Произведения

В издательстве УГПИ вышел в свет сборник "Проза и стихи" корреспондента Дальневосточного представительства газеты "Комсомольская правда" Анатолия Мелькевича. Автору есть чем поделиться с читателем. За плечами у Анатолия интересная жизнь. Родился в селе Васильевка Михайловского района. До "Комсомолки" побывал и пастухом, и механизатором, редактировал многотиражку, поработал и в нашей газете. Признанный "охотничье-рыбачий" авторитет. Так и пишет о себе: "Познавая повадки животного мира, я попытался вторгнуться в частную жизнь человека...". Плодами этого "вторжения" у Анатолия чаще всего бывают короткие рассказы о всевозможных "чудиках". Парочку таких миниатюр мы и предлагаем вниманию читателей.

Я смотрел в окно электрички и не сразу обратил внимание на пассажиров, сидевших напротив.
Я недавно живу в поселке, и соседи, видимо, меня еще не знали. Мне же о высоком подростке и мужчине лет сорока, великане, добродушном толстяке, уже приходилось слышать.
В небольшом поселке все на виду. Поэтому каждый знал Сан Саныча, мастера на вес руки, лет десять назад овдовевшего. У него был сын, теперь подросток. Была когда-то жена, тоненькая, голубоглазая, в которой, по словам тех же соседей, тот не чаял души. Поэтому, овдовев, отец всего себя отдавал единственному сыну.
Соседи и товарищи по работе пытались его познакомить с одинокими женщинами, но Сан Саныч в таких случаях терялся, краснел, что-то невнятно бормотал и... убегал. По сему поводу в людном месте - у магазина, Дома культуры, пивного ларька - вам запросто могут рассказать не один смешной-пресмешной анекдот.
А недавно прошел другой слух: Сан Саныч влюбился. Теперь он уже сам ездил к ней, украдкой, от всех таясь. И прежде всего эти встречи скрывал от родного сына, который буквально преследовал, не спускал с него глаз.
Видимо, и на этот раз, в электричке, их пути скрестились. Они молчали и, казалось, были незнакомы, хотя внешне очень схожи. Разве что глаза, у обоих голубые, говорили о разном: у сына взгляд выражал упрямство, непокорность, у отца наоборот - глаза светились добрым блеском.
И вот он неуверенно, осторожно – вагон электрички постоянно покачивало - коснулся толстыми, негнущимися пальцами груди. Что-то под телогрейкой зашуршало, и на липе Сан Саныча появилась счастливая детская улыбка, а в мощной пятерне что-то, завернутое в целлофан.
- Вот, сынок, прямо с работы. Только до Садгорода и домой. Оленька очень любит духи...
- Я сказал, я сколько говорил - не смей! Не нужна мне твоя любовница!
И оба надолго замолчали. У старшего щеки покраснели, пальцы с въевшимся в кожу машинным маслом машинально сжали сверток - и он решительно встал и пошел к выходу. Младший повторил все его движения.
Электричка тронулась с места... На пассажирской платформе оставались двое. Они сидели на скамейке, оба напряженные, непримиримые.

В небольшом городке ожидалось цирковое представление. Единственное.
Паренек, долговязый, худющий, белобрысый, то и дело поправлял сползающие на нос очки, с благоговением посматривал на стоящую чуть в стороне ровесницу, модно одетую голубоглазую блондинку. Они оба стояли неподалеку от билетной кассы цирка, прекрасно видели, как десятки желающих, потолкавшись возле заветного окошка, ни с чем уходили.
- А хочешь, я попытаюсь? - спросил дрожащим голосом юноша.
- Куда тебе, Миша... Ты у нас стеснительный...
Паренек зачем-то снял очки, взглянул на девушку, а затем почему-то засунул их в верхний карман куртки. Похоже, хотел выглядеть решительным, но не получилось. И он произнес, как бы извиняясь:
- Я сейчас, сейчас... - и быстрым шагом решительно направился к желанному окошку, возле которого как раз никого не было.
- Девушка, два билетика, только два билетика... Девушка...
За перегородкой что-то зашуршало, задвигалось, близорукость не позволяла юноше рассмотреть кассира.
- Девушка, ну, пожалуйста...
- А-а... Только на передние ряды... Дорогие...
- Очень хорошо, очень хорошо, девушка...
Из окошка послышались громкие вздохи, шум, звяканье передвигаемых предметов и тоскливое поскрипывание, видимо, в конец расшатанного стула: кто-то, находящийся за тонкой перегородкой из фанеры, явно чувствовал себя, как говорится, не в своей тарелке.
В тот момент Миша не задумывался над причинами столь странного поведения билетерши. Паренек быстренько полез в карман за деньгами и, конечно же, вспомнил об очках. Подавая купюры, вплотную прижался к округлому окошечку кассы, и только теперь разглядел ерзающую на шатком стуле женщину лет под пятьдесят. Только теперь он понял, почему ему без всякого блата достались два заветных билетика: он, сам того не ведая, произнес волшебное слово. Девушка.

Когда я потерял её, единственную, не знаю... Кто она? Может быть, та, которая потеряла тогда платочек, пахнущий духами и ещё чем-то неуловимым... Тогда я шел вслед за ней, повторяя слова: «Может, ты моя судьба, ты - как песня, как мечта...» А она скрылась за углом дома, может быть, даже не подозревая обо мне...
После той встречи я и полюбил одиночество. А они всегда были трое, образуя всегда почему-то треугольник. Эти насекомые всегда так располагаются, на потолке, прямо над моей головой. Будто насмехаются надо мной, одиноким... Скажем, самки-комары днём прячутся в укромные, затемненные места, а чуть стемнеет за окном - хвать хоботком в открытые части тела – вот тебе и волдырь... Но меня даже не это раздражало, а то жужжание, которое самки издают крылышками, - приходится нырять с головой под простынь... Зато эта тройня, потолке моей однокомнатной квартиры, не издает противных звуков и не кусается. Полетают - и опять на своё место - вероятно, это самцы, наверное, они не кровожадны. Чем питаются - Бог их знает...
Странная эта штука, жизнь... Одни живые существа человеку помогают, другие - вредят. Одни люди - человеки хотят власти, другие - денег, третьи ещё чего-то. Достигнув этого, одни вполне счастливы, другие, имея всё это, всё же маются. Наверное, и она тогда, внешне вполне благополучная, стройная и красивая, была несчастна... Она убегала от всех - в тишину и покой... Она бросала камешки - и морские волны, словно по мановению волшебной палочки, обиженно вздыхали, тут же подхватывали их и бросали в морскую пучину. И там, на дне, они, словно жемчужины, мерцали загадочным потусторонним светом...
Может быть, тогда я потерял свою любовь, когда она подняла голову вверх, и звёзды, казалось, шептали ей что-то... А она протянула руки к ним (а может, ко мне навстречу, я ведь тогда наблюдал за ней), что-то шепча и, по-моему, плача... Почему я тогда не произнес нужные простые слова, а лишь прошептал: «В мире тайна есть одна, и душой я всюду с ней, ты - любовь первая моя, мне с тобою жить ясней...»
Тогда тебя куда-то увезли богатые, успешные. А я... Я бросился бежать, спотыкаясь, прибежал в заветное место, на берег тихого лесного озера, и сразу же, опустившись на колени, пытаясь очиститься от видений, успокоить нервы, стал наблюдать за маленьким народом, муравьями. Они сновали туда-сюда, но вовсе не без пользы. У каждого насекомого - свои обязанности. Они вполне счастливы, и я не стал им мешать...
Упав в высокие травы, заснул...
Сон был тяжелый... То она ныряла среди волн, обратившись сказочной русалкой, то летала среди звезд и облаков и неземным голосом шептала: «Ах, мой любимый, ты так наивен, тебе бы сталось наконец узнать: в сём мире бренном не надо только лишь мечтать и тосковать, не надо взглядом грудь мою ласкать... Я ведь живая, а живую надо целовать...», то опускалась рядом и опять же шептала: «Я не кровожадная комариха, из тех, которые живут в твоей однокомнатной квартирке... Будь таким, как есть, - одиноким всегда и везде. Я буду рядом с тобой, безмолвной тенью...»
И я проснулся. Её руки ещё гладили мои волосы - стало жарко. Грудь от волнения глубоко вздымалась, сердце буквально разрывалось. Пока я не шевелился, виденье было рядом, но стоило к нему прикоснуться - исчезло... И мои губы прошептали: «Ты человек и дочь природы, твои мне руки не забыть, и пусть промчались с тех пор годы, я проклинаю дар - любить...»
Зло и добро бродят рядом, невидимой тенью. Пока они существуют, будут и любовь, и ненависть, и счастье, и несчастье...
Надо жить...

К Екатерине, тридцатилетней симпатичной женщине, относились по-разному. В большом поселке, раскинувшемся на добрый десяток километров, её знал буквально и стар и млад. Кое-кто о ней рассказывал анекдоты, похожие на легенды.
Мужики, на нет докуривая сигареты, порой обжигая пальцы, рассказывали о ней похабные, надо сказать, похожие на достоверность истории. А их жены дружно костерили непутевую молодицу на все лады: взбалмошная красавица при желании могла запросто завлечь в постель на день-другой, а то и больший срок, не только сыновей, но и пожилых мужей.
У Екатерины было пятеро малолетних детей, старшей шел восьмой год. Все они - от разных мужчин. Ребятишки слышали об этом от разгневанных селян не раз. По сему поводу между ними вспыхивали жестокие ссоры. И не только из-за куска хлеба. Отцы находились тут же, в поселке, или в ближайшем отделении совхоза, а сейчас - в фермерском хозяйстве, и порой давали о себе знать. Тогда и вспыхивали потасовки.
Старшая, Анюта, довольно-таки крепкая для своих лет, верховодила не только над сводными сестрами и братьями. Ей охотно подчинялись ребята и постарше. В адрес же тех, кто ей перечил, она могла загнуть замысловатый мат или дать крепкий подзатыльник. Доставалось даже воспитывавшей их прабабке, восьмидесятилетней старушке.
-Чтоб вы подохли, выродки! - говорила им тогда пожилая женщина.
А они, перекати-поле, обычно замурзанные, полуголодные, не всегда даже ночевавшие в собственном, похилившемся от времени домишке, несмотря на невзгоды, росли и почти не болели.
И вот однажды, когда Катька в очередной раз укатила куда-то «на гастроли», приехал из города незнакомый мужчина и забрал старшую и самого младшенького. Прабабка облегченно вздохнула, а соседи недоумевали: «Почему именно этих ребятишек? Мы .читали их отцом... и называли предполагаемые имена.
Анюта, старшая, приставала с вопросами к новой бабушке, ещё крепкой черноокой красавице-хохлушке, вдове, набожной женщине. Но та не на все вопросы отвечала. А новоявленного отца, тридцатилетнего крепыша, всячески баловавшего, потакавшего детям, она не успела расспросить. Его на дежурстве кто-то пырнул ножом.
Впрочем ребятишки, не успев, видимо, привыкнуть к новоявленному папаше, особенно по этому поводу не горевали. А вот о непутевой мамаше по-своему, весьма своеобразно, скучали: «Мамочка хорошая... попочка у неё плохая - гулящая», - сестра и брат нараспев то и дело повторяли придуманные ими слова, или те, которые некогда слышали от взрослых.
После гибели сына новоявленная бабушка ещё крепче прижимала к еще плотной груди внуков. Тогда Анюта тоже становилась ласковой: закрывала от радости глазки, в то же время старалась незаметно оттолкнуть в сторону братишку, а сама страстно целовала бабушку или, склонив головку, замирала, когда та ей гладила спинку. Однажды её младший братишка заболел. Женщина, панически боявшаяся потерять внуков, вызвала «скорую». А когда мальчик поправился, начала жаловаться Анюта:
- Здесь болит, баба, и здесь, и здесь...
Она показывала на места давних ушибов, а может, и придумывая их. Словом, пришлось бывать «скорую», и не раз. После этого медики посоветовали пройти соответствующее медицинское освидетельствование. Наконец врачи резюмировали: девочка вполне здорова. После обследования Анюта несколько дней грустила, а потом весь день спала, а по ночам то во сне рыдала, то тихонько всхлипывала, то перекатывалась с одного края широченной кровати на другой.
- Что, доня, с тобой? - спрашивала перепуганная женщина и начинала её ласкать и гладить. Внучка, казалось, только этого и ждала: она мгновенно успокаивалась.

Только через некоторое время бабушка разгадала «коварную болезнь» внучки: девочка, внешне грубоватая, хотела любым способом добиться ласки от взрослых. Это именно то, чего она была лишена с пеленок.