на валенок. Вот он рассеянно смотрит на пол, шевелит губами, и вдруг его пустой и страдальческий взгляд проясняется. Теперь он одухотворён. Парень будто замечает на бледно-зелёной краске пола нечто удивительное. Вскакивает Федя с кровати, словно с помощью невидимого, но сильного помощника. Дышит часто и полной грудью.
– Что такое? – проговариваю я ошеломлённо.
– А-а? – не понимая, спрашивает он громко, сжав руки в кулаки. – Который час? Где мои очки?
Он ищет на тумбочке, выдвигает ящик, копается руками. Не дожидаясь ответа, быстро идёт в коридор. Слышен его бодрый голос – он здоровается. Возвращается в палату с бабушкой. Маленькой худой старушкой в пёстрой косынке. Неустанно лепеча, она стеллит на тумбочку салфетку, торопливо выкладывает содержимое пакета.
– Исхудал совсем, Федюня! – она ласково гладит внука по голове. – Еле допросилась, чтобы пропустили в палату к внуку! Ты кушай, кушай. Наблюдая, как он уплетает бутерброды с варёной колбасой, бабушка радуется, влажнеют её глаза. В палате пахнет свежей колбасой и горячим чаем.
– Давненько не ел колбасу, – думаю я, невольно облизывая губы.
– Мои соратники: Ванька и Максим, – говорит он, хмурясь от удовольствия.
– Добрый день, – слегка улыбаюсь я.
– Угу, – кивает Максим.
– Бутербродов хватит на всех, – предлагает бабушка своим тихим голосом.
Она остаётся с Федей недолго. Улыбаясь, тепло рассказывает про кошку и кота, скучающих по внуку. Вяло едят и мало бегают друг за дружкой.
– Чёрная – Мотька, бывает, вытягивает шею да замяучит протяжно, – говорит она жалостно. – Скучает и Филя. Ляжет возле меня и смотрит и смотрит в окно.
Докладывает бабушка о телефонных звонках на неделе.
– Звонила Настя, твоя подруга, спрашивала, когда ты вернёшься. Я не знаю. Небось, скучает тоже. Духов-то вызывать с кем-то надо?!
Быстро говорит она про всякие мелочи, приходящие на ум без всякой причины. Как ходит в магазин, что покупает и какого встречает.
После ухода бабушки Федя снова не отходит от меня ни на шаг, всё время разговаривает и с Максимом. Рассказывает, что занимается спиритизмом. На специальной доске он с подругой, внештатным корреспондентом одной газеты, дома вызывают духов. Однажды вызвал Федя дух его матери, умершей при родах. Упоминая маму, он не сдерживает слёзы. Шмыгает и моргает быстро-быстро, словно попадает соринка. Губы его надуваются, краснеют, он сжимает их плотно.

– Я видел маму только на фотографиях, их осталось немного… Видел и на памятнике… Станет грустно, пойду на кладбище, посмотрю и ухожу.
Я хотел было спросить про его отца. Но он словно читает мысли, отвечает:
– Папу я видел во сне… Как здорово, что он живой и ему хорошо! Живёт далеко.
На миг мне чудится, будто Фёдор прозревает, выздоравливает. Становится совершенно здоровым человеком. Память и страдание пробуждают в нём здравомыслие. Взирает он мутным от слёз взглядом и втягивает воздух рывками.
Проходит некоторое время, и Федя снова говорит без остановки.
– Мертва литература, а солдат сколько погибло на войне! Нет роста. Сколько выпускается журналов? Надоело мне воевать. Четыре-пять и те – нерегулярно, - мысли его словно перемешиваются время от времени. – Есть сигнал из Марса, есть! – он произносит вдохновенно. – Я знаю, знаю, что делать! – упивается своей идеей и ждёт лишь момента, когда сможет преступить к её исполнению. – Слушайте, слушайте, – зовёт Максима и меня. Выдерживая паузу, парень оживлённо продолжает:
– Есть сталь и в танке она станет деталью! – крутя перед нами листом с нарисованным танком, он улыбается так, точно обладает знанием того, что недоступно обыкновенным людям.
Бодрыми, но непонятными речами Федя будто отгоняет грусть. Это было помешательство, всецело поглотившее парня. Бедного поэта, которого не признают и даже проклинают. Больной человек находится в поиске удивительной и важной для него мысли, живёт в ожидании ответа свыше. Несчастный. Всё что я мог делать – смотреть на него понимающим взглядом и кивать. И Максим, понимая, слушает скучающе.
– Ещё раз, и… ПОБЕДА! Я чувствую это! – произносит он, подняв указательный палец. – Не бойтесь! Особенно, ты – Больной! – предупреждает он меня, посерьёзнев.
Меня Федя часто называет «Больным», Максима – «Незрячим». Как-то мальчишка рассматривал рисунки, которые Федя раскрашивал фломастерами и спросил:
– Что это?
Тот, криво улыбнувшись, ответил с укором:
– Рисунки, не видишь что ли?!
Есть в палате и «Глухонемой» – Валера. Федор называет его так не потому что тот действительно глухой и немой, а из-за того, что Валера не разговаривает с ним, не слушает и не отвечает. Так же существует Генка «Крокодил», весёлый лысый старик в тёмно-зелёной футболке без рукавов, вечно хохочущий над своими шутками эйфорично.
Два дня остаётся мне томиться на обследовании. Я ухожу на простую диагностику, но Фёдор прощается с тоской, хлопая меня по плечу.
– Ты станешь зомби! – говорит он серьёзно. – На голову тебе наденут присоски и высосут мозг. Будешь зомби, Больной!
Проходит обыкновенная процедура по исследованию мозговых импульсов. На вопрос «что будет», медсестра отвечает, мол, независимо от результатов я не должен переживать. Не беда, что не смогу носить оружие, работать на правоохранительные органы, служить в пожарной охране или на подводной лодке. Признаться, не сильно мне и хочется получить всё перечисленное, но в зеркало и вправду оказывается жутко смотреть на то, как она прицепляет присоски к моей голове, намоченной холодным пахучим раствором. Перед началом исследования, она даёт крохотную белую таблетку. Выпив её, чувствую появляющийся в груди жар и слабость, медленно охватывающую тело. Пульсируя, надуваются вены на висках. Мне кажется, что вот-вот провалюсь в сон, но этого не происходит.
Встретив меня, Федя печально улыбается. Поглядев почти вплотную своими прищуренными глазами, он радостно решает, что зомби я не стал и можно продолжать общаться. Он сообщает, что его очки нашлись, хранятся в сейфе главного врача. Скоро их вернут.
С приближением сумерек Фёдор делается тревожным. В два раза чаще он выходит покурить, зовёт меня и Максима. С горячностью говорит о том, что завтра станет другим человеком. Он уверяет, что литература изменится благодаря ему в лучшую сторону.
– Сигнал будет получен сегодня ночью! – предупреждает он озадачено. – Не вздумайте проспать! Проспите – ничего не поймёте. Больной и Незрячий!
На Максима Федя почти не действует. Мальчишка слушает его рассеянно, слегка улыбаясь. Я не хочу воспринимать Фёдора серьёзно, но его бредовые идеи и непонятные речи чётко запечатлеваются в моей голове. Кажется, что бред парня проникает сквозь стенки черепа и пропитывает моё сознание, находя в нём слабое место. Настолько он влияет на меня, что когда я засыпаю, снится сон, что я и Федя Отёхин тяжело пробираемся через окаменевшие деревья, сплетённые длинными плетями серых ветвей. Их здесь великое множество. Перед моими глазами высвечивается карта каменного леса. Я знаю, с какой стороны выход из леса, но добраться к нему невозможно. Голова моя болит во сне, Федя, поворачиваясь, следит, чтобы я не отставал. Он поясняет шепчущим голосом:
– Сталь в танке станет деталью, помни… Больной!
Я просыпаюсь от крика, доносящегося из коридора. Голова моя тяжёлая, словно с бодуна, продолжает болеть. У меня горячий лоб, температура. Максим выходит в коридор, просыпаются и другие пациенты. Теперь Федя прячется за диван. Размахивая папкой, он зло выдавливает из себя:
– Оставьте в покое! Иди прочь! Найдите балкон!
Я пристально смотрю на сумасшествие друга; им овладевает бес. Пропадает мой сон, остальные не отводят взглядов. Санитары и дежурный врач просят не выходить из палат. Одни не слушают и по обыкновению отправляются на прогулку, другие закрывают двери и не покидают палат. Фёдору обещают найти балкон. Но поймав, снова делают укол.
– Не выносимо уже, – бормочет дежурный врач. Она дрожит, видно, что ей не часто приходится усмирять шизофреников. – Переведём его. Завтра назначу осмотр.
Засыпаю я через долгое время. Снова снится сон: мы с Федей пробираемся сквозь окаменевшую чащу.
– Сталь в танке станет деталью, – повторяет он с лёгкостью в голосе и я спокоен, верю, что он знает, как выбраться из леса. – Нас ждут. И давно!
На следующий день Федя Отёхин звонит бабушке по мобильному телефону – сложенным ладоням. Он выглядит невероятно возбуждённым. Крепко звучит его голос, стоит он прямо, как струна. Просит бабушку сосчитать скопленные деньги, откладывающиеся в копилку с его инвалидности.
– Восемь, больше? – спрашивает он запальчиво. – Через месяц пойдёт!
Скоро я выписываюсь, жду этого момента с нетерпением.
– Больной! Больной! Будет в нашем городе новый журнал! – объявляет он радостно, глядя на меня, гордо задрав подбородок. Огнём горят его расширенные глаза, брови подняты высоко. Наконец, он роется в тумбочке, достаёт глянцевый журнал и кружку, затем подходит к зеркалу. Открывая журнал на рекламе бритвенного станка, вырывает страницу и складывает её пополам, сминает. Набрав воду в стакан, пародирует звук электробритвы и водит смятым листком по подбородку и щекам. Пациенты будто заражаются от него: Генка «Крокодил» начинает разговаривать с каким-то своим агентом по рации – подушки. «Глухонемой», прикладывая к уху полотенце, шевелит губами.
– Только мне нужна станция!.. И одежду постирать. Ещё… – смотрит Федя в зеркало, щурясь, словно от яркого света. Махает рукой, привлекая моё внимание. – Мне звонит карлик… Как я узнаю, что он – карлик?
Действительно, как можно узнать по телефону, какого человек роста, если не спросить?
– Голос не тонкий, но и не… ммм, – думает Фёдор, рассматривая свои заросшие многодневной щетиной щёки в зеркало. – В общем: карлик, звонит, да!
Меня просят в кабинет психотерапевта. Анна Георгиевна, милая женщина в белом халате, разговаривает спокойно. Оттого общаться с ней приятно. Сначала предлагает побеседовать о моём друге.
– Как вы относитесь к Фёдору? – спрашивает она. – Испытываете жалость? Не торопитесь с ответом. Подумайте.
Я пожимаю плечами, думаю почему-то в смятение. После недолгой паузы отвечаю с надеждой:
– Верю, что Федя внутри неплохой человек.
Кивая, она достаёт для меня листок и ручку. Даёт тест с огромным количеством вопросов, а сама выходит.

Сегодня мне на работу позже. Воспоминания о знакомстве с Фёдором действуют на меня – обычно я не читаю самиздатовские журналы и люблю модные толстые и глянцевые, но этот, в серо-жёлтой скупой обложке с непонятным рисунком, решаю почитать. Становится интересно, что там происходит на планете Фёдора Отёхина. Какие там проблемы? Прочитываю первый небольшой рассказ, затем перехожу на вторые два, перепрыгиваю на поэму. Ограбили магазин, кто-то умер от нищеты, стоят молодые красивые девчонки вдоль дороги, торгуют своим телом, упал нетрезвый бомж и решил отоспаться прямо на снегу… Он был человеком интеллигентным, мечтал занять должность в городском совете, но ничего не вышло.
– Чушь какая-то, – решаю я, отложив журнал. – У нас планета совсем другая. Нибиру… Где живут существа разумные и всё у нас в порядке.
Собрав портфель, я выхожу из дома, не торопясь. На остановке прямо на скамейке спит человек, одетый в бурые лохмотья. Он заросший седеющими волосами так, что толком не видно его лица. Синеют лишь круги под сморщенными глазами, и выходит белый пар из красного носа. Школьники, мальчишки и девчонки, шумные и хохочущие беззаботно, просят прохожего, чтобы тот купил сигарет в табачном киоске. Тот соглашается. С иронией поглядывая на «отдыхающего» на скамейке, они курят. Подходит газель. Побросав бычки, готовятся протискиваться внутрь.
В маршрутку я забираюсь с трудом – на остановке давка. Из-за гололёда транспорта выходит сегодня немного. Индивидуальные предприниматели предпочитают отсидеться в неблагоприятные условия. Сердитый, с отдавленными боками, я сижу возле окна. Возле меня девушка слушает с отсутствующим видом новости по мобильному телефону. Из глубины маленького динамика слышится бодрый голос ведущих, которые советуют не ехать то по одной дороге, то по другой. Авария там и здесь, поэтому движение тормозится.
– Чёрт возьми! – думаю я рассержено. – И на нашей планете те же самые проблемы. Надо будет поговорить с Фёдором. Давненько не слышал его.
Становится грустно и щемит в груди – ведь у него никого кроме бабушки и бредовых идей.
Возвращаюсь домой я поздно. Устаю и хочу спать. Но вдруг вспоминаю, что хотел позвонить Отёхину. Его номера у меня нет, звоню Пашке. Он такой же странный и немного не в себе, прямо как Федька. Телефон Отёхина у него должен быть. И правду есть!
Оказывается Федя из литературного объединения и «завихрения» происходят у него часто. Паша говорит, что скоро напечатается у Фёдора в «ЗДРАВОМ РАЗУМЕ», у поэта, иногда теряющем рассудок. После того, как Отёхина не признают на литературных семинарах и советуют не писать вообще, он сходит с ума. И теперь, когда «съезжает с катушек», то прямиком отправляется «На Первую…» Но, узнаю я позже, Федя и сам радуется, попадая в отделение «инопланетян». В третий раз он получает назначение на отдых. Только тут с ним связываются жители Марса…
Звоню я Фёдору. Сердце моё бьётся. Весь в ожидании голоса старого друга.
– А-а? – приятель раздражённо спрашивает в трубку. – Не видите, что занят?
– Федька, это я – Ванька? – я едва ли не кричу от радости.
– Ванька, – повторяет он, словно во сне и по-прежнему недовольно. – Кто спрашивает ещё раз?
– Больной!
– Больной! – повторяет Федя оживлённо и теперь радуясь. – Ты где? А-а, помню! Далеко не уходи! Сейчас пришлю за тобой танк! Летающий, ты ведь на другой планете, Больной!
– Рад тебя слышать! – искренно говорю я, в груди всё будто переворачивается.
– Конец связи! – бросает Федя.
Друга я таки не дожидаюсь. Клонит в сон. Засыпаю. Снится Федька. В камуфлированной форме, в натёртых до блеска кирзовых сапогах, в прямоугольных очках в металлической оправе. Он летит на танке, уже очень близко. Пристально смотрит вниз. Его глаза, чёрные, большие, горит в них огонь.
– Залазь быстрей! – кричит он громко и серьёзно, скинув длинную лестницу. – Есть сталь. И в танке станет деталью!
Не знаю почему, но я радуюсь за друга и верю, что сталь действительно есть и ещё лучше, что она в танке!
Будит рано утром будильник. Звон его не кажется столь неприятным. Удивительно, но я высыпаюсь. В пальцах покалывает, наливаются силой мышцы, хочется идти на работу. Собираюсь и думаю про Фёдора и про… СТАЛЬ.

Варвара Игоревна, женщина средних лет, работала осмотрщицей вагонов. Жизнь она посвятила железной дороге. Работа на «железке» – тяжёлая, словно колёсная пара, сгубила не одно поколение выносливых и сильных людей. Варвара трудилась, несмотря на больные суставы. Она была из тех закалённых женщин, которые падали замертво, но не жаловались. Время, никому не подвластный хозяин судеб, распорядилось жизнью женщины по своему усмотрению, усугубив болезнь. Скорое течение болезни не позволило продолжить работу, болезнь в суставах сделала свое дело и заставила обратиться к врачу. Операцию Варваре сделали бесплатно, помогло предприятие, но врачи предупредили, что ходить без костылей она вряд ли сможет. Являясь смиренной и праведной христианкой, она смирилась с напастью, огорчало лишь одно – как быть с непутёвым сыночком, с которым не стало никакого сладу.
С детства Алексей рос мальчиком непокорным и своевольным. Податливость и кротость – качества были не достижимы им, как пик Эвереста. С тех пор как муж умер от алкоголизма, она воспитывала единственного сына одна. Материнская любовь, беспредельное желание сделать для сына всё, чтобы соседи не говорили, что он беднее, чем другие дети, заставляли женщину трудиться день и ночь. Пропадая на работе, Варвара не могла уделять сыну должного внимания, а потом болезнь, лечение, проблемы. Получив инвалидность, она верила, что станет ближе к сыну, но всего лишь верила… Воспитывался мальчик на улице, шпана из посёлка и дурная наследственность оказали на него влияние сильнее, чем родная мать. С годами Алексей стал неуправляем, маму считал кормилицей и не больше. Пренебрегал её наветами, не слушался, слыл грубияном и шалопаем. Слабый характер и чрезмерная материнская доброта не позволяли раз навсегда поставить сына на место. Школу он прогуливал часто, обманывал, но не тащил из дома вещи – на этом ему следовало сказать «спасибо», хотя… недавно Варвара потеряла обручальное кольцо, которое сняла после смерти мужа. Тонкое и неприметное всегда лежало в маленькой жестяной коробочке из-под леденцов, недавно открыла её, а украшение пропало. Подумать она не могла, что это сделал её мальчик, решила, что затеряла сама. Не мог мальчик стащить его, не мог быть вором родной сын.
Ночью Алексей спокойно уходил из дома, на вопросы матери огрызался, вполне мог вернуться днём следующего дня. Оставаясь одна, Варвара молилась за душу непокорного сына маленькой позолоченной иконке божьей матери. Нередко она не спала целую ночь, ковыляла от одного окна к другому, ожидала сына, боялась потерять навсегда. Он приходил пропахший табаком и явно с перегаром.
– Сынок, почему никогда не приглашаешь к нам гостей? Хороших. Позови друзей, блинчиков напеку, чаёк заварю, – однажды предложила мать.
– Чего они здесь не видели? Нищету показывать? Меня позорить, придумала, молчи уж! – оборвал Алексей.
Тихо плакать, ждать и надеяться – только и оставалось Варваре Игоревне.

За окном виднелись выстроившиеся в ряд тополя. Высокие, как на подбор, они покачивались на тёплом ветру. На их вершинах вороны свили гнёзда и неуёмно каркали. Стоял жаркий майский день, такой редкий для Сибири в это время года.
Учительница истории рассказывала скучно. Смотреть на неё и записывать – тоскливо. Она начала с истории родного города и, похоже, не собиралась переходить на более интересные вещи. Если предмет не пригодится по жизни и свой город Алексей не любил, то зачем терять время? Он встал, собрал вещи и, вышел из класса, невзирая на укор во взгляде учителя. Теперь никто не накажет нерадивого – отец исчез, а мать передвигалась на костылях и превратилась в старуху.
Вернувшись в посёлок, Алексей встретил друзей. Они ещё утром раздобыли деньги и курили в заброшенном здании за гаражами, попивали пиво.
– А-а, Лёха, – помахал рукой нетрезвый Степан, глаза его налились насмешливой мутью. – Освободился, наконец! Пацаны, парень с нами на дело пойдёт.
Широко расставив ноги, цыган сидел на камне в тени, спадавшей от небольшого двухэтажного здания, которое медленно начали разбирать по кирпичам. Расстёгнутая наполовину рубашка на массивной волосатой груди открывала золотую цепочку с крестиком. Шмыгнув, он залез в карман старых джинсовых шорт и вытащил мятую пачку сигарет.
– Закури-ка, браток, – криво улыбнулся Степан. Белеющий шрам, пересекавший его коричневую верхнюю губу, превратился в змейку. Лицо приобрело шоколадно-багровый оттенок. Он дышал громко и сбивчиво, тупо глядел под ноги, облизывал пересыхающие губы.
Закурив, Лёха с любопытством оглядел окружающих. Два пацана; его ровесники, которых раньше не видел, хохотали, как ненормальные и лезли к Ленке – наркоманке. Она с пустым выражением на лице слабо отмахивалась руками, а потом и вовсе легла на траву, проговорив несколько бессмысленных слов. Стащив с неё юбку, глумились, плутовато посматривая на Степана. Цыган, подняв кудрявую засаленную голову, позвал одного из них и припустил в плечо кулаком.
– Зачем, Стёпка? – испугано произнёс он.
– Оставьте в покое девочку, – пренебрежительно махнул он рукой.
Выдержав паузу, цыган избороздил гневным взглядом второго пацана, и пригрозил кулаком. Они вернули юбку на Ленку.
– Лёшка, – покачал головой вожак, обняв паренька за шею. – Наклюнулось дельце в Нифтах. Стемнеет, и грянем туда. Надо бы отсидеться где-то.
– Нет проблем, – довольно ответил Алексей, выдув струю дыма. Первый раз столь известный босяк просил прибежища. – Кайфануть дашь?
Ко-не-чно, – ласково протянул Степан и поднялся. Стало заметно, что он больше косил под вмазанного. Хитровато скосил глаза, наморщив крупный поцарапанный нос. Тихо добавил:
– Хочешь стать обдолбышем, как эти два курёнка?!
Расправив плечи, он велел привести в чувства Ленку.
Компания отправилась домой к Алексею.
Варвара Игоревна встретила друзей сына с неприкрытым недовольством, знала, что эта компания до хорошего не доведёт. Она встала в коридоре, опираясь на металлические костыли-подлокотники. То была женщина ухоженная и милая с бледно-алыми губами сложенными плотно. Тёмно-русые волосы сплетались в узел на макушке. Лоб её покрылся морщинами, брови она сдвинула сурово. Искры сверкнули в её иссиня-зелёных глазах, когда увидела Степана, переступившего порог последним. Черты лица Варвары стали резче, наморщился нос. Пахло табаком и потом, смешанным с чем-то непонятным.
– Мам, посидим тут, а то на улице такая жара, – напористо произнёс Алексей.
– Здравствуйте, – почти в один голос сказали Генка, Слава и Ленка.
– Дыхни, – настояла она.
– Ну, курил и что? – вскинулся Алексей. – Жвачки не нашлось.
Застучав костылями, она пошла на кухню расстроенная.
– Попить дай, браток, – попросил Степан разморёно.
Отправив гостей в свою комнату, Алексей сделал полтора литра прохладного морса из варенья чёрной смородины.
Слава и Гена, облокотившись на спинку дивана, находились в блаженной полудрёме. Приоткрыв рот, первый шевелил губами, а второй подёргивал головой. Ленка присосалась к горлышку пластмассовой бутылки и выпила едва ли не треть. Пот высох на её прямом бледно-коричневом лбу, затемнели крохотные угри на висках. Напившись, она глубоко вздохнула, окинув скромные апартаменты скучающим взглядом. Девица худая, как щепа и нахальная, как грузинский продавец в курортный сезон. Но сейчас при Степане она вела себя смирно. Расположившись с краешка, положила руки на загорелые колени, выглядела застенчивой школьницей. Цыган отпил немного морса и поставил под стул. Поманил пальцем Алексея. Парнишка вытянул голову.
– Сегодня дед-фронтовик вернётся домой с деньгами. Тут недалеко. Говорят, у него модный телефон видели. Дети, вероятно, подарили. Иногда с ним бабка ходит, у той пальцы в золотых кольцах.
– А-а, Федя говорил, его соседи… – весело произнесла Ленка, кокетливо закинув голову набок. Её глаза, по-азиатски приподнятые к вискам, стали тоненькими щелочками. Она наклонилась к Степану, сложив губы бантиком для поцелуя.
Оттолкнув девицу, цыган бросил:
– Заткнись!
Ленка обиделась. Отвернувшись, капризно поджала губы.
– Маски у меня есть, – продолжил Степан решительно. – Думать здесь нечего, надо действовать. Деньги пополам… на тебя и меня! Они… ты глянь, нарики убитые. Им только долбиться.
Алексей ожил – Стёпка собирался поделиться лишь с ним, смелым да безотказным. Представив, что за несколько минут заработает на карманные расходы, парнишка обрадовался. Мать никогда не давала на карман, берегла гроши, собирая, и теперь Лёшка надеялся на себя. Как единственный мужчина и хозяин в семье, он сделал важное решение помочь другу в деле. Подняв голову, ощутил вдохновение и прилив сил.
Ленка взяла паренька за руку, погладила пальцы. Кротким и печальным оставалось её красивое лицо. Терпеливо она ждала чего-то удивительного и в нежном взгляде парень прочитал:
– Согласись, милый.
– У него перстень, знаешь какой? – перейдя на свистящий шепот, зло улыбнулся Степан. – Дедок – не простой. Не отвлекайся!
– Ты же говорил, что стемнеет и грянем в Нифты, – недоверчиво кинул Алексей, скинув руку девицы.
– Говорил, – кивнул цыган, сдвинув брови. – Другое дело. Небольшой магазин бытовой техники только что открыли в Нифтах. Там знакомый охранником работает. Придём туда, отметелим его для вида. Наберём вещей и разобьём стекло снова-таки для понта.
– Одни переулки и темень – мы уйдём быстро и незаметно! – пообещал Степан. – Два дела – и разбогатеем, – он потрепал паренька за шею. Гордо посмотрел на него, закивав. – Надежда на тебя, друг!
– Берусь, берусь, – запальчиво согласился Алексей. – Дедка сшибаем рядом? Не сметут?
– Так надо, браток, – закивал Степан медленно и посмотрел на друга насмешливо. – Далеко не надо идти. Зачем ноги бить?!
Усиленно обдумывая, парень заволновался. В минуты переживаний он сразу брал свою губную гармошку, доставшуюся от отца, и выводил незатейливую, но успокаивающую мелодию. Вытащив зелёную маленькую гармошку из тумбочки, поднёс ко рту и заиграл чуть слышно, но с чувством. Генка приоткрыл один глаз, поднял голову Слава, прислушалась Ленка, открыв рот. Только цыган не любил музыку, он поморщился, словно испытывая зубную боль.
Пёстрый попугай в клетке перестал нелепо повторять выученные слова и затих, моргая и крутя маленькой головой.
Жара спала, и незаметно на небо набежали облака. Они серели, предвещая дождь. Прозрачным саваном темень накрыла землю. Стало холодней.
Степан с Алексеем выглядывали из переулка. Поёживаясь от холода, Ленка усердно тёрла свои оголённые плечи и хныкала.
– Торопятся, – предупредил прошедший мимо Гена и забежал в подъезд.
Надев наспех сделанные маски, Степан с Алексеем приготовились. Только старик со старухой показались между домами, как те выскочили и принялись жестоко избивать их, затаскивая во тьму переулка. Тёмно-серый пиджак деда порвался, рассыпались ордена, он сопротивлялся.
– Фашисты поганые! – прокричал он сквозь слёзы, отмахиваясь костлявой рукой. Сопротивляясь неистово, он разорвал рубашку цыгану – стрельнули в разные стороны белые пуговицы. Порвал цепочку – крестик, блеснув, потерялся на земле.
Ограбление произошло, словно в бредовом сне. Зло кипело в Алексее, в него точно бес вселился. Будучи в мрачной эйфории, Степан рычал, как голодный зверь, мотылял старика с дикой силой. Схватив, наконец, за шею, завалил на землю и пинал вместе с Геной, который был трусом и только подталкивал старика краем ботинка. Всхлипывая, дед лежал, скорчившийся и жалкий. Синяки да оттёки темнели под глазами и на щеках, шла из носа кровь, опухли губы. Бабка ещё от страха потеряла сознание, и мараться с ней не пришлось долго. Её обмякшее тело лежало около мусорного бака. С ликованием Ленка вытряхнула сумочку, снимала украшения. Но кольцо на среднем пальце, большое, ценное, с крупным рубином, не поддавалось, пришлось приложить силу, едва ли ни сломать палец. Выкрутила девка кольцо с остервенением. Крепко держа в руке, испугано поглядела на цыгана. В темноте переулка кожа его потемнела сильней, он походил на уголь. Сверкали мокрым жемчугом его глаза, вздыбились волосы на чёлке. Некоторое время он спешно шарил руками по земле в поисках утерянной цепочки и, не найдя, рявкнул:
– Отдай кольцо!
– Ты что, Стёпа, любимый? – взмолилась Лена.
Он крепко сжал её руку в запястье, толкнул к стене. Вскрикнув, девица отдала находку. На глазах выступили слёзы.
– Кто-то идёт! – кинул Генка и рванул, пряча руками лицо от появившегося прохожего.
Громыхнуло вдали. Сильный ветер заколыхал кроны деревьев в палисадниках, зашелестел листьями. Начался дождь.
– Вызовите милицию! Людей избили! – вторя грому, закричал человек. Поблизости никого. Бросив зонт, он достал сотовый телефон.
– Помешай! – процедил Степан. Они скрылись с Ленкой на обратной стороне переулка.
Лёшка, оттолкнув мужчину, помчался в сторону гаражей. Плеск воды и постоянное журчание казались голосами гонящихся людей. Вымокший насквозь, он пересёк низкую изгородь частного сектора. Выкинув маску, обогнул болото, заросшее камышом. Исхлёстанная дождём жёлто-зелёная тина разошлась на несколько островков. Добежав до железнодорожных путей, Алексей переводил дыхание, пока не перепугал внезапный гудок электровоза. На север двигался длинный состав. Переждав, Лёшка устало пошёл дальше. Косая линия дождя заволокла местность прозрачной пеленой. Наконец из-за деревьев завиднелось заброшенное здание. Оно пропадало, словно в дыму. Попав внутрь, Алексей сел на камень, торопливо вытащил несколько тысяч, понюхал их по привычки. Они пахли свежей типографской краской. В кармане лежал модный сотовый телефон, браслет… Воображение Лёшки разыгралось, он строил воздушные замки, видел себя ярко с кучей денег в руках, выходящим из ломбарда. Первым делом он отметит крутой заработок, напьётся, как следует со Степаном… погоди-ка, кто такой Степан по сравнению с ним? Цыганский босяк, торгующий наркотой!? Напьётся один или с Ленкой. Девка не равнодушна к нему – ею можно запросто воспользоваться… Слушая стук дождя, он облегчённо вздохнул. На него будто снизошла благодать, отдыхающий парень чувствовал освобождёно, радовался, вдыхая сырой воздух полной грудью.
Сквозь хлюпанье ручейков и шелест камышей послышались шаги.
– Там… посмотрите! – проговорил на улице кто-то знакомый.
– Ага, вон он.
В здании появились два здоровенных цыгана. В дверном проёме быстро показался Славка и тотчас исчез.
Один цыган с налёта сбил парня с ног, второй шарил по карманам, путаясь в одежде.
– Что творите? – испугался Алексей. – Где Степан?
– «Атаман» задолжал, – кратко пояснил один.
Алексей не был слабаком. Не собирался отдавать деньги, он их заработал кровью.
Врезав одному цыгану в горло, рывком скинул и второго. Упав спиной на камни, тот взвыл, как пёс, которому наступили на лапу. Подскочив, Лёшка ринулся к выходу. Налетел на нескольких человек сразу. Путь загородили подростки и взрослые. Наркоманы.
– Осторожней… – тихо и неуверенно проговорил Слава. Звук дождя заглушил его слабый голос.
– Степан за меня! – только и возразил Алексей, оказавшись на земле, в грязи. Пинали наркоманы впятером и во зле, которое охватило их резко и неожиданно. Объятые гневом, как будто на самих себя, они, наконец, остановились. Сквозь шёпот слабеющего дождя, превратившийся в навязчивое шелестение, обессиливший, избитый Лёшка почувствовал, как обшарили карманы, услышал тоненький смех да испуганный голос Славы:
– Как быть? Милиция… Кто-то видел, Гену замели…
– Избавьтесь от пацана! – приказал чей-то крепкий голос.
Повернув голову, Алексей не смог рассмотреть – глаза заплыли настолько, что не открывались. «Погиб, конец! – в груди мерзко заныло, – неужели погиб? Нет, нет, так не должно, я не хочу умирать!» Мысли понеслись, а время, казалось, остановилось.
– Что я успел в жизни? А как же мама? Что будет с её сердцем, когда ей скажут, что сын умер. Лицо матери, серое, землистое от горя встало перед глазами парня. Теперь не он думал о себе, страшно стало за мать, её горе будет безмерным, убьёт наповал. Почему я не думал о маме прежде? Вот идиот! Каким-то десятым чувством он понял, что не стоит двигаться. Он боялся пошевелиться, дабы не привлечь внимание злодеев. Пусть забрали деньги, но оставят его. Он мысленно пообещал себе, что никому не скажет о случившемся. Никому. Ужас объял снова, когда услышал гудок поезда и стук тяжёлых колёс на рельсах. Ругаясь и громко дыша, его торопливо волокли по земле. Отбитые руки не двигались, онемели ноги. Почему? За что? Последнее, что Алексей ощутил – холодное и мокрое железо гудящих рельсов.
Дождь прекратился и погас свет в одночасье. Тени умерли, окружающий мир потемнел, стал безжизненным. Оттуда, где минуту назад сверкнул медный диск солнца, бесшумно сползали груды чёрных облаков, похожих на сгустки дымной гари. Шаг за шагом они поглотили светлеющее пространство, оставив его узкую светло-синюю полоску далеко на горизонте. Парень оказался точно в сухом и зыбком вакууме. Не дышал, но жил. От страха он отчаянно крикнул:
– Мама!
И проснулся.
Его везли на каталке по коридору, освещённому редкими огнями ламп дневного света. Один глаз открывался с трудом, но второй видел отчётливо.
– Я жив. ЖИВ! – мысль невероятно обрадовала Алексея. Язык еле ворочался, болели скулы и губы опухли.
– Как?.. – пробормотал он, покрутив головой. В ней шумело, отяжелевшей и словно чужой. Чувство было такое, будто, разогнавшись, парень врезался головой в стену.
– Лежи спокойно, – с ласковой строгостью сказала женщина в белом халате. Она шла следом за доктором вместе с девочкой, которая оживилась, увидев очнувшегося Лёшку.
– Потерпевшему нужен покой, – настоял доктор. – Посещение завтра после шести.
Огни ламп, люди и плакаты на стенах расплывались перед глазами, а голова превратилась, точно в наковальню. Алексея охватило забытьё.
– Так, осмотрим больного, – сказал кто-то звонко. Врач разбудила Лёшку, положив руку ему на плечо. – Вам крепко досталось, – покачала она головой.
– Что со мной… случилось? – пробормотал Лёшка и почувствовал спазм в животе. Невольно повернувшись набок, не сдержал рвоту.
– Не тратьте слов, – отпрянув, предупредила врач. – Милиция не отчитывалась, но досталось тебе немало!
Он помнил, что его избили, а потом странное забытьё… Главное, что жив, мама не так расстроится.
Вместе с рвотой, одолела и сильная слабость. В хмурой задумчивости Лёшка пролежал, глядя на врача сквозь пелену на глазах. Хотелось по-прежнему спать. И заснул.
Голова болела. От болей он и проснулся. В палате шумел маленький портативный телевизор, его настойчиво настраивали посетители одного из больных. За окном шелестел дождь. Алексей смотрел в потолок и не сразу понял, что к нему пришли. В ожидании девочка терпеливо сидела около него с краю койки. Горделивая осанка и загорелые плечи, круглившиеся под слегка намоченной кофтой, выдавали в ней крепкого работящего человека. Её толстая чёрная коса с вплетённой в ней промокшей алой ленточкой лежала на правом плече.
– Маленькая, а красивая – подумал Лёха. – Кто она?
Словно ощутив на себе невидимую силу взгляда, она повернула голову.
– Привет, – с печальной улыбкой произнесла гостья. – Мама сегодня на сутках, папа в командировке.
– Папа, – повторил Алексей удивлённо. Он подумал, что ослышался и вздохнул, изучающе глядя на гостью. Она встала, выпрямилась. Это была крепкая смуглая девочка с миловидным скуластым овальным лицом. Глаза её большие и тёмно-зелёные, как бутылочное стекло в тени, прищурились. Она плотно сложила губы, иронично посмотрев на него. Две тёмно-коричневых родинки: одна крупная, вторая поменьше – расположились в ямочках щёк. – Не ждал? Мне скучно без тебя, выздоравливай скорей.
– Не-ет, – протянул Алексей, пребывая в замешательстве. – Девушка одного из друзей Степана.
– Какого Степана? – громко изумилась она, вскинув тонкие угольно-чёрные брови. Пощупав Лёшкин лоб, девочка удостоверилась, что тот не горячий. Ошеломлённо добавила: – Я – твоя сестра – Даша.
Алексей не нашёл ответа. Отупев, он только глядел расширившимися глазами на гостью Дашу и молчал.
– Ни слова лучше, пока не добавила!.. – разочаровано и недовольно ответила она. Вытащила из тумбочки прозрачный шуршащий пакет. – Кушать хочешь?
Он закивал и попросил зеркало. Получив круглое дамское зеркальце, он быстро заглянул в него в надежде узнать хотя бы себя. Невозможно, он видел отражение чужого человека, с лицом синим от ссадин и кровоподтёков. Где он и кто он? Что за глупые шутки, а, может, я сплю и никак не проснусь? А, может, я умер? Нет же, я живой и чувствую руки, ноги. Лицо, тело – болят, значит, я жив. Мысли роились в голове, в ней творилось невесть что. Парня словно подменил другой подросток. Ничего не осталось от прежнего Алексея. Ни светлых глаз, ни русых волос, ни привычных черт. Сумасшествие, да и только. Он быстро замотал головой, нет, не проснуться. ЯВЬ! Натянув простыню под самый подбородок, Алексей присел на кровати и глухо заныл.
– Лёшка! – Даша отскочила, не узнавая брата. Бросив пакет, она быстро нашла доктора в коридоре.
– Куда попал? – проговорил парень, будто в бреду. Больные, мельком рассмотрев его, продолжили играть в карты.
– Та-ак, – войдя, доктор догадливо закивал. – С контузией бывает лёгкая амнезия. Подняться сможешь? – Не дождавшись ответа, обратился к медсестре, чтобы назначить обычные процедуры.
– Могу, – ответил Лёшка кисло.
– Рановато тебе вставать. Сильное сотрясение мозга. Радуйся, если сотряслись мозги, они есть точно! Шутка. А что готов подняться – великолепно. Вот и здорово, – обронил доктор и покинул палату.
Ничего не оставалось, как поесть и ждать.
Алексей ел бутерброды с варёной колбасой и помидорами так, будто голодал несколько дней. Жевал, урча, набивая полный рот. Запивая горячим сладким чаем из термоса, он поглядывал то на девочку, то на деревья за окном. Дождь прекратился, и слышалось журчание воды из трубы слива. Придвинувшись к нему, сестра подметила:
– Узнаю брата!
Попрощавшись, Даша поспешила домой, а Лёшка спросил у больных, в какой находился больнице.
– В главной, – по обыкновению кратко ответил один.
Парень попал в ГБ-1 родного города. Отделавшись ушибами, синяками и сотрясением, он был не самым тяжелобольным на этаже. Соратники по палате поведали страшные истории про пациентов отделения, что слушая их, Алексей удивился, насколько ему повезло. Спал ночью он крепко, а на следующий день позвонил домой. Ответила сонная женщина. Узнав его, обрадовалась, взволновано спросила о самочувствии. Пообещала придти вечером.
Низкое солнце переливалось красно-жёлтым огнём, клонилось к закату. Парень, поужинав в столовой, вернулся. В палате ожидала невысокая крепкая женщина, та, что была с Дашей в прошлый раз. Она поправила койку, сложив аккуратно покрывало и взбив подушку. В её повлажневшем взоре он уловил мерцание сиюминутного счастья и вечную материнскую любовь. Словно проснувшись от кошмарного сна, она вздрогнула. Бросилась к нему, крепко обняла, расцеловав щёки. От её дыхания исходил жар, от волос пахло свежестью, горели щёки. Кончиком холодного носа она щекотала ухо Алексея. Он поёжился, невольно обнял её плечи.
– Даша сказала, что ты не помнишь… – проговорила она изменившимся дрожащим голосом. Он стоял, находясь в растерянности, в объятиях любящей матери. Разглядывал её, пытаясь найти сходство со своей мамой. Внешне ничего общего, но сходство было. Необъяснимое и столь явное, теплое и выразимое лишь чувством. Тушь размазалась по щекам, струйки слёз проделали в ней ручейки. Утерев слёзы тыльной стороной ладони, она вдруг стала строже, рассказала, что отец, узнав, был тревожен и порывался в короткие сроки завершить командировку. Начальство не уступило.
Она торопливо рассказывала, что всё вокруг изменилось. Двор без Алексея опустел. Скучал чёрный кот Васька, засыпая у порога. Петух неожиданно стал будить раньше срока. Собаки выли часто. Горыныч метался на цепи, чуть не вырывал будку. Воздух пропитался невидимыми флюидами призрачного тревожного сознания – смутного ожидания чего-то ужасного, когда ночью матери позвонили на работу и сообщили…
– Твои прогулки ночные… – пригрозила она кулаком с наигранной строгостью, забрав лишние пакеты из тумбочки. – Говорила ведь, до хорошего не доведут. Ты не грудник, а будущий кормилец семьи…
Он слушал новую маму с неприкрытым удивлением. До сих пор не верилось в сестру и отца в командировке.
Дни шли за днями, а память по-прежнему не возвращалась. Лёхе казалось, что он –совсем не он, а другой человек и происходящее вокруг – чья-то выдуманная параллельная реальность.
Молодой организм справился с травмами и сотрясением. С каждым днём Алексей креп. Выписавшись, парень увидел знакомые места, но и они здорово изменились. Врач велел много гулять на воздухе, пока окончательно не выздоровеет. Несколько часов подряд Лёха бродил по знакомым и сейчас не знакомым местам. Изменилось расположение домов, улиц, оврагов. Прошло какое-то жалкое время, но творец точно переродил землю, поменяв привычные места. Обыкновенное пространство людей со свежим воздухом, но Алексей оказался в ином мире и другим человеком. Увидев знакомый парк, парень не сдержал улыбку, но не была она счастливой, сквозило в ней отчаяние и сумасшествие. От парка осталось лишь название, вход в него зарос густым плющом. Люди: пары молодые и не очень – обходили бледно-синюю изгородь вдоль по узкой дороге.
– И тут непонятно что!.. – От бессилия Алексей озлобился, им завладел нарастающий гнев.
В угрюмой сумасшедшей горячке он разорвал зелёные путы травы, пробрался. Расчихался… в жизни у него не было аллергии, а тут чих душил. Сквозь влажную пелену на глазах сплошным зелёным занавесом показалось поле высокой травы. Оно заполнило собой пространство. Серое небо, затянутое облаками, и вокруг шуршащая трава, раздвигающаяся, словно живая, от ветра. Без солнца, под свежим сквозняком-дыханием близкой ночи жизнь представлялась чем-то неприветливым и холодным, мишурным и ничего не значащим.
В зарослях травы зияли чернотой ямы, их тут – много, глубокие, отвесные. Бродя, он искал хоть часть прежнего мира и теперь в надежде найти что-то знакомое, заглянул в одну из ям. Там лежал на спине старый человек в драной чёрной кофте, лохматый, как леший в сказках. Он валялся, точно брошенный, раскинув грязные руки. Приоткрыв глаза, старик взмолился:
– Помоги, дружище! Пропаду, ядрёна мать!
– Сейчас, сейчас, – заторопился Алексей. В сердце кольнуло, казалось, если не помочь бедняге, то погибнет. Спустившись в яму, парень приподнял его за руку. От старика разило алкоголем, пахла нестиранная одежда. Внезапно он крепко схватил руку Алексея, глаза его расширились, угрюмо-насмешливые. Он посмотрел так, будто знал Лёшку всю жизнь. Повернув голову, безумец явил страшный широкий шрам. Не обычный: плоский и неприметный, а глубокий, который начинался от небритого подбородка и терялся под пыльной кофтой. Подавив в себе вздымающееся смутное чувство тревоги, отвращения и враждебности, Алексей сказал:
– Я помогу!
– Помнишь, не подал мне за игру на барабанах? – пробормотал старик, безумно улыбнувшись. У него отсутствовало несколько передних зубов, и сквозь отверстия виднелся багровый кончик языка. – Послушал и не наградил… Посмеялся с дружками. Пожалел десятку маэстро «Музыканту»?!
– Отпусти, бомж! – бросил Алексей, испугавшись. Ударив его по лбу, ринулся наверх.
– Я-то хоть знаю, где нахожусь, а ты, мой друг, потерялся! – издевательски кривляясь, как злой паяц, он расхохотался. Потёр покрасневший лоб и встал на корячки, смотрел вверх по-собачьи преданно.
– Что сказал? – Алексей обомлел, перегнувшись через обрыв. Бомж что-то знал.
– Подай хотя бы руку, – неприязненно ответил тот.
Вытащив старика из ямы, с надеждой парень ждал ответа. Наконец-то кто-то способен что-либо пояснить в кошмаре перемен.
– Ага, – бомж насторожился. Вытянув шею, испугано посмотрел поверх головы Алексея. – Слушай зов сердца, пацан, живи правильно и завтра взойдёт солнце!
– Стой, что это значит? – взволновано крикнул парень и попытался остановить его. Но тот увернулся и побежал без оглядки.
– Вон где забулдыга скрылся! – послышался грубый голос. – Держи ворюгу!
Выскочив из травы, два человека пустились в погоню за бомжем.
Темнело. Алексей возвращался домой озадаченный и сам не свой. Неожиданно он понял, что не знает куда идти. Он шёл медленно, и каждый раз останавливался, спрашивал у прохожих, существовал ли такой адрес. Да, есть дом. Встревоженному и растерянному, Лёшке отвечали, указывая рукой вдаль в частный сектор.
К ночи он добрался. Калитка оказалась приоткрытой и ворота тоже. По дорожке, засыпанной гравием, робко прошёл во двор частного дома, который огласился собачьим лаем и визгом щенят. Навстречу неслись три разномастные дворняги, большие и маленькие, а следом неуклюже поспевали их отпрыски. Их разноголосый лай всполошил обитателей сарая. Закрякала птица, захрюкали и завизжали свиньи, проснулись коровы. Стоял слабый запах засыхающего навоза в огороде. Под навесом из досок около сарая находилась будка. Барбос в ней воистину назывался Горынычем. Могучий пёс, высунув бледно-розовый язык, вытаращил глаза на гостя. Негромко загавкал, запрыгал на цепи, мотая своей широкой толстой головой с опущенными ушами. Мимо него пройти было невозможно – столько накопилось в нём животной радости. Присев на корточки, Алексей потрепал Горыныча за седеющую лохматую шею. Пёс жутко линял, на пальцах осталась седая шерсть. Охваченный бурей эмоций, он густо обслюнявил пальцы, тыкался холодным мокрым носом в грудь парня, крутил головой да бесконечно сверкал преданными чёрными глазами.
Топилась печь. В небольшой комнате Алексея, заставленной поделками из древесины, горела на столе пузатая лампа, испуская мягкий зеленовато-жёлтый свет. Царила праздничная атмосфера. Лакомясь горячим рыбным пирогом, он слушал маму. Она лепетала неустанно, взмахивая руками, словно птица. Забот и хлопот прибавилось с тех пор, как отец купил дюжину кроликов, вторую корову, а сам устроился на другую работу. Дашка стала настоящей хозяйкой, умелой и терпеливой. Чуть что – с удовольствием помогала. Она и дрова колола, как дровосек, наводила порядок за двоих. Сарай после неё чистый, его беспокойные обитатели – накормленные, коровы подоенные. Лёшка изумился и, наконец, сообразил, чем “пахли пироги”.
Скоро осень, частые дожди и холода, а домишко явно нуждался в ремонте.
– Май ведь, – подумал Лёшка. – До осени далеко!
Неужели и во времени он запутался? Откинув лишние мысли, парень слушал.
С перекошенной протекающей крышей и прохудившимся сараем, дом вызывал худшие чувства у матери, беспокоилась и Даша. Но теперь поможет Алексей – второй мужчина в семье. Оправится и наладит крышу, починит сарай. Отец пообещал взяться за дело, как вернётся с вахты.
Лёшка опешил и тотчас потерял аппетит, им овладел лёгкий испуг – парень в жизни ни за что такое серьёзное не брался. В прошлой жизни только играл на губной гармошке и, разгуливая со шпаной, стрелял сигареты. Теперь тоскливо переводил взгляд с деревянных игрушек на маму и сестру. В голову лезла разная чертовщина.
– Ты что? – словно читая мысли, вдруг переспросила Дашка, обняв брата за плечо. – Мы справимся. Никогда не видела тебя таким печальным. Что? Голова болит снова?
Тоскливо закивав, он тяжко вздохнул. Понял: с этим вздохом канула в лету прошлая беспутная жизнь.
Любовь родных грела подобно непотухающему очагу, однако ночь провёл Алексей в новой семье беспокойную. Он просыпался и, слушая сопение сестры на нижней койке, с трудом засыпал снова.
Раздался пронзительный раздражающий крик петуха. Затем второй – он словно специально закричал, как проклятый. Птица пробудилась, замычали коровы, захрюкали свиньи. Дашка соскочила с кровати так, будто вовсе не спала. Умылась. Послышался стук сапог на крыльце. Среди непрекращающегося лая собак, тявканья да визга щенят сквозь дрёму Алексей различил высокий мужской голос.
– Папка вернулся, – возвестила Дашка торжественно.
– Пойду встречу, – сказал мама, и скрипнула дверью.
Отвернувшись к стене, Лёшка намеривался продолжить сон, однако сестра принялась будить, стаскивать одеяло. Он забормотал, глухо бранясь.
– Я – больной, забыла?
Оставшись без одеяла, он оказался сердит и спустился на пол в надежде поймать сестру. Поймал, точнее она сама позволила. В жёлто-синий прозрачной майке и шортах, с копной смоляных распущенных волос, она выглядела диковато. Улыбалась озорной улыбкой, походя на разбалованного мальчишку. То была резвая девчонка с угловатой, но сильной фигурой. Забрать одеяло не получилось ни уговорами, ни силой. Сон ушёл бесследно.
Дверь отварил смуглый пожилой мужчина, невысокий, но здоровый, как буйвол. Отогнав собак, он пропустил жену в дом. Взгляд у него был проницательный с глубокой мудрой мыслью. Коротко остриженная голова сидела низко на толстой шее. Над пухлой верхней губой, обветренной, в рубцах, торчала серая щётка усов. Он – широкоплечий, с грубыми волосатыми руками, точно у павиана. Скинув протёртую сумку на пол, в голос пожелал здоровья родным. Разувшись, быстро выпрямился и спросил:
– Где боец?
Размашистым шагом подошёл к замершему сыну и коснулся мясистой мозолистой ладонью его плеча, покрывшегося от холода пупырышками. Он добро оглядел с ног до головы со смешанным чувством жалости и недовольства. Суровая снисходительность читалась в его взгляде, когда остановился на подживших синяках на лице сына. Алексей недоверчиво смотрел на папу. Вот от кого достался прямой нос, высокий лоб и крепкие руки, которые вскоре зарастут волосами! Покачав головой, отец сказал своим резким басовитым голосом:
– Мать слушай, Лёшка, а то напорешься однажды! Поддал хоть врагу?
Алексей пожал плечами, поёжился от прикосновения шероховатой колкой ладони, похожей на наждачную бумагу. Лицо отца, кроткое и выразительное, теперь выражало сосредоточенное внимание и радость. Тихой улыбкой он подбодрил сына и тот расцвёл, поддаваясь неожиданно вспыхнувшему тёплому чувству. От прошлого он сохранил любовь к папе и сиял, а тот сверкнул тёмными карбункулами глаз и строго заключил:
– Одряхлел, сын, пока лежал, поработаем. Сейчас разгрузим «телегу»!
Торопливо, подгоняемый неотложной необходимостью, он вымыл руки, умылся. Капли воды остались на усах, серебрились в белом свете, падающим из окна коридора. Он сел за стол с Дашкой. Дочь нарезала серого хлеба и зелёного лука, видно, что ей доставляет удовольствие ухаживать за отцом. Мама раскраснелась от встречи, разлила по тарелкам свежий борщ, выложила куски курицы на большую тарелку. На кухне витал душистый запах приправы. Кот Василий оказался тут как тут. Подняв хвост, облизнулся несколько раз. Суетился возле ног мамы, издавая тихое тарахтение.
Дашка быстро позавтракала. Вытащив два таза, приготовила из остатков продуктов и костей еду для собак. Вынесла во двор.
Прозвучал короткий сигнал – грузовик привёз стройматериалы. Доски и шифер. Отец надел робу и позвал Алексея во двор. Пока мама с дочерью хлопотали в сарае, они вместе выгрузили содержимое кузова машины. Начали ремонт дома, забравшись на чердак. Никогда Алексей не помогал ни ремонтировать, ни строить. Мышцы рук заныли, пот выступил на лбу, намокли волосы у висков, и прилипла чёлка, но он испытывал прекрасное чувство. Наконец-то Алексей ощущал себя полезным, и в груди звонко пела незримая струна. С горем пополам замену логов они завершили. Отец был мокрый, потемнела от пота футболка, а Лёшка выбился из сил. Спустившись в дом, они пообедали.
– Сбавил обороты, – заметил отец недовольно. – Раньше мы работали целый день. Помнишь, помогали старику Ивахину строить баню? Трудились без устали. В труде, сын, познаётся человек и растёт.
Они продолжили. Забравшись на крышу, снимали лопнувший шифер.
– Лёшка, привет! Выздоровел? – за изгородью махала рукой худенькая девочка с короткими светлыми волосами. Она улыбалась ослепительной счастливой улыбкой в лучах послеполуденного солнца. Увидев её белое милое лицо, Алексея словно осенило. Парень не знал её раньше, но сердце забилось чаще. В нём отозвался какой-то странный отголосок. Звенящий и тёплый.
– Привет, – крикнул он, вытерев с бровей пот. Щурясь от солнца, он замер, пристально наблюдая за ней.
– Явилась, лиса! – прошипел отец. Скинув треснувший лист шифера вниз, поманил сына пальцем. – Из-за неё ты попал?! Не твоя она, Лёха. Плещется с местным цыганом в котловане. Не хорошие они люди. Я чую таких.
– Выйдешь? – спросила она настойчиво.
– Вечером, – ответил он.
– Да, вечером! – повторил отец резко. – Дел невпроворот, они гулять собрались?! Молодёжь!..
Скрывшись за углом соседнего частного дома, незнакомка оставила осадок страха и тревожного ожидания чего-то приятного и непознанного.
– Не рассчитывай, – серьёзно проговорил папа. – Пока я дома никуда ты не пойдёшь!
Алексей хотел было вскрикнуть, бросить шифер ему под ноги, разбить. Покрасневший от солнца и внезапно рассерженный, он дрогнул.
– Лёшка, – испытующе произнёс отец чуждым голосом, аккуратно положив шифер. Парню показалось, что в отце появился кто-то другой из его прошлого мира. Это испугало. – Я сделаю из тебя мужика, настоящего хозяина, и никакие подлецы не помешают.
Вечером Алексей всё-таки вышел из дома. Отец строго запретил бродить по улицам, найдя новое занятие – вырезать игрушку – поделку на память другу, напарнику по работе; Михаил скоро уходил на пенсию и уезжал жить в другой город. Под предлогом найти подходящий деревянный брусок парень вышел во двор. Отец поверил – сын говорил искренне, глядя прямо в глаза.
– Смотри мне, – погрозил он пальцем, усмехнувшись над тем, что знал лишь он один.
Алексей сбежал.
Встретившись в подворотне с беловолосой незнакомкой и длинным цыганом с чёрными сбитыми кулачищами похожими на обожжённые кирпичи, ждал ответа. Обнимаясь с цыганом, она одаряла откровенным взглядом и Лёшку. Блестели её небесно-голубые глаза, красиво очерченные углём. Она жмурилась от удовольствия, словно кошка, пьющая молоко и прижималась к плоской, но широкой груди цыгана. Арсений, так звали местного босяка, оставил девку, обнял Алексея за плечо по-братски крепко. Рассказал про дело, весьма прибыльное и не очень пыльное.
Недавно один хилый пенсионер купил новую тачку, иномарку. И решил “бомбить”. Он день и ночь стоит на углу… не на главной улице конечно, ведь там своих таксёриков хватает. Старик-таксист не в меру сердобольный и вечно кормит бездомных котов и собак. В бардачке у него на всякий случай кусочки колбаски и другая снедь для бродячей живности. Сам он ест редко и только попивает из термоса чай. Арсений и Лёша сядут к нему в машину и попросят подвезти, а затем остановится в нужном месте.
– А-а? – цыган улыбался широко с наигранной радостью, оскалив желтоватые зубы. – Информация достоверная. Я тебя когда-нибудь обманывал?
Догадливо покрутив головой, Арсений заверил:
– У старика дети далеко, а машина новенькая. Кореш быстро примет её по правилам, перебьёт кое-что. Подъедем к месту, братки помогут. К тому же… – он, хитро скосив глаза, приблизился к лицу Алексея вплотную. – Посмотри на Алинку…
Она улыбалась доброй невинной улыбкой, обворожительной и простодушной. Соблазнительно щурила свои нежно-голубые глаза сиамской кошки.
Подошли знакомые. Трое. Один упитанный ярко одетый цыган и два подростка, бледных и взбудораженных, словно им сообщили страшную весть. Белокурая красавица звонко говорила с ними, закинув прелестную голову набок. Вытащила пачку сигарет из кармана куртки подростка. Упитанный цыган искусно и демонстративно покрутил в пальцах блестящую “бабочку”, а два пацана восхитились им с жалким напускным весельем.
– Отдам тебе Алинку, – слова Арсения прозвучали тихо, но серьёзно и внушительно. – Я не буду к ней ходить и другим запрещу, вот увидишь. Девка твоя, корешок! Знаешь, какая послушная простачка? Только будь понапористей, ты ведь мужик. Дело сделаем, станешь моим бойцом – первый сорт – ПРАВЫМ!
Вдохновение осенило Лёшку. Огонь зажёгся в груди. Парень давно мечтал о девушке, красивой, покорной, понимающей. Арсений не шутил, он чувствовал это.
– Приду, приготовь маскировку, – пообещал Алексей, пожав грубую чёрную руку.
Нежно и горячо поцеловав пацана в щёку, Алина капризно сложила губы – он возвращался домой. Шёл, оглядываясь.
Отец не рассердился, а Лёшка замер и похолодел в сознании приближающейся страшной истины. Папа лишь разочаровано поглядел. По-стариковски быстро задвигалась щётка его усов, он сказал, что сын никогда прежде не обманывал. Вероятно, подействовал удар, и мальчик забыл себя прежнего.
– Пожалей мать, она сильно переживает за тебя, – задумчиво проговорил он, выключив радио. Этот весёлый человек, здоровый как если бы у него в груди билось сердце буйвола, выглядел сейчас одиноко и печально. Изменилось настроение и у мамы, несколько часов назад весёлая, подвижная, она сникла, сгорбилась, молча хлопотала по дому.
Уйдя в комнату, парень тоскливо глядел в окно и, наконец, равнодушно прошептал:
– Не место мне здесь, чужой я.
Услышав, сестра возмутилась. Она толкнула брата в бок и неожиданно твёрдо сказала:
– Не место, так уходи, но помни, что больше плакать по тебе некому, кроме нас. А твоя Алина – дрянная девица!
Гнев всколыхнул парня, точно ветер траву. И этот Лёшка отличался вспыльчивым характером. Рассерженный, он встал и замахнулся на сестру. Дашка вскрикнула от неожиданности. Увернувшись, в свою очередь залепила брату пощёчину. Его щека чуть не лопнула, залившись пламенным румянцем. Он быстро пришёл в себя, осадил, бросил испуганный взгляд на дверь. Она была закрыта. Держась за щёку, растерянно глядел на сестру.
– Получил, да?! – спросила она недовольно. – Я тебе вправлю мозги.
Вечер прошёл в гнетущей тишине, а ночь и того хуже. Парень не спал, как если бы напился кофе; крутился на койке и неустанно думал, неслышно шепча самому себе. Твёрдой и жаркой казалась кровать. Мысли переполняли, навязчиво стукаясь о стенки черепа. Алексей заснул тревожным сном.
Утро выдалось холодное, несмотря на растопленную Дашкой печь. Лёшку мучил лёгкий озноб – сегодня он пойдёт на дело. Обещал ведь.
Парень помогал молчаливому отцу доделать крышу. С необыкновенной расторопностью они заменили негодные отслужившие материалы на новые. Спустившись на землю, Алексей некоторое время устало, но удовлетворённо смотрел на плоды своего труда, потирая натруженные руки. Новая крыша – ровная, утолщённая, вызывала восторг. Обходя дом, папа довольно рассматривал её, словно добросовестный портной, оценивавший произведённый труд. Тихо восклицал, глядя сияющим взором.
– Молодцы! – выйдя из сарая, радостно похвалила Дашка. – Мама завтра придёт и посмотрит. Отерев рукавом рубашки загорелый потный лоб, сестра вынесла ведро.
Как приятно сознавать, что сделал нечто хорошее, полезное для семьи. И собаки, вторя отрывистым лаем приятному чувству исполненного долга, носились по двору, выскакивая из ворот. Горыныч, поддаваясь их вдохновению, басовито подавал голос, сидя на цепи прямо и грозно. Куры сосредоточенно клевали корм, петух важно бродил возле них, матово сверкая на заходящем солнце своим багровым гребешком. Свиньи довольно похрюкивали, рылись в грязи у дороги в надежде найти съестное. Привязанная к забору корова сосредоточенно жевала, ожидая пока Даша начнёт дойку. Каждый в доме играл важную роль, приносил пользу.
Сарай налаживался проще. Алексей словно нашёл в себе затаённую способность работать с деревом. Доски оказались на ощупь тёплыми. Их шершавость не пугала, а была приятна. Старые доски лихо ушли на дрова, на их месте светлели и пахли свежей древесиной новые, прямые и толстые. Труд смягчил отца, разгладив его черты, он заговорил, настороженным и предостерегающим голосом.
– Ты – парень взрослый, Лёшка. Учись терпению и не суетись. Обдумай не торопясь, прежде чем свершить. И знай, что мы делаем… за нами наблюдают. Оценивают очень строго и не как мама.
– Знаю пап, знаю, – только и ответил парень. В предчувствие чего-то неотвратимого нутро Алексея ныло. В тревожной отрешённости он забивал гвозди, не решаясь поднять взгляд на отца, который работал сосредоточено.
– Устал, так отдохни, – улыбнулся отец, отложив гвоздодёр на траву. Он гордо смотрел на сына. Раздувалась его грудь под потемневшей от пота футболкой и в глазах мелькнули искры. Отец наклонился и, погладив сереющую шею оживлённого Горыныча, добавил:
– Я тоже, пожалуй, присяду, – вид у него стал тоскливый и жалкий, как если бы его сердце буйвола уменьшилось, подустав гнать горячую кровь. – Чая заварить покрепче? – он предложил, зная, что сын откажется.
Алексей покачал головой озадачено.
– Угу, – кивнул отец, и по серьёзному лицу проскользнула тень тревоги. Подняв гвоздодёр, он ничего не сказал, пошёл в дом неторопливым шагом.
– Лучше бы накричал, – подумал Лёха. – Он ко мне по-человечески, а я!..
Сгущались тучи, скрывая клонившееся за бледно-алый горизонт малиновое солнце. По земле забегали, запрыгали огромные призраки-тени. Воздух посвежел, пахло озоном. Деревья накренились под силой порывистого ветра, будто по команде, затрепетали листьями. Улицы опустели охваченные лёгкой сумрачной дымкой.
Домашний телефон зазвонил. Отец взял трубку. Жена спросила в тревоге, где сын.
– В комнате с Дашей, – ответил он спокойно. – Что случилось?
– Почудилось, – успокоено ответила она. – Завтра утром буду. Целую тебя, Игнат.
– И тебя целую, – пожав плечами, отец положил трубку и вернулся к чтению газеты в зал.
Алексей нервничал, перебирая деревянные заготовки. Поглядывая в окно, он молчал, плотно сжав губы. Похолодели руки, дрожь колотила так, будто он – начинающий актёр и с опозданием вышел на сцену. Даша ощущала смятение брата с чуткостью любящей натуры. За время, проведённое с братом, она угадывала любое невысказанное желание, понимала тяжкие моменты грусти да усталости и нередко выносила мимолётные вспышки гнева, но теперь сестра не узнавала Лёшу. Истинный и понятный брат скрылся, утонув в человеке, сильно похожем.
– Вырежи что-нибудь, – неожиданно попросила она настойчиво. – Возьми инструменты.
Алексей растерянно покрутил головой, разведя руками. Он посмотрел на сестру так, будто потребовала невероятного.
– Прости за то, что ударила тебя, мама сказала, что нельзя женщине поднимать руку на мужчину, потому, как он – защитник! – с отчаянным и жалобным голосом проговорила она. Кроткое выражение на её лице сменилось грустным и непонимающим. Дальше сестра продолжила со смятением: – Ты сильно изменился, словно пришелец пытающийся быть нашим Лёшкой.
– Так и есть, Даш, – произнёс он шепчущим чуждым голосом, вернув горсть поделок на окно. – Мне пора. Быстро, не оглядываясь, Лёха накинул куртку и выскочил из дома.
Алина стояла у размытой грязью дороги, наклонив лиловый зонт так, что не было видно её глаз. Они скрылись в переулке меж двумя частными домами. Приняв покорно-угнетённый вид обиженной, девочка всю дорогу до условленного места лепетала и лепетала звонко. Увидев бравого Арсения, его двух друзей в белой обшарпанной “Волге”, Алина потупила пылавший взор и стала словно другой, развязной, громкой и вызывающей.
– Иди домой, Аля, – отмахнулся Арсений, пригласив Лёшку на заднее сиденье.
Машину вёл друг Арсения – Кеша, загадочный и деловитый цыган с длинными волосами, собранными в короткий хвост на затылке. Он поддакивал Арсению каждый раз, когда тот начинал говорить. Крутя баранку руля одной рукой, второй держал сигарету в двух напряжённых выпрямленных пальцах. На переднем сиденье потягивал пиво подросток. Худой и невзрачный. В тусклом свете двух лампочек пыльного салона его кожа на плечах отсвечивала серо-золотистым оттенком, казалась настолько тонкой, что если ущипнуть её, то лопнет. Он уставился в темноту под крышкой бардачка, выглядел угнетёно, будто ему целый день говорили одни гадости и толкали.
Кеша привёз в оговоренный район. Арсений всунул в руки Алексея две новеньких купюры по сто рублей, с трудом изобразил на тёмном хитроватом лице выражение солидного и честного человека.
– Не боишься? – спросил Арсений с притворным интересом.
– С чего бы? – кинул в ответ Алексей, скрыв волнение под натянутой улыбкой. Но беспокойные мысли уже отягощали голову, давили невидимым неприятным грузом, словно витало нечто страшное, ожидая момента…
– Вниз… – начал замученный парнишка, слегка повернувшись. Но его слабый голос, походивший на шелестение, приглушался глухим шумом дождя.
– Громче говори! – раздражённо сказал Арсений.
Вздрогнув, он съёжился – слова цыгана будто прозвучали громом.
– Вниз по дороге и там, на углу магазина бытовой техники, – малиновая “Тойота”.
Показалось, что голос стоил ему больших усилий – он вжался в сиденье и долго сидел в одной позе, не двигаясь.
– Бежим! – решительно позвал Арсений.
Выскочив из машины, цыган и Лёшка неслись по дороге. На углу под фонарём стояла иномарка с жёлтой таксистской шашечкой. Яркий жёлтый свет высветил старика в спортивном костюме, внимательно читающего книгу. Увидев бегущих к нему, он тотчас открыл переднюю дверь.
– Батя, довези… – взмолился цыган, щурясь. Темнело его мокрое не узнаваемое лицо.
– Садитесь хлопчики! – радостно ответил старик, положив книгу на панель приборов, гладкую, как мрамор, сверкающую искрами в мягком освещении салона.
– Докуда подкинуть? – спросил старый таксист оживлённо.
– Сначала до дома через два квартала, а после… – расположившись на заднем сиденье, пояснил Арсений и вдруг осёкся. Пахло апельсиновым ароматом, а цыган терпеть не мог запах цитрусовых.
Таксист завёл машину и погнал вперёд. Поглядел в зеркало водителя с весёлой надеждой прокатиться подальше.
– Батя, езжай, – закивал цыган. Алексей передал старику двести рублей и тот расцвёл, сильней надавив на педаль газа.
Проехав два квартала, миновав переезд, Арсений попросил остановиться. Это было глухое место на отшибе посёлка, густо заросшее деревьями и травой.
– По нужде? Не потерпеть? – спросил таксист недоверчиво.
Силуэт заброшенного здания с кривой крышей Алексей узнал. Его передёрнуло, пробило холодным потом.
Услышав отчаянное гиканье, будто кто-то гнал разъярившийся табун лошадей, он переглянулся с Арсением.
– Лёшка, Лёшка, – зашептал цыган, протянув парню жёсткую верёвку.
– Бедняга, – покачал головой старик, включив фары ближнего света.
На дороге стоял промокший оборванец. Тот самый лохматый бомж из парка. Он пошатывался, как пьяный и щурился. Одежда прилипла к его щуплому телу, волосы на голове взялись комком, а лицо сделалось страшным в неверном свете. Вместо глаз и носа чернели впадины, он оказался жутко исхудалым, словно ожившим мертвецом. Оттянув ворот кофты, он явил уродливый шрам и, подойдя вплотную к машине, выкатил ястребиные глаза и заорал с запальчивостью ненормального:
– Попались, ядрёна мать!
Несколько человек вылетели из кустов. Двигаясь быстро, озираясь по сторонам, они показались голодными зверьми, которых гоняли из леса в лес благородные обитатели. Свалив бомжа, они пинали его. Одни мутузили безостановочно и зло, вторые слабо и неуверенно, как будто остерегаясь кары свыше. Бездомный лежал, корчась.
Открыв окно, таксист ошалело закричал:
– Вызову милицию!
Закрыв грязными руками голову, бомж вздрагивал от ударов и выкрикивал мерзким по мышиному тонким голосом:
– Фашисты поганые!
Арсений выхватил из рук Лёшки верёвку и начал душить водителя, оскверняя пространство салона отборной бранью. В безумие перекосилось его угольно-чёрное лицо, он обнажил клыки, что волк. Старик глухо завопил, заскрипел зубами, задыхался, бессильно пытаясь ухватиться за верёвку, сильно стиснувшую горло. Он походил на старое сморщенное существо, жизнь которого заключалась в одной единственной частице, и ту ничтожную кроху он отвоёвывал рьяно, но тщетно.
Сирена завыла в груди Алексея адски мрачно. Он застыл в нерешительности. От невыносимой внутренней борьбы он ощутил страх и неслышный, но всепобеждающий голос совести заголосил в нём громогласно, веля повиноваться сердцу. Слушая нарастающий стук в груди, парень превратился, словно в рассерженный комок мышц и костей.
– Нельзя, подлец нечастный! – внезапно бросился на цыгана Алексей. Взвыв, он ударил его по носу кулаком. Кровь брызнула на спинку сиденья. Арсений, ослабив хват, вперил в друга остервенелый хищный взгляд, налившийся безумной красной мутью.
– Выметайтесь отсюда! Милиция… – зашипел старик, кашляя. Наклонившись, он спешно выудил из-под сиденья монтировку и движением не собранным, но сильным врезал цыгану по голове, попало и Лёшке.
Болванчиком цыган откинулся на дверь, стукнувшись затылком о стекло. Открыв дверь, Лёшка вытолкнул Арсения. Тот вывалился на мокрую землю обочины и не двигался, казалось, потерял сознание. Выскочив из машины, Лёшка находился в состояние эйфории дикого безрассудства, в котором с необыкновенной быстротой совершаешь необдуманные поступки. Старик повёл машину задним ходом. Отскочив от бомжа, двое ринулись за ним. Внутри Лёшки жгло не то от страха, не то от гнева. Перестав мутузить бездомного, трое ринулись на защитника. Сопротивлялся Алексей достойно и свирепо, как лев. Рычал и рвал их мокрую холодную одежду. В злом экстазе безнадёжности он был страшен и жалок. Но внезапно ощутив нечто острое и страшно-больно прорезавшее внутренности, остановился. Эйфория прошла, осталась боль и тёмная кровь, неустанно бежавшая из правого бока, смешивающаяся с грязью дороги. С воровской пугливостью трое мародёров дёрнули в разные стороны. Двое вернувшихся рассматривали истекающего кровью Алексея с испугом и пристально.
– Предатель, сдохни! – процедил Арсений, шмыгая. – Сломал мне нос!
Быстро спрятав «бабочку» в карман, он глядел на Лёшку надменно, выпятив нижнюю челюсть, вымазанную в крови, струящейся из носа.
– Тоша, иди, проверь… – гаркнул Арсений.
С испугом тот замахал руками, и завопил, как больной зверь.
Алексей умирал, жизнь теплилась в груди слабым огоньком. Он чувствовал странное равнодушие и плыл в холодной зыбкости. Глаза в этот неясный миг видели иное. Они, Арсений и два бледных сутулых наркомана, стали гниющей кучкой устыдившихся существ, которые страшились плодов своего труда. Вместо лиц у них – вытянутые морды зверей, руки обратились иссохшими плетями с длинными кривыми когтями, черепа показались приплюснутыми, точно у птиц, а отрывистые голоса… в них слышался то звон ржавого железа, то скрип не смазанного шарнира.
Темнота умерла, и звуки мира приглушились, пропали. Чувства Алексея притупились, затем вовсе исчезли. Тусклые огни фонарей, казавшиеся мятежными светлячками, остались далеко на горизонте, бледнеющим узкой полоской синевы.
Вместе со странным невидимым зыбким потоком парень провалился в сухой вакуум, глухой и огромный, как вселенная.
– Правильно поступил, – шептал кто-то учащённо, кого Алексей не видел. Шаря глазами в темноте, в какой-то её вязкой прозрачной массе, он теперь прислушивался и чувствовал, что этот кто-то – он сам и стало невыносимо страшно.
– Мама, – закричал он и проснулся…
Он лежал в палате на койке. Весь мокрый. Рядом на стуле сидела мама. Его родная мама, с взлохмаченными волосами на чёлке и взбудораженная, как если бы случилось непоправимое. Глаза мамы вспыхнули огнями радости, просияло бледное лицо. Сложив молитвенно руки на груди, она тихо плакала, разглядывая сына. Слабо улыбаясь, Алексей не моргая глядел на маму. Сквозь тяжесть и слабость в теле приятно и трепетно заиграла в груди звонкая струна. Та самая, предвещающая благостное спокойствие. Трепыхнулось в душе ощущение великого счастья и сердечной благодарности людям, безмерно любящим его.
Врач сказал, что парню здорово повезло, в драке не пострадали жизненно важные органы. Выписался Лёша скоро и вернулся домой.
Войдя в свою квартиру в белый свет пустой неубранной комнаты, хранившей в углах мягкие тени, он покачал головой. Она не располагала к созерцанию, было в ней холодно и не спокойно. Но попугай привычно закивал головой в клетке и лежала на окне на синем платке зелёная губная гармошка. Схватив её, прохладную и гладкую, Алексей сначала не верил, но затем спросил.
– Дети какие-то принесли, сказали, что от друга, – ответила мама, пожав плечами. – Лёш, – внезапно посерьёзнела, выглядя напуганно. – Приходил следователь и спрашивал тебя, сказал, что повестку принесут, когда выйдешь из больницы.
Алексей вздрогнул, с омерзением вспомнив давние события.
– Ты ведь лежал в больнице и никак не связан с грабителями, – убеждённо проговорила она. – У тебя ничего не нашли.
– Верно, верно, мам, – закивал он, словно в забытье. – Как я оказался в больнице?
– Моими молитвами… – сказала она назидательно. – Скорую помощь вызвал прохожий, дай бог ему здоровья.
Перед глазами моментально возник образ человека, бездомного и лохматого, с большим шрамом… кто он? Откуда? Парень задумался, невольно взяв гармошку. Торопливый стук в дверь холодом и тревогой отозвался в груди Алексея.
На пороге стояла Лена. Испуганная, взволнованная, как загнанная злодеями птичка.
– Лёша, миленький, – обняла она парня, дрожа. Прильнула тёплыми губами к его уху, зашептала, защекотав мочку. – Скажи, что мы остались с тобой и не видели Степана. Лёша, миленький…
Забежав в комнату парня, она наглухо закрыла дверь. Заскочив на диван, нетерпеливо протянула руки, дышала громко и по-прежнему взволновано. Ему не хватало женского внимания, она знала это. В её развязном поведении ощущалась хитрая властность. Алексей пошёл в объятия невольно, с неуклюжим стеснением человека, который мало имел дел с девицами. Её горячие загорелые руки неустанно гладили угловатые плечи и шею парня, кончики пальцев касались щёк, словно искали прибежище на нём. Он смущённо размяк, слушая безостановочный и тихий лепет, вдыхая мягкий аромат духов.
– Лёшенька, что хочешь сделаю для тебя! – волнуясь, пообещала она, раскрепощённая и простая родная девочка.
Сбивчиво и шепчущим голосом, покорная и ласковая Лена дала понять, что Алексей – единственный любимый парень. И не будет его, не станет её.
Выслушав девицу спокойно и задумчиво, он кивнул, сделав серьёзные выводы. Жизнь шалопая вела в неизведанную опасную пучину. Пора измениться и сделать это раз и навсегда. Строго, с убедительностью, за которой чувствовалась твёрдость гранитной скалы, Лёша взял с неё зарок – не принимать ни наркотиков, ни алкоголя, вести размеренную жизнь порядочного человека. Упрямство и необъяснимая горячность были в его выдававшихся скулах и пристальном сверкающем взгляде.
– Да, Лёша, обещаю, – послушно и вкрадчиво произнесла Лена. – Обнимай меня, целуй, миленький.
И парень обнимал и целовал. И чувствовалась в горячих поцелуях нечто сильное и пугающее – боль пережитого, которую она не понимала.
Слегка напуганная, уязвлённая, но обнадёженная Лена ушла, пообещав прийти завтра.
Измученная жизнью мать, Варвара Игоревна, не узнавала сына. Наконец он видел в ней не кормилицу, надоедливую и противную, а маму, драгоценнейшего человека на земле. Он стал другим, его будто подменили. Поговорить с ним можно было без напряжения, поделиться наболевшим и всегда Алексей выслушает и пожалеет. На ночь она зажигала свечку у иконы, молилась Божьей матери и горячо благодарила за перерождение сына.
– Лёша, пойди ко мне, – позвала она тихо и с тайной радостью, как звала мама любимого сына.
Он зашёл в её комнату и присел рядом.
– Я не говорила никогда, – начала она, волнуясь. – У нас могла быть и девочка – твоя сестра, умерла при родах.
Алексея осенило, он изумлённо поднял брови, не решаясь сказать ни слова.
– Мы бы назвали её Дашей, мальчик мой… – мама заплакала, а потрясённый сын наклонил голову матери к своему плечу. – Какое счастье иметь такую же хорошую дочь, как ты сынок! – Она рыдала отрешённо, содрогаясь телом, словно кто-то сердитый и ненормальный покалывал в спину. – Морозит, видно погода портится, ноги болят. Принеси одеяло, пожалуйста.
За окнами тоскливо завывал холодный ветер. Смеркалось.
– Что нам погода?! – сказал Алексей, заботливо укрыв маму. – Не переживай, ведь завтра взойдёт солнце!
Согреваясь, она спокойно засыпала, а сын, глядя на её кроткое лицо, о чём-то думал.

Древние греки и римляне чтили совершенствование духа и тела как своих богов, императоров и полководцев. Человек, который не славил философию и физические упражнения, наказывался презрением. Проходя нелёгкую школу и трудности эпох, индивиды становились высшими существами – сильными личностями, мастерами разных сфер деятельности, обладателями совершенных навыков. Их дети имели особое воспитание, а также эталон мышления, сочетавший в себе не только собственное мнение, но бесконечное терпение к другому. Кем являлись носители того безграничного терпения, воспитавшее не одно поколение великих людей? Педагогами. Вклад их соизмерим разве что с количеством капель выпадающих в ливень на знойную землю.
История помнит целую плеяду наставников и не только тех, кто учили наукам, но и воспитывали прекрасных стихотворцев и писателей. Они выдвигали теории, представившие новейшую и лучшую канву ткани, на которой фантазия людей вышивала свои узоры и открывала миру новые сокровища событий, простые, но великие истины, а также персонажей, рисованных с настоящих людей разных эпох. Скромные занятия тех и других превращались в нечто большее, чем развлечение и отдых для души, они открывали людям скрытые широты времени. Речь пойдёт о педагогах стремящихся обучить молодёжь, вложить в неё то драгоценное, чем делится лишь человек души, своими знаниями и умением. Педагоги, столь разные, как вода и пламень, но каждый на своём месте прикладывал массу сил для воспитания человека.
В литературное объединение я пришёл обиженным человеком, рассерженным на всех и вся. Бури скверных эмоций и негодования срубали каждый день, когда садился за компьютер – зачем писать, если это никому, кроме меня не нужно? И только Николай Михайлович Трегубов помог поверить в себя, постепенно и правильно реализовывать мои сомнительные способности. Добрый человек коренастого сложения с головой белой, как лунь. Взгляд его – тёмно-карий, не то строгий, не то шутливый, меняющийся, словно у кота. Лицо – крупное, помятое временем долгих трудовых лет молотобойца-машиниста. Мелкие островки не выбритой щетины на щеках и подбородке темнеют и придают свирепый вид. Но широкая улыбка вызывает восторг и доверие, точно к ребёнку. Руки поэта – крепкие, жилистые, как у борца. Он выделяется среди других людей старомодной одеждой и тростью с медным набалдашником. Внешне чем-то смахивает на самурая-пилигрима.
Невзирая на немалые годы, он шагает быстро и твёрдо, несёт тяжёлую сумку с множеством книг и журналов, которые часто присылают друзья из разных городов. Вокруг себя он собирает много учеников и друзей. Они всегда ждут наставника с нетерпением, надеются, что рассудит, облагородит их творения. При встрече на одних он смотрит снисходительно, на других – испытующе и гордо. Расположение духа зависит от качества рукописей, над которыми дома пропадает днями напролёт. Творения получают тёплые отзывы, если они исполнены изяществом и простотой одновременно. Интересная рукопись, Николай Михайлович – хвалит, крепко пожимая руку, плохая – выливает ушат ледяной воды – критики. Особенно страшен ледник студящего уши града критики, который грозно сходит из уст и чётко врезается в голову. Никогда не знаешь, понравится ли ему твоё творение или нет. Мнение его столь непредсказуемо, как прогноз поздней осенью: ветер высушивает влажную землю досуха, а через полчаса она снова становится мокрой.
На третьем этаже в зале КПРФ на фоне огромной картины Ленина, написанной на стене, он вдохновенно объясняет. Между преодолением страха высоты и нежеланием браться за дело как следует, проходит одна и та же грань. Она зыбкая и малейшая оплошность отражается на качестве труда. Поэт или писатель – прежде всего работа, кропотливая и очень тяжёлая. Поэт или писатель – никогда не падает замертво после завершённого произведения, идей у него достаточно и стремления к творчеству хоть отбавляй.
Говорит Николай Михайлович доходчиво, умело владеет волшебством голоса, и магия слов действует безотказно. Разум одних, кажется, медленно перебирается по теории, а до практики не доходят руки. Разум других, что губка, напитывается и плавно помогает творить. Пылкие речи вырываются, кажется, из души, точно приговор, от которого зависит дальнейшее существование на литературном поприще. Не дай Бог, допущены огрехи: авторская глухота или неграмотность, – глаза слушателя блестят от влаги, плотно сжатый рот наполняется, будто горечью полыни, а сознание, пытаясь пробраться к просветам хотя бы нескольких строк, замерзает, и всякая надежда приносит тошнотворную боль. Умственное и физическое напряжение вызывает протяжные звуки в животе и кружение в голове. Гнев, словно камень на дне прозрачного ручья, сразу обнаруживается. Действует неписаное правило литобъединения – не горячиться. Находятся и те, что рвут рукописи, бросают на пол их мелкие обрывки. Зрелище разъярённого «творца» – жалкое, признаться не достойное рассказа.
Всегда он изливает жар в эти моменты. Наставник – оживлённый и горящий желанием облагородить мысли и лица начинающих смелыми чертами настоящего творчества. Проза или поэзия, как душа, не должна быть чёрствой. Поднимая с кафедры рукописи, исправляет, судит и наказывает. Множество примеров великих людей приводит он, подтверждает, что не всегда генетика играет решающую роль в формировании таланта.
– Македонский воспитывался Аристотелем и стал великим, Александр II учился у знаменитого русского поэта Жуковского, – напоминает наставник.
Одни встречают критику, как нечто необходимое на пути совершенствования, другие – с головой, залитой от злости раскалённым свинцом. Вынести обсуждение может лишь сильный духом и смелый человек. Многие, уходя, обижаются, не возвращаются в литобъединение. Считают, что Николай Михайлович – не справедлив.
Несмотря на тяжесть критики, отправляемой мне, я не подвергаю сомнению его правоту и мудрость. Не раз она помогает вымучить неплохие труды. В тишине и сосредоточенно мы работаем с ним в редакции множество часов. Уставшие, сердитые, готовые задушить друг друга ради какого-то слова, правим «кривые» строки, облагораживаем язык. Не отвлекаясь на посторонних, не слушая шутки знакомых наблюдателей, мы поглощены целиком, доводим произведение до ума, боремся с искушением прерваться, отдохнуть. Прерываемся, работы ведь непочатый край, не завершить до утра. На следующий день продолжаем у него дома. В его маленькой, но светлой комнате, похожей на склад канцелярии, идёт непрерывная работа. Возле старенькой подаренной печатной машинки, на оранжевой табуретке стоит деревянная полупустая кружка, а внизу – таблетки от давления. Играет дымчатая кошка с котёнком, собирает коврик, запальчиво ворошит исписанные листы, неустанно и весело шуршит ими, как пожухшими листьями. Среди больших стопок литературно-художественных и публицистических журналов, кучи рукописей засиживаемся до помутнения и, теряя чувство времени, читаем и правим снова. Начинает болеть спина, урчит живот, отекают руки. Николай Михайлович медленно встаёт, тяжёло разгибается, шевелит бледно-синими губами и, наконец, улыбается. Показывает картины, в который раз рассказывая о них, а ты слушаешь и поражаешься, откуда в человеке столько терпения. На радостях понимаешь: работа близится к завершению. Но расслабляться нельзя – потеря бдительности препятствует внимательности. Всё-таки передохнув, попив яблочного компота, которым часто угощает гостей, строго призывает вернуться. После окончания мучительного неблагодарного труда легчает от слёз радости. Самый приятный момент, когда рукопись, выстраданная и завершённая, отдаётся в редакцию переплётчику-дизайнеру и техническому редактору. Дни у Николая Михайловича размечены, точно у министра культуры. Сегодня он работает с тобой, завтра отправляется на презентацию, послезавтра – идёт в мастерскую к художникам, затем отмечает юбилей товарища по цеху, раздавая пылкие речи, исполненные тёплой иронии.
Иногда он устаёт высекать искры таланта из тёмных камней мозга начинающих или совершенствовать по-прежнему косноязычные, обделённые интересной идеей, произведения. Глядя в потолок, качает головой и, хмурясь, выгоняет пушистых баловников из комнаты. Тихо говорит:
– Работать над собой долго и всегда учиться, не подражая никому.
Одна рука лежит у Николая Михайловича на колене, в другой сжимает набалдашник трости. Мысли и тайный смысл слов, когда в минуты отдыха заговаривает с тобой, – неразрывно прикованы к идее просвещения. Лицо мучительно изменяется, заслышав, как средства массовой информации поглощают народное слово. Он вздрагивает, в голосе – недовольство. Слышу его рассуждения, смысл которых улавливаю не всегда с первого раза. Наставник утверждает, что серьёзная литература умирает по разным причинам, у читателя теряется вкус к ней. Мало людей понимают границу между чтивом и подлинной литературой. Веское слово честной критики существует на губах малого числа людей, но кто их слушает?! Теперь книги – единицы заработка, а не средство поиска духовного очищения и познания истины. Книги – товар и сюжеты в них варятся, что мыло. Система изобретательных приёмов мимикрии коммерции под искусство работает слажено, бороться с ней невозможно. Наставник уверен в своих выводах, кажется, что он в одиночку сумеет жерновами истины перемолоть сложившуюся ситуацию.
Нас молодых учит не опускать руки, не страшиться трудностей, не обижаться на критику. Отчитав от души за литературную фальшь, моментально успокаивается, улыбается и добавляет:
– Лучше вам от меня сейчас получить, чем на семинаре краснеть и дуться.
И каждый разумный человек соглашается с ним, ведь одна критика лучше, чем семь похвал. После неё трудишься внимательней и плодотворней.
Заболевает Николай Михайлович, попадая в стационар. Никто из наших членов литературного объединения не верит, что могучему поэту-наставнику плохо. Решил отдохнуть и только. Но навещаешь его и видишь: ему действительно нехорошо. Скрывая негодования, он мрачно говорит:
– Уйду, кто тебе подскажет? Привыкай внимательно и серьёзно работать сам! Хоть вспомнишь добрым словом… Я хочу обнять Николая Михайловича, расплакаться на его крепком плече. Но он, точно предупреждая мои мысли, отстраняется, приговаривает:
– В литературе, как в жизни, нет место слабости. Или ты – сильный, или пошёл прочь!
И в стационаре мой наставник беспрерывно связан с нами. Несмотря на болезнь, он стремится не отрываться от творчества. Память у него отличная, словно у молодого человека. Недочёты он знает чётко, как своих детей. Порой кажется, что текст каждой рукописи у него перед глазами. Называешь момент, Николай Михайлович как компьютер, как поисковик «Гугл» или «Яндекс» в интернете, только усовершенствованный, настроенный лишь на тебя, выдаёт важную информацию. Теперь в этом он видит смысл жизни в свои семьдесят лет.
– Ещё много лет назад я и представить себе не мог, что буду кого-то учить писать стихи или редактировать прозаическое произведение, – задумчиво признаётся Николай Михайлович в минуты лирического настроения. – Если хочешь знать, я много раз пытался бросить писать… не получается, мысли таки просятся на бумагу. Тот, кто «заражён» этим даром, или посвящает великому делу жизнь или превращается в бездаря. Как талант облагораживает тебя или постепенно разрушает. Знаешь, сколько талантливых поэтов и писателей нелепо расстаются с жизнью? Что тому виной в конечном счёте? А? – отмахивается он хмуро, одолевает старого наставник буря противоречивых чувств.
– Откуда мне знать, что тому виной? – думаю я, пристально глядя на Николая Михайловича. Он сидит на скамейке в больнице, не шелохнувшись, опущены его крепкие плечи. Единственно, что вспоминаю я, когда речь заходит о написании нового произведения, так это слова Льва Емельяновича Трутнева:
– «Противоречие, ободрение наставника, раздор, примирение, неверие в себя, меланхолия и наконец, надежда на признание когда-нибудь. Что ты испытываешь, когда пишешь стихотворение или рассказ, поэму или повесть, роман? Светлое приятное чувство одухотворённости, окрылённости. С каждым разом написать произведение тяжелее. Думаешь, что рука набита, а писать по-прежнему трудно. Не получается одно, не выходит другое, уходит много времени, чтобы найти свой образ, необходима воля, чтобы после нудного рабочего дня, после забот и хлопот по дому и семье взяться за творческое дело. Работаешь ночью, когда наступает тишина и в голове роятся множество мыслей, творишь днём, когда выдаётся свободное время. Ты не отдохнул, не приходит вдохновение, в голове – пусто и серо от однообразных будней и ещё более примитивных бесцветных выходных. Ты отдохнул, попил вволю и поел вдоволь, встретил друзей, а писать не хочешь, морально не готов. Боишься, что начнёшь не правильно, затронешь не актуальную тему, не заслужишь доверие светил… Где и как наступает время, когда ты ощущаешь тягу к творчеству? Когда наступает непреодолимое желание творить? Когда ты способен сотворить нечто такое, что заставит людей задуматься, увлечься? Оно не наступает, сам выбираешь его и, несмотря на слабости и неготовность, ты конструируешь произведение с помощью кирпичиков-слов, наполняешь смыслом, веришь, что донесёшь свою пламенную мысль до читателя, мечтаешь, что оценят и похвалят знатоки, поднимут на пьедестал с большими, признанными авторами.
– Я хочу отдохнуть, – говорит Николай Михайлович, ободряясь. – Пару дней, слышишь, только пару! Иди к Березовскому и скажи: Трегубов болеет!
И я иду к Николаю Васильевичу Березовскому, оказываюсь в святая святых – квартире БОЛЬШОГО ЧЕЛОВЕКА, известного омского писателя, публициста и критика. Он пребывает в прекрасном настроении. Оживлённо вороша воспоминания, как порой его коллега Александр Никитич Плетнёв, он безостановочно говорит о наболевшем. Я хожу по пятам хозяина и внимаю речам. Литература для самого Николая Васильевича является смыслом жизни, главным занятием. Без неё не представляет своего существования. Большой жизненный опыт, прекрасное знание литературы, писательское чутьё позволяют ему занять собственное место среди лучших авторов России. Публикуясь в российских газетах, журналах, антологиях, он получает неплохие гонорары. Много лет подряд работает Николай Васильевич на имя, а теперь имя работает на него.
С трудом вытаскивает он из-под кровати тяжёлый футляр от контрабаса, открывает. Я перебираю литературные журналы с восторгом, никогда не видел столь большого и разнообразного количества литературно-художественных и публицистических изданий. «Сибирские огни», «День и Ночь», «Континент», «Молодая гвардия», «Странник», «Наш Современник» и другие. Выглядывают из них разноцветные закладки. Конструктивная и мощная, как рука тяжелоатлета, критика требует много времени. Николай Васильевич показывает пальцы: указательный и большой. Словно у фасовщика печатной продукции, стёрлись на них крохотные волны-отпечатки – за работой критической статьи он неустанно перелистывает журналы и газеты.
Зная мой хороший аппетит по рассказам тёзки Трегубова, он ставит на газ сразу две сковороды. Смотрит Николай Васильевич проницательным взглядом, в котором сочетается и мудрая строгость и юношеская спесь. Кажется, в нём живут одновременно два человека. Один – строгий, недоверчивый, сильный и осторожный, как воин на чужой земле, а второй – весёлый, открытый, как мальчишка, душа компании. Поглощая обильное угощение, я продолжаю внимательно слушать. Столь интересный собеседник только мой наставник, но Березовский обладает тонким шармом, оживляя рассказы-картины новыми красками. Надевая очки в металлической оправе, украшенные серебристой цепочкой, он прочитывает несколько стихов, посвящённых другу, ушедшему из жизни, – Анатолию Кобенкову.
– Показывай, что принёс, – сурово говорит Николай Васильевич. Учитель он ещё более строгий и резкий, чем Николай Михайлович. – Ага, – читает он внимательно и недовольно. – У тебя словесный понос? Так нельзя, тут надо чистить и чистить! Пришлёшь текст на элетронку!
Присылаю. Через день Николай Васильевич отсылает его обратно. С восхищением я замечаю, что проделана огромная работа. Виден у Березовского иной подход к редактированию текста, к построению сюжета. Подчёркнуты «кривые» предложения, в скобочках всегда пояснение, почему и для чего, после текста – рекомендации, а так же мысли собственно Николая Васильевича:
– «Витя, прочитай очень внимательно, а может быть, по-другому повернёшь события, а тут вовсе не нужно уточнять, это тебе и Александр Лейфер скажет, если вдруг захочешь поспорить!»
Да, с Николаем Васильевичем можно и поспорить. Но я не выигрываю спор. Мне действительно ещё учиться и учиться.
Садимся мы за компьютер, начинаем править текст. За грамматические и лексические ошибки Березовский готов едва ли не отбить мне руки. Ругает и ругает, иногда чудится, что ругать его призвание. Николай Трегубов по сравнению с ним только по голове гладит. Смотрит Николай Васильевич на меня осуждающе, сдвинув редкие брови, качает головой:
– Не пойдёт, над собой надо усердней работать! Путь в литературу прокладывается тяжело и порой мучительно, ждёт неизвестное, удивительное за каждым «поворотом». И тебе, и мне: людям, взвалившим на себя груз творчества, – остаётся крепнуть. Вот скажи: зачем ты пишешь? Никогда не задавался этим вопросом? Сначала познай, а потом выкладывай… Не слышал о таком?
Я задумываюсь – не задуматься нельзя, ведь спрашивает не кто-то, а Березовский. Желание писать приходит ко мне давно. После того, как попадаю в ДТП в десятом классе. Лёжа на больничной койке и глядя на выделяющуюся сукровицу из локтя на растяжке, думаю о том, сколько скажу дорогим, близким людям, когда выпишусь. Проходит полтора месяца, прежде чем я выхожу. В голове накапливается столько, что, кажется, и за день не выскажу. Но мысли путаются, превращаясь в суррогат из эмоций и слов, забываются моменты, о которых хочу рассказать. Уходит боль, стираются воспоминания наполовину. С тех пор я решаю писать, дабы люди лучше меня поняли.
– Как думаешь, почему Александр Никитич Плетнёв, мой любимый писатель, бросил творить? – снова спрашивает Николай Васильевич. – Ведь не потому что уже восьмой десяток идёт.
Как-то я спрашиваю у Плетнёва, мол, почему замечательный писатель не творит. Вздыхая, Александр Никитич отвечает:
– Писать, как прежде, не могу, а халтурить не буду. На писателе, как и на учителе, лежит огромная ответственность!
Тогда я не уделяю словам Плетнёва особого внимания. Учителем я ещё не был. Пока лишь учеником…
Творчество – прекрасный путь к самосовершенствованию, полёт фантазии и чувство окрылённости, но неплохо бы и на хлеб заработать тем, чему тебя учили много лет. Моей профессией стал иностранный язык.
Окончив филологический факультет английско-немецкого отделения, я, как всякий молодой специалист, амбициозный и совсем неопытный, вынашиваю честолюбивые мечты получить престижную работу переводчика или минимум – менеджера со знанием языков. Открываю газету «Хочу работать», а там – ни одной вакансии, ни переводчика, ни менеджера. Ничего, зато множество свободных мест: «Интересная работа», «Торговый представитель», «Помощник директора» с окладом в 15-18 тысяч рублей, с возможностью уехать за границу. Как здорово-то!
Так я три раза посещаю собеседование в разных местах города и всегда идеально подхожу для дела. Но работодатель не звонит, хоть расшибись. Мои знакомые и друзья давно отучиваются в техникумах, колледжах да училищах и работают. Вот если бы я не отдал институту пять лет, то сейчас бы тоже зарабатывал и не чувствовал себя угнетённо. Кажется, что время портится и куда-то неумолимо бестолково бежит, обходя тебя стороной, и в его сито жизни вместе с водой уходит и золотая крошка… Я не подвержен депрессиям, но это неприятно. Ждёшь выходных, чтобы встретиться с друзьями и нескучно провести время. Я устаю не от работы, а от скуки. Как можно поистине оценить прохладную воду в жаркий день, так ощутить блаженство пусть и небольшого отдыха после работы. Я мечтал об этом.
На помощь приходит мама. Обзвонив школы двух округов, она находит несколько вакансий. Требуется учитель английского языка. Именно с мамой я иду на собеседование в первую по списку. Семьдесят седьмую. Ах, да я не рассказал про свою учительскую династию.
Моя бабушка, Нина Дмитриевна Мурашко, отдала школе всю свою жизнь и не жалеет. Восемнадцать лет посвятила вечерней школе, где поначалу некоторые ученики были в два раза старше педагога. Учились в основном рабочие заводов и железнодорожники, которые в своё время не смогли получить среднее образование. Кому-то помешала война, кому-то тяжёлое послевоенное детство, а кто-то просто не смог получить среднее образование до начала трудовой деятельности. Затем бабушка свыше тридцати лет отдала школе при колонии для несовершеннолетних правонарушителей. И вновь ей пришлось столкнуться с трудными судьбами детей, совершивших преступление.
Моя мама, Лариса Александровна Власова, начала работать в школе старшей пионервожатой. Одновременно училась в Омском государственном университете, стала учителем истории. И теперь верна педагогической деятельности – работает заместителем директора по воспитательной работе.
Если такие замечательные корни, то учительскую династию необходимо продолжать? К нелёгкому учительскому труду я прихожу не сразу, а лишь подумав. Ведь знания, полученные в институте – не всё, ещё должно быть и терпение, помноженное на особые моральные качества.
– Что может быть проще, – думаю я. – Ладно, поработаю преподавателем, деваться пока ведь некуда. К тому же, в октябре грозит повторная медкомиссия, могут в армию забрать, а в школе хоть письмо напишут военкому и тот, глядишь, даст отсрочку. Как только мы приходим в приёмную директора, секретарь сразу спрашивает у моей мамы, в какой класс записывать сыночка. Ни у меня, ни у мамы несколько секунд не находится слов, чтобы ответить.
– Нет, мы устраиваться на работу, – иронично улыбнувшись, отвечает мама. В кабинете сидит за компьютером директор, а за большим длинным столом – завуч. Идёт собеседование. Пухлые белые руки Людмилы Григорьевны, директора, перебирают с величавой резвостью различные документы и передают время от времени приходящему секретарю. Тонкие серые змейки бровей завуча поднимаются, морщинится прямой бледный лоб, растягиваются в добродушной улыбке губы, чуть тронутые красной помадой, она, улыбаясь, спрашивает:
– Где гарантия, что не сбежит от нас?
Собеседование проходит успешно, меня принимают, не смотря на предстоящую воинскую обязанность.
Дома отец, любя, посмеивается, мол, ещё один учитель.
– Бабка – учитель, мамка – учитель и сын туда же! Мне некуда будет деться от учителей, заучат ведь!
Я нетерпеливо жду дня, когда начну работать. Дожидаюсь. Половину августа я работаю на пришкольном участке с детьми. Подстригаю кустарники, учусь косить траву, подметаю. Впервые меня называют по имени отчеству. Признаться, когда я только слышу своё имя отчество, то становится неловко – привык к простому обращению:
– Витюша, Витя, Витёк или Витька! Виктор, наконец!
А тут:
– Виктор Витальевич, что нам делать?
– Что-что? – я сначала даже не понимаю, к кому обращаются. – А-а, сейчас спросим у Натальи Александровны.
Виктор Витальевич, как здорово, оказывается, звучит моё имя отчество.
Первая учительница, с которой я знакомлюсь, – Наталья Александровна. Она руководит детьми и проверяет работу. В девять утра она – несколько сонная, хмурая и молчаливая, а после девяти, когда подходят дети – оживляется, в голосе появляется строгость, взгляд проясняется, движения становятся уверенными. В общем: в ней будто просыпается другой человек. Общаясь с ней, понимаешь: работа учителя для неё является призванием, жизнью, а не просто способом добывания денег. Рассказывает мне смешной анекдот про учителя, который не любит детей. Я заметно веселею, а она, чуть улыбаясь, становится повыше на ступеньку школьного крыльца и тоскливо смотрит на опаздывающих ребят. Наталья Александровна – человек, который постоянно стремится к общению и не выносит одиночества.
Рядом важно проходит темноволосая женщина с гордо поднятой головой, учтиво здоровается с нами.
– Кто она? – спрашиваю я, провожая её любопытным взглядом.
– Галина Николаевна, Заслуженный учитель России, один такой в школе, – тихо отвечает Наталья Александровна. – Очень опытный и грамотный педагог!
По мере приближения сентября школа наполняется учителями. На первый взгляд они хаотично перемещаются из кабинета в кабинет. Энергично шагая по коридору, они, уйдя в свои мысли, глядят строго перед собой. Их озадаченные лица немного смущают меня. Нельзя ведь всё время носить серьёзную маску, им это удаётся. Нет, я не был растерянный, но кажется, что один я неважный в школе человек и делать мне нечего.
Первое совещание в моей жизни. В большом классе информатики – места заняты учителями, разными по возрасту и комплекции. Становится не по себе, я чувствую себя будто не в своём котле. Но ничего, когда ко мне обращаются, то всегда с улыбкой, учителя видят во мне коллегу, завучи разговаривают уважительно, даже сознательно делают голос тихим, осторожным дабы не спугнуть молодого специалиста. Екатерина Геннадиевна, завуч по УВР?, пышная женщина с тёмно-красными волосами, строгим видом, но с добрыми глазами. Она всегда встречает словами:
– Здравствуй, дорогой.
Или:
– Привет, Витюша, как дети?
Здорово: мама тоже называет меня Витюшей!
Виктория Владимировна, завуч по ВР?. С удовольствием отмечаю, что она – высокая и стройная, с миловидным выразительным лицом, и губами тонкими, алыми. Она эффектная блондинка с позолоченной чёлкой. Голос – звонкий, точно колокольчик. Признаться, она сразу вызывает симпатию и желание общаться. Марина Ивановна, методист, лидер объединения учителей английского, норовит подшутить надо мной, показать, насколько я юн да неопытен. Но делает это с шармом, без недоброго умысла.
– Купил методичку, – хвастаю я. – Теперь легче пойдёт!
– Методичка есть, думаешь, умный?.. - вскидывая голову, смеётся Марина Ивановна. Глаза у неё черные, блестящие, а взгляд – испытующий.
Привыкая, я не обращаю внимания, она – всегда рада помочь и подсказать, стоит лишь прийти к ней.
Совещание заканчивается, учителя по очереди приходят к директору и получают нагрузку. Оказалось, что я счастливый обладатель тридцати двух часов. В общем, как говорит Екатерина Геннадьевна, – богатый человек.
С учителями – нормально, а как будет с детьми? Возвращаюсь на пришкольный участок. Сначала ребята присматриваются, молчат в моём присутствии, но, к счастью, с ними быстро нахожу общий язык. За работой, отдыхом или баловством, они оживлённо обсуждают компьютерные игры, новые фильмы и мультики.
– Ребята, играли в «Devil May Cry» (очень модный слешер) и в…? – Я перечисляю множество новых и крутых игр. – «Трансформеры-2» успели посмотреть в «Атриуме» или скачали из Торрента (крупнейший российский файл-обменник)?.. – Умело выдав в себе продвинутого игро и киномана, сразу заслуживаю их интерес. – По «on-line» вынесу кого угодно! Рублюсь в «ВОВку», «Линейку» или в «Рогнарёк», а в «Контру» гашу с одного выстрела со «Слонобоя»!
– Ничего себе, Виктор Витальевич! – их ошеломлённые взгляды устремляются на меня. Я чувствую себя героем, покорившим детские сердца. Дети начинают работать охотней: кто энергичней стригёт секаторами, кто проворней шуршит метлой.
Из школы выходит Галина Николаевна. В её глазах – ужас.
– Поймалась мышь, приклеилась на стекло! – говорит она, замирая. – Она третий день грызла методички в кабинете. Мне нужен ваш мужчина, Наталья Александровна
– Конечно, поделюсь, – кивает она.
Под тумбочкой над доской действительно шевелится приклеившаяся маленькая мышка. Когда я поднимаю стекло, мышка пищит. Галина Николаевна внезапно кричит, убегая едва ли не в конец класса:
– Очень боюсь мышей!
Бедная мышь могла только шевелить головой и кончиками розовых лапок.
– Стекло можно оставить? – с надеждой спрашивает Галина Николаевна.
– Посмотрим…
Беру я салфетку и пробую отсоединить мышь. Она поддаётся, пищит громче. Галина Николаевна нервно дёргает руками, кричит:
– Не надо стекло, ну его! На полке возьмите пакет.
Стекло с мышкой попадает в пакет. Я выхожу за школу к мусорному бачку. Мышь мне жаль. Вываливая стекло на траву, нахожу крепкую палочку и аккуратно отслаиваю серое создание. Шерсть с левого бока остаётся на стекле, появляется проплешина. Перестав пищать, она, словно калека, бежит по траве, спотыкается, падает. Интуиция подсказывает, что мышка выживет, и на душе становится хорошо.
Работает в школе человек неопределённого возраста. Одни учителя дают ему семьдесят лет, другие меньше. Дети и те стремятся угадать: восемьдесят лет или больше… Должность у него – работник по зданию, а, прежде, много лет работал учителем труда у мальчиков. Зовут его – Владимир Семёнович Жуков. Самым первым он приходит в школу, берёт ключ от мастерской. Темнеет под числом в журнале вахтёра его красивая роспись. Худой, невысокого роста, сутуловатый, в толстых очках. Белеют густые волосы на голове. Словно полумесяцем обозначен бритый подбородок. Лицо покрыто глубокими морщинами, похожими на волны. Он молчит – добрые морщинки спят на лице, говорит – заползают на лоб, на щёки и двигаются. Голова и руки его подрагивают, точно в такт ритма, слышимого ему одному. Неторопливо одевает старый протёртый тёмно-синий китель с ярко-алым значком «Слава КПСС». Весь день он неутомимо трудится в мастерской. Постоянно доносятся из неё шум станка, удары молотка, звуки пилы.
Начинается рабочий день, учителя идут к Владимиру Семёновичу. Каждую проблему он решает спокойно, без лишних слов. Круглый год педагоги не дают ему покоя. Казалось бы, летом можно отдохнуть, но… начинается ремонт школы. Завхоз, Татьяна Петровна, женщина в годах, звонкая и напористая, а как же иначе можно справиться со сложным школьным хозяйством? Она словно испытывает старого мастера на прочность, находя новое и новое занятие. Сможет ли? Выполнит ли? Сколотить ящик, сделать полку, наточить секатор или косу, починить стулья и столы, и так – изо дня в день. Ничто не вызывает трудностей у Владимира Семёновича. Он берётся за дело в настроении, поражаешься, сколько энтузиазма и терпения в человеке. В то время как многие молодые преподаватели, в том числе я, стараются сэкономить силы на работе летом, он отдаётся делу целиком.
Старый мастер всегда готов прийти на помощь. Как-то делаю я разметку на стене с помощью метра и простого карандаша. Грифель тупится, и чертить невозможно. Семёнович зовёт в мастерскую, включает наждак и за несколько секунд затачивает.
– Привет, Семёныч, - приветствуют его учителя.
Он молча кивает, слегка улыбаясь. Поблёскивает ровный ряд керамических зубов вперемешку с металлическими, золотистыми. Разговаривать нет времени, он выполняет новое поручение завхоза по замене разбитых стёкол. Видит Семёнович маленькое отверстие в стекле, оживляется и говорит:
– Из «воздушки» пальнули.
Замена стекла – дело не простое, одному не справиться. Помогаю я и учитель технологии. Семёнович рассказывает, как стрелял из «воздушки», когда учился в школе. Рассказывает так ярко, что я представляю давнюю картину – молодой и шальной, как ветер, идёт он с друзьями в тир и с пяти метров стреляет без промаха по спичкам.
Помогать ему интересно. В запасе у Владимира Семёновича множество историй про себя и друзей. Анекдотов он знает не счесть. Видит, что у меня пропадает пыл к работе. Легко поднимает настроение, рассказывая весёлые истории про детей или учителей.
Мужчин в школе работает не много, поэтому тяжёлую работу приходится выполнять довольно часто в период ремонта. Довелось стелить рубероид на крыше. Весной после таяния снега и в дожди она протекает, а средств у школы нет, чтобы вызвать кровельщиков. Затащили на четвёртый этаж тяжёлые рулоны рубероида: молодой трудовик, Семёнович и я. Мы с трудовиком возмущаемся, мол, стелим крышу за небольшую премию и вымазались уже, да и не хотим выполнять тяжёлую работу. Семёнович молчит, режет рубероид, пот капает с его густых седых бровей, неподвижно загорелое лицо. Затем вдруг улыбается и смотрит на нас иронично, начинает рассказ про двух лодырей, у которых ничего не получается по причине криворукости. Право, те лодыри – не мы. Я и трудовик стараемся изо всех сил, чтобы завершить работу качественно и в срок.
Не выходит дворник на работу. Завхоз волнуется – на дворе мусор, убрать некому. Семёнович берёт метлу собственного изготовления и – во двор. Что-то напевая под нос, стремительно прибирает участок. Не приходит электрик – Семёнович надевает резиновые перчатки и спешит наладить.
В минуты отдыха Владимир Семёнович греет воду, заваривает густой чай. Угощает бубликами с клубничным вареньем. Вытаскивает старую шахматную доску. В предвкушение любимой игры расширяются его глаза. Расставляет большие белые фигуры с азартом. Он предпочитает играть только белыми.
– Белые начинают и выигрывают, – приговаривает он, улыбаясь. – В профсоюз-то вступили, пацаны?
Об этом Семёнович спрашивает с гордостью, добавляет:
– Я в профсоюзе с шестьдесят второго года. Как из армии пришёл, так прямиком на завод.
– Сорок восемь лет в профсоюзе! – посчитав, восхитился трудовик. – Слышал, больше половины наших учителей в профсоюзе.
Обыгрывает противника-трудовика скоро, меня и того быстрей. Пыл мой пропадает, проигрывать я не люблю. Больше наблюдаю за игрой. Владимир Семёнович достаёт газеты из шкафа, показывает партии гроссмейстеров, говорит, что несколько раз побеждал даже мастеров. Слушая радиоприёмник, он продолжает работать и зовёт нас.
Приходит к нему Ольга Васильевна, учитель литературы и русского языка. У неё появилась идея открыть музей, посвящённый событиям последней великой войны и рассказать о ветеранах, проживающих на школьном микроучастке. Владимир Семёнович уходит в отпуск, но идея нравится ему настолько, что он жертвует несколькими днями своего отпуска. За дело он берётся яро.
– Отпуск, – объясняет он, – скучное время.
Помогать превращать кабинет в музей – милое дело, если работаешь с Владимиром Семёновичем. Он умело подбадривает, с ним чувствуешь себя работником полезным и незаменимым. Уходят лень и наливаются силой мышцы. Благодаря общему труду школа преображается стремительно, и после работы возвращаешься домой с чувством выполненного долга. Приходишь снова, встречаешь Семёновича, теперь он смотрит на тебя ни как на лодыря, а гордится тобой, хвалит за успешное дело. После похвалы трудишься с воодушевлением, ощущаешь себя так, будто прочитал интересную книгу.
Однажды весной Владимир Семёнович выглядит нездорово. Шмыгает носом, задыхается.
– Не заболел? – спрашиваю я, волнуясь за наставника.
– Слабость какая-то, – отмахивается он.
Вскоре он пропадает надолго. Звонит ему завуч, в трубку слышится кашель, он болеет. Оказывается, во время отгулов он убирал на крыше снег. Один. Жаловаться не в его правилах, он работал до последнего.
Без Семёновича трудовика «атакуют» учителя и завхоз. Встаёт работа.
И вот он возвращается, игнорируя несколько больничных дней. Шагает торопливо и размашисто, вид у него озадаченный. В новом серо-синем кителе со значком на груди «Да здравствует славный труд!», Семёнович выглядит обновлено.
– Сбавляю я обороты, товарищи, – качает он головой, хмурясь. – Угораздило заболеть в юбилей. Семьдесят лет. Не время для хвори!
За работу он берётся с новой силой. За время отсутствия накапливается её немало, но Владимир Семёнович рад. В труде он видит смысл жизни.
– Семёнович, не мог бы?.. – по очереди учителя обращаются к нему с надеждой.
– Конечно, – оживлённо отвечает он. – Ребята, со мной!
И мы идём помогать ему, и чувствуем, что приносим пользу. Живём и живём радостно.
Побольше бы трудолюбивых, как Владимир Семёнович, и работа бы спорилась и людям трудилось бы охотней.
Захватывает меня гигантский водоворот школьной жизни с нескончаемыми проблемами. Школа оказывается со спортивным уклоном, обучает так же юных футболистов – будущих игроков сборной России. Представить себе нельзя, как тяжко и мучительно происходит их обучение у такого молодого дарования как я. Английский язык им нужен, как собаке пятая лапа. По крайней мере, так думают они. Урок с ними первое время не проходит, а пролетает в шуме, на который сбегаются недовольные учителя. Начинаешь детей ругать, тащить к завучу. Как можно чему-либо научить в подобном шуме? Завуч вызывает, теперь она совершенно не та милая женщина. Она глядит строго, осуждающе, будто сквозь тебя, черты лица – неподвижны, она негодующе вздыхает, качая головой, голос её становится сдавленный и кажется, случилось нечто из ряда вон выходящее.
– Показывай план, – настаивает она. – Анализируй!
Несу, открываю, пытаюсь анализировать.
– Ну… тут… вот… – голос мой непонятным образом садится и дрожит, как замёрзший.
Исправляя план, укоряет, мол, ребят надо мотивировать, тогда не будут шалить.
Она приходит на урок и пристально следит за мной, записывая каждый мой шаг. Дети уходят, и ноет моё нутро. Я присаживаюсь рядом с ней, и начинается…
– Домашнее задание не объяснил, на доске писал мало, – она точно закипает и кажется, вот-вот взорвётся. – Зарядку не проводишь, они устают сидеть – Румянятся её круглые щёки и раздуваются ноздри, едва не выпуская пар, подёргивается крупный нос. – Фонетическая разминка где? Они у тебя не говорят, только пишут. Должны ГОВОРИТЬ! Загружай их и тут же проверяй, тогда не останется времени на болтовню. – Обаяние доброй женщины пропадает напрочь. Воспитательный процесс, жутко строгий, отзывается в моей груди тревогой, учащённым стуком. Меня мутит, точно после многочасового исправления рукописи... Болят глаза и голова, шумит в ушах, горят уши и лицо. После разговора с ней хочется посидеть в тишине и попить прохладного яблочного компота. Иду в столовую, пью, но остаётся неприятный осадок.
Иногда мне кажется, что начинаю понимать педагогический процесс. Пишу правильно план, готовлюсь по правилам, а урок рушится, что песочный замок. Нет дисциплины, хоть тресни! Что только не делаешь – обуянный бессильным гневом и негодованием, забираешь дневники, ставишь за поведение единицу и… не имеешь нужного результата – шум на уроке продолжается с новой силой. Угнетённый, ты желаешь лишь одного – скорее бы подошло время звонка. Оно подходит, и забываешь дать домашнее задание, пояснив. Родители звонят в школу, интересуются, правда ли учитель английского языка настолько добрый и хороший, что не задаёт домашнюю работу. Завуч имеет удивительную способность всегда узнавать то, о чём даже не скажешь сам. Подзывает именно тогда, когда не ждёшь. Зовёт как бы невзначай, когда тихонько крадёшься в учительскую за журналом. Ты садишься напротив неё и слышишь негодующий вздох. Снова она смотрит так, будто случилось наводнение и не меньше. Спокойным голосом наставляет, объясняет, подсказывает, журит, подбадривает и вновь отправляет в класс.
Порой нечеловеческое напряжение выжимает пот из каждой поры моего организма, и только чудо, помноженное на старание, помогает хоть что-то нужное оставить в горячих головах. По-прежнему ни играми, ни уговорами не получается угомонить нерадивых, тогда вновь на помощь приходит завуч. Голос её – громогласный, укрощает ни одно поколение строптивых. После встречи с ней безобразники замирают, точно немые и нередко соратники помогают им выйти из столбняка:
– Ладно тебе, она ушла, расслабься.
Балуется кто-нибудь – твоя вина, не можешь успокоить – твоя вина.
Проверить на прочность норовят не только спортсмены, но и ученики из обычных классов. В 5 классе, умница Марина, пишет контрольную раньше времени. От радости залазит на парту и принимается танцевать. В порыве гнева я делаю вид, что ставлю «двойку». Она закатывает истерику и, несмотря на предупреждение, хватает журнал с учительского стола. Бежит в туалет, а там обнаруживает, что «двойки» нет, успокаивается. Ошарашенного меня и её вызывают к завучу, мол, что за беготня по коридорам?!
Что говорить о средних классах? Даже в начальной школе умудряются проверить мои знания. Задаю я на дом составить кроссворд на любую из пройденных тем. Света из 3 класса, недолго думая, открывает словарь и выбирает сложные слова. Вместо того чтобы предложить разгадать его соседу по парте, она приносит мне. Мой запас иностранных слов в сравнение с учеником 3 класса – невероятно велик, я с превосходством осознаю это. Однако гляжу на вопрос и не могу угадать некоторые, а она стоит около меня, сияет от радости: её кроссворд разгадывает ни какой-нибудь сосед по парте, а сам учитель. Мило улыбается маленькое круглое беленькое, как пастила, лицо Светы. Наконец отгадываю слова с помощью карманного словаря, конечно, мягко пожурю, мол, нельзя для школьников такие сложные слова задавать. Победная пятёрка перекочёвывает в дневник маленькой хитрюги. Молодец! В её годы мне в голову не приходит подобная идея.
По извилистым тропинкам образования, я не без труда шагаю целый год. Школьники-безобразники преграждают дорогу, словно валуны.
Носится по коридорам темноволосый, темноглазый человечек, шестиклассник, с американским звучным именем Роберт. Звенит звонок, он выскакивает из класса первый и мчится по коридору быстрее сквозняка. Горят его глаза влажными агатами, улыбка – ослепительная, жемчужная. Но попробуй его остановить – свалит с ног и не заметит. Сделай замечание – грубо ответит или не обратит внимания. Дружит он только с плохишами, как сам, – двумя Максимами. С ними же и проворачивает худые делишки. Толкается, обзывается, одним словом – чудит и кошмарит. В карманах у него всегда болтики и гаечки, выкрученные из парт и стульев, карандаши и ручки, отобранные у ребят. Гвоздик, чтобы царапать, и мел, чтобы вымазать. Руки у него по локоть татуированы синий пастой: «Робан форева». Воспитывает его классный руководитель да никак не поддаётся тот. Дьяволёнок будто вселился в него и никак выбраться не может. Никакими угрозами и предостережениями не пронять Робана. На уроке дьяволёныш болтает, хохочет, кидается бумажками.
– Выгоню тебя из класса, ты останешься на второй год! – имел неосторожность пригрозить я.
– Я те выгоню! – показал он кулак, улыбнувшись.
Не такой уж и плохой этот Роберт. Стоило девочкам попросить поделиться булочкой, как он с удовольствием отламывает кусочек. Стоило учителя труда Сергею С. попросить помочь, как он оживленно спешит на помощь.
Роберт, ты ведь хороший мальчишка. Я верю, что твоя доброта победит дьяволёнка, и ты станешь дарить людям радость!
Знания в головы нерадивых запихивать трудно, почти невозможно. Но как порою со строгостью говорит Катерина Геннадьевна:
– Учитель – человек всемогущий и если не справляется, то не учитель.
За звание педагога, который прикладывает большие старания вопреки трудностям и лиходейству зловредных детей, я борюсь последние месяцы, начиная с сентября прошлого года.
Когда я учился в школе, то думал, что самое лучшее – каникулы. Теперь, несмотря на трудности, я понимаю, что самое удивительное в школе – дети. Закрываю глаза и предстаёт перед мной калейдоскоп школьных историй.
В пятых классах начинается кулинарный поединок. На уроках английского языка в теме рецепты пятиклассники совершенствуют свои знания в кулинарии. Переводят рецепты любимых блюд с английского на русский. Из «5а» побеждают Анастасия и Валерия, а из «5б» – Мария и Натали. Они не только справляются с теоретическим заданием, но и готовят заявленные блюда.
Урок в «6а» начинается с проверки необычного домашнего задания. Нужно на выбор разыграть одну из известных телепередач. Саша берёт на себя ответственность заменить известного ведущего Малахова и представляет ток-шоу «Пусть говорят». Приглашает в студию министра образования Роберта и местного казначея, беловолосого маленького злодея – безобразника Максима. Как главный судья он выносит вердикт – запретить привод родителей в школу, а так же отменить дневники. Теперь Оксана Николевна думает, донести ли информацию до администрации школы или нет?! А главное, прислушается ли директор школы к рекомендациям известного шоумена?
В ясный день на субботнике случается ЧП. Побросав грабли, лопаты и мешки, дети и учителя выбегают за школьный забор. Дымчатый кот, забравшись на высокий клён, громко и пронзительно зовёт на помощь. Ученик «8б» Кирилл без помощи МЧС бесстрашно залез на дерево. Вызволяет пушистого скалолаза, отделываясь мелкими царапинами.
На уроке музыки «4а» задано исполнить куплет любимой песни. Мгновенно класс превращается в концертный зал со множеством звёзд. Ярче других блистают Битлз (Настя) и Леди Га-Га (Евгения).
Его имя внушает одноклассникам «6е» страх и уважение, не потому что он, избранный тренером, – капитан команды и не потому, что быстрее всех пробегает стометровку и больше других подтягивается на перекладине. Нрав Владимира жёсткий, а темперамент – пылкий, что огонь в доменной печи. Возвращение Вовы с перемены на урок сопровождается отрывистыми шепотками. Он успокаивается самый первый и призывает соратников к тишине. Не без тайной зависти они смотрят на него и соглашаются, иначе после урока – кранты, загоняет по коридорам до изнеможения. Не без его заслуг в спортивном классе воцаряется спокойствие, и дети внимательно слушают учителя. Голос белокурого мальчишки с большими, как царские серебряные рубли, глазами – особенный, тихий, но крепкий, магически действует и на всех ребят, даже старше и выше ростом.
– Паша, Влад!.. – смотрит Вова на хулиганов, прищурившись, испытующе. – Рты закрыли и слушаем учителя, а то встрянете на перемене!
Хмурясь, они соглашаются.
На безобразников Вова не кричит, а даёт подзатыльник на перемене или вставляет пинка. Провинившиеся ошалело выбегают из класса первыми. И зная, что всё равно Капитан Сорвиголова догонит, пускаются в бега в обширные пространства школы.
Две недели назад Владимир возвращается из Краснодара грустный и сам не свой. Оказалось, что не исполняется его мечта попасть в другую более успешную и сильную команду. Держись, Вова, лучшее у тебя впереди – новые матчи, сильные футбольные команды, и, верится, что на одном из чемпионатов мира, ты будешь в составе нашей сборной защищать честь Родины. А пока, не торопись уходить, иначе, кто поможет учителю усмирить неслухов.
В эпицентре вихря насыщенной школьной жизни я испытываю противоречивые чувства: и радость, и страх, и счастье.
Судьба распоряжается так, что я покидаю эту и возвращаюсь в родные школьные стены. С чувством некоего разочарования в том, что не всё получается, как того хотелось бы. Работа учителя кажется намного сложнее, чем полагаешь. Не оставляет ощущение щемящей грусти по детям, которые перестали быть равнодушными ко мне. Буду скучать по учителям, протянувшим первыми мне руку помощи, чтобы я не утонул в глубинах океана педагогики. До свидание, мой первый педагогический опыт. Впереди ждут острова и рифы школьной жизни.
Однако стоило мне открыть металлическую дверь и переступить порог родного учебного заведения, сердце бьётся часто и тревожно. Здесь я учился много лет и тут безобразничал. Краснела со слезами на глазах моя мама. Помню, притащила меня в кабинет мамы одноклассница, любовь, которой я добивался всякими способами. Стою, слушаю голос негодующей одноклассницы, которая живописно повествует о моих безобразиях, замечаю, что её голос дрожит и мама не находит слов, а я – счастливый, не зная почему, улыбаюсь широкой, беспечной улыбкой.
Шагаю я по шумным коридорам, с интересом гляжу на шаловливых, резвящихся детей. Каких-то семь лет назад я тоже меньше чем за минуту с первого этажа добегал на четвёртый, причём успевал и славно пошуметь. Приятное чувство ностальгии владеет мной. Я встречаю любимых учителей: Наталью Геннадьевну Пономарёву, мою классную руководительницу и Наталью Павловну Лисину, учителя русского языка и литературы.
– Познал нелёгкий учительский труд? – спрашивает Наталья Геннадьевна, глядя на меня серьёзно. – Увидел себя за партой? Ох, и зловредный был мальчишка!
Несмотря на тяготы и лишения, она никогда не жаловалась моей маме. Терпения её было безгранично. Бывало, подходила, клала руку на плечо и тихо спрашивала:
– Что вертишься, как обезьянка?
Я возмущался, мол, обезьянка – нечто маленькое и слабое, а я обезьяна большая уже. А потом задумаюсь: обезьяна ведь, хоть и большая – тоже плохо. Никогда Наталья Геннадьевна не повышала голос. Ругая меня, она улыбалась вымучено и грустно.
Теперь я присаживаюсь напротив неё не как безобразник, а как человек достойный и серьёзный. Вспоминает Наталья Геннадьевна минувшее время, взгляд её тёмно-карих глаз делается отрешённым; она говорит, что изменилось с тех пор многое. Стали другие дети, повысились требования к образованию, на плечах учителей по-прежнему лежит огромная ответственность. Она любит свой предмет, французский язык. И нигде кроме как в школе с детьми не может им заниматься и тем самым повторять и повторять. Раньше я не задумывался об этом. Но больше двадцати лет в школе… это что-то значило для человека? Школа для Натальи Геннадьевны – святое место, где она чувствует себя значимым человеком. Этаким живим кладезем знаний, питающим источником способным наполнить души школьников.
– Порой приходишь уставшая и словно выпитая наполовину, – признаётся она, улыбаясь своей загадочной улыбкой. – Но ощущаешь, что выполнила долг и на душе становится легче.
Не сидит на месте Наталья Геннадьевна, постоянно что-то делает, то перебирает раздаточные пособия, то корректирует планы. Работы в школе хватает. Если не учебной, то внеклассной, воспитательной. Лучше неё мало кто мог сочинить сценарий, поставить сценку, подготовить вечер.
Раньше мне казалось, что учительский труд – так ничего сложного. Только оказавшись в «шкуре» молодого педагога я понял, не всё так просто. Почему дети меня не слушают? Я ведь такой умный (по сравнению с ними), могу дать много знаний по английскому языку! Оказывается помимо знаний, я должен владеть методикой того, как заинтересовать ученика, заставить слушать и слышать меня. Да, зря я бездельничал на парах по методике преподавания английского языка. Тогда радовало, что старенькая преподавательница не слишком требовательно подошла к приёму зачёта. Наверное, она была слишком мудрой. Понимая, что тому, кому методика нужна, тот её выучит, а тому, кто её предмет не воспринимает серьёзно, придётся в жизни самому постигать азы сложной науки через собственные ошибки. По-видимому, я и есть жертва собственной несерьёзности. Учите теперь меня дети! Кто кого! Конечно, хотелось бы мне выйти победителем в этой педагогической дуэли.
Работая в школе понимаешь, что учитель – это не просто транслятор знаний, это в первую очередь – личность. Именно с большой буквы, увлечённая своим предметом, интересная детям и на уроке, и вне его. Занимайся с детьми тем, что интересно самому! По такому принципу живёт другой педагог нашей школы – Наталья Павловна Лисина. Много лет работая в школе, Наталья Павловна пишет стихи и малую прозу. Много лет состоит в литературном объединении имени известного омского литератора Якова Журавлёва. Журавлёвцы, в лице их бессменного председателя одного из старейших омских поэтов Николая Михайловича Трегубова, уважают Наталью Павловну за трудолюбие, оптимизм и дар писать для детей. Сочинять стихи и прозу для маленьких – высший пилотаж в литературе. После того, как родился внук, она только и знает: работа, дом, дела, заботы и хлопоты. У неё совсем мало времени на любимое занятие. Но, не смотря на трудности быта, Наталья Павловна регулярно публикуется в различных омских литературно-художественных журналах, при этом остаётся верной своему предназначению – пишет для детей. Радостно, что в этом году она стала призёром школьного этапа конкурса педагогических работников «Призвание». Браво, Наталья Павловна, у вас впереди новые вершины, которые Вы обязательно покорите!
Вот уж на уроках Натальи Павловны школьники не балуются. На голове у неё волосы ярко-рыжие, похожие на огненный сполох. Щёки румяные даже если она не с мороза. Одевается учитель русского и литературы ярко. Живописная картина представляется мне – стоит Наталья Павловна под лампами белого света у доски, переливаются кармином пуговицы на её одежде. Убедительным голосом, не позволяющим ученику усомниться в правоте учителя, вещает по теме урока. Сидишь, как заворожённый, и слушаешь её рассказ, смирно выполняешь задания по теме, почему-то не хочется шалить и отвлекаться. На сказанную глупость она отреагирует не окриком, а посмотрит особенно пристально, критически. Глаза её расширяются так, будто совершил нечто ужасное. Становится стыдно, замолкаешь и понимаешь, что не стоит позорить самого себя.
За спиной Натальи Павловны больше двадцати пяти лет педагогического стажа. Учительский труд для неё – средство самовыражения.
– Начинается урок, – говорит Наталья Павловна. – Втайне я переживаю за то, насколько его суть отложится в головах у детей. Учителя – народ совестливый. Разве не ощутил на себе?!
Ощутил, конечно. Когда урок не ладится, твои старания оборачиваются ничем и чувствуешь себя разбито. Опыт приходит от урока к уроку, накапливается медленно и тяжело. Дети, как говорит Наталья Павловна, материал хрупкий, работать с ним нужно осторожно и правильно. Твою слабину дети видят отчётливо. На каком-то недоступном для взрослых уровне они чувствуют, на чьём уроке можно позволить себе шалости.
Проект, участие в конкурсе. Но кону – доплата к зарплате из премиального фонда. Впятером мы принимаем участие в разработке проекта. Однако нужны фотографии писателей и поэтов омской области. Ученики из разных школ должны будут назвать этих авторов и привести хотя бы по одному произведению. Но где достать эти фотографии быстро. Из интернета? Нет. Приезжаем мы с Натальей Павловной к Николаю Васильевичу Березовскому. Архив у него огромный. Он делится им радостно, говорит, что тоже хочет принять участие в проекте. Фотографии, цветные и чёрно-белые: Тимофея Белозёрова, Леонида Мартынова, Феоктиста Березовского, Петра Драверта, Александра Плетнёва, Татьяны Четверековой, Николая Трегубова и весь накопленный архив в придачу – живо перекочевывает на электронный носитель.
– Удачи! – желает Николай Васильевич.
Не простая работа учителя и писателя, очень ответственная. Зная то, насколько трудно она даётся молодым дарованиям, мои прежние учителя и сейчас помогают мне. И главное, что рядом мама. Максим Горький писал:
– Как хорошо, когда мать и сын рядом…
Вот бы часть её мудрого опыта мне… Да, ещё бы преодолеть моё самомнение о том, что я сам всё знаю и не нуждаюсь в совете близких родных – педагогов со стажем – бабушки и мамы.
Понятно одно, что если я смогу преодолеть сложности первых лет работы, значит, состоюсь как педагог, а если нет, значит не место мне в школе. Трудности педагогического процесса и невзгоды не могут сломить настоящего учителя, терпеливого и крепкого, несущего то прекрасное и вечное, что облагораживало разумы не одному поколению людей.
Глядя на состоявшихся уважаемых учителей, мне остаётся одно – крепнуть и крепнуть с каждым днём, дабы стать достойным, дабы стать учителем. Наставником. Пропадаю ли за творчеством, нахожусь ли на работе, но всегда сталкиваюсь со сложными проблемами, касающимися реализации планов, будь то печатание книги, создание произведения или проведение урока. Как в творчестве, так и в педагогическом процессе во мне воспитываются необходимые качества – УСЕРДИЕ и ТЕРПЕНИЕ. Сколько интересного и важного впереди в жизни! Замечательно, что рядом всегда такие люди, как Учителя.