Произведения

Заехать в лес и рухнуть ниц —
все горе — не беда.
Оплечь чащоба без границ,
паслен и лебеда.

Распад пути, уход в траву,
в прикорневую глушь.
Рассудок это наяву
переварить не дюж.

И сон средь стеблей тишины
цветет над головой.
И только систолы слышны.
И значит — ты живой.

без таблеток спится этим летом
сновиденья спиться не дают
в городке далеком и нелепом
и не тороватом на уют

там впотьмах у зарослей наружных
где шныряют лисы не пришей
тишина висит на ржавых ружьях
огородных пугал сторожей

с вековой досадой и обидой
на соседей зарятся дворы
в недрах ночи тучами обитой
и забитой тьмою мошкары

в пущах перекрытий потолочных
мышьи безумовые бега
по маршрутам строчек полуночных
в облако дорога недолга

бродят сны безумием несомы
у обочин млечного пути
будто в дебрях всякой хромосомы
ничего иного не найти

их несокрушимою красою
славно мерить тутошний разброд
и пока костлявая с косою
не возникла утром у ворот

живы шансы в облачности низкой
обнаружить брешь наверняка
и оформить звездною пропиской
все что взято прежде с потолка

Скелет в шкафу. И сильно подшофе
возможно ли за дверцу не держаться
и, не давая сердцу урежаться,
примеривать растраву по душе?

О, полировка выгоревших лет!
Хромая мебель с недрами глухими.
В РККА иль ОСАВИАХИМе
ее списали доблести вослед.

Тому и быть. Все-все списал свое,
вцепившись в рюмку мертво как в цевье.
И общество содействия тому
учило не заглядывать во тьму.

А тьма, она за дверцей. И во тьме
все то, что в темном прячется уме.
И только шкаф свою разинет пасть —
и с темнотою запросто совпасть.

И что за радость в старом костяке.
Важнее жить до смерти налегке.
Не колготись и ручку не хватай —
тебе в подмогу — водка и минтай.

И пыль на полках. И тома в пыли
о скором счастье пасмурной земли.
И кто бы не совался в эти двери —
а все в ответ — одна команда — «пли».

Был Иван, и нет Ивана.
Взял и вышел без обмана.
В снах теперь да на устах.
Голова лежит в кустах.

Ветер в поле землю пашет.
Лебеда ушами машет.
Речка берег тормошит.
Туча ветром дорожит.

Брешут псы без остановки.
Затеваются обновки.
Обновляется вода.
Кровь уходит в никуда.

Нет Ивана, и не  надо.
И с живыми нету слада.
Не мешайся, голова.
Все в округе трынь-трава.

Вывески скос сельмаговый
с инеем на предзорье.
Смаргивай да помалкивай
в раннем своем дозоре.

Что тебе мнится затемно,
чаем еще не старче?
У горизонта патина
вспыхивает все ярче.

Тынный обходчик вкрадчивый,
грейся ладонным тылом.
Сердца не заморачивай
обмороком постылым.

Это как будто на люди
выйти и не проснуться.
Вдаль по сентябрьской наледи
тянутся бликов блюдца.

Путь несусветный, путаный,
что ни на есть вслепую.
Тропки в туман укутаны —
знай выбирай любую.

Все по смешной оказии —
то ли к родным задворкам,
то ль поселенцев с Азии
к выселкам за пригорком.

Ткутся узоры замысла
прямо по мге дремучей.
Все, что гадалось засветло,
съедено черной тучей.

Через лощину блазнится
зыбкий прибыток света —
да велика ли разница
по окончаньи лета.

Без откровений и идей
здесь проживает Берендей.

Жует пшено. Пасет свинью.
Содержит малую семью.

Лишь Берендеиха и пес
к ему припаяны всерьез.

А что ему? А ничего.
Белым-бело. Черным-черно.

Все — блажь. Хватило бы пшена.
И да пребудет тишина.

Сопит кобель. Блажит карга.
Лежит дорога недолга.

В чащобу ли, на божий свет?
И обознаться страха нет.

Злой, с позолотцей месяца
на желваках в ходу.
Кровь гулевая мечется,
кличет свою беду.

Верками жив да ирками —
жуткое все кино.
В парковом тире с дырками
звезды стучат в окно.

Битые зайцы множатся,
сердце махорка ест…
Ночью слезает кожица
с богом забытых мест.

Черная кровь пучинная
яро гудит везде —
урочья, беспричинная —
вилами на воде.

И над рябой поверхностью
следующих времен
он круговой неверностью
всех и всего пленен.

Баловень, фраер, выскочка,
дурик в аллеях тьмы.
То ли искатель высверка,
то ли валет тюрьмы.

Кинет воздушку с присвистом,
кинется в никуда.
Черным, горячим, лиственным —
грянет его вода.

Перемолотит, вытравит
блажь подружак и хрень —
мокрое дело выправит,
высушит судный день.

Картофель на стол подает квартирантка.
Не правда ли, слишком кусаются цены?
Но прежде — о хокку,
                            а после — о танка
Конфузливый выговор.
                                  Короткие сцены.
Ведь их неспроста приберег напоследок
Окраинный день в затянувшемся действе
Смурного театрика марионеток,
Сулящего сказку с оскоминой вместе.

По частному сектору стелется лето
И силится не оставаться за скобкой
Непреодолимого сходства предмета
С ветвящейся тенью и дудочкой робкой.

Ах, как безошибочно август угадан!
Хотя еще только июнь на излете.
Но дело не в гордом дыханьи на ладан,
А в странном прощаньи на праздничной ноте,

В какой-то причудливой дальней усмешке
По легкой касательной к соединенью
Приманки романа, поста сладкоежки,
Просторного чтения, близкого к пенью.

На запах забвенья,
                                подгнившей террасы,
Невольной аскезы,
         вольготной теплыни
Летят, оставляя небесные трассы,
Раскосые призраки, званные ныне.

Листва распласталась в стекольном овале
Узорчатой рамы с облупленным лаком.
Зеленым отливом струится аварэ
По грудам газет и хозяйственным бакам.

А голос над книгою выше и глуше.
А строки окутаны воздухом спертым
И речитативом усадебной глуши
В тугой унисон с лебедой и апортом.


И кроны заходятся сабельным блеском
На пухлом бедре накренившейся тучи.
В цитатной волне и молчании веском
Блаженно купается пламень летучий.

То прянет,
                 то вынырнет в матовом блике,
Не жалуя смерть
      и о жизни не горясь,
Как будто безоблачно равновелики
Упругий побег, обожанье и голос.

И всюду соседствуют соль воплощенья
И уксус ухода, разбавленный светом,
Как будто бессрочный залог возвращенья
До первого зова покоится в этом.

Железнорукая, за горло
берет вагонная морока.
До дна от курева прогоркла,
осоловела раньше срока

душа, дошедшая до ручки
на тамбурной гремучей дверце.
Все неуютнее и круче
в груди ворочается сердце.

Но снится будто переборет
кровь перегоны продувные.
А все в сердечных перебоях
ветра аукаются ныне.

И рвется пульс в пыли и треске.
Частит фокстрот в радиосети.
Ветшают сны, летят подвески.
И тьма сбывается на свете.

И если есть какой прогал —
засмотришься до слез —
ты неумел, плаксив и мал.
И ко всему — всерьез.

Но видишь эти времена
оттуда как свои.
Слеза заранее дана —
подвинься, извини.

Обратной оптики закон
таков, что никогда
из той игры не выйти вон —
досмертная беда.

Привычка смаргивать слезу
от тех спасет ли глаз?
И не в одном, торчишь, глазу,
прощаясь напоказ.

Покуда банные воскресники
очнуться затемно торопят,
мы, невозвратного наместники,
сердечной мышцы слышим ропот.

И все мы — сырость, пар, безумие,
неузнаванье света бела…
В поту будильникова зуммера
забвенью радуется тело.

Все это там — на дне грядущего —
в юдоли темной переплавка.
А что до мнимого и сущего —
все равнородственно и сладко.

Еще нащупать вещи прежние
нам предстоит во тьме предвечной
и ноши старые, кромешные
влачить по родине увечной.

В очередное кануть марево
и видеть — что бы не случится —
как света ветхого и малого
луч изоконцевый сочится.

Вечер пробирается по крышам,
занавески в окнах теребя.
В августе под небом темно-рыжим
сладко ожидание дождя.

На пороге нового ненастья
не взыщи за старые грехи —
в тишине окраинного счастья
поминать былое не с руки.

Положи антоновки в тарелку,
чтоб молчанье наше превозмочь.
Будем нынче слушать перестрелку
яблок, обрывающихся в ночь.

Лобовые частые удары.
Голубые молнии вдали.
Ах, какие тары-растабары
мы б с тобою за полночь вели!

Дабы миром все срослось к рассвету
и не ныли битые бока
у плодов, тревожащих планету,
мокрых трав и грязного песка.

Чтоб разряды прожитой тревоги
не дошли сквозь дождь и темноту.
Чтобы мы запомнились в итоге
на промытом временем свету.