Ольга Ильницкая

Произведения

Ольга ИЛЬНИЦКАЯ
ОБНИМАЯ ОБЛАКО
(Стихотворения)
1

И "обнимая облако"*,
я таю, словно иней.
За долгим зимним ливнем
весны молчанье ждет.
Там девочка без варежки
с ладошки смех жует.
Там лысый старый мальчик
на саночках везет
ведро со льдом куда-то,
и дышит виновато.
Глагольными проклятьями
скворчит шершавый скворушка,
что крапинку за крапинкой
с него склевал воробушек...
Ну что произойдет -
когда очнется полдень
и ты меня обнимешь,
утешишь и приспишь?
А то, что ровно в полночь
над нами наша бабушка,
склонившись,
спросит ласково -
ты всех ему простишь?





2

У одиночества
есть отчество:
молчание.
У одиночества есть
день рождения:
отчаяние.
А кто же бабушка
у одиночества?
Пророчество.
- Чтоб тебе пусто было,
говорила той, что любила.
- За что ты дочь погубила,
бабушка?
Что натворила девочка
ясноглазая?
- Слишком жила болтливо.





3

"Обнимая облако"
не была счастливой.
Улетала бедною
лебедью белою.
Плакала-кричала
без надежды,
что вернётся нежная
к себе прежней...
Бабушка любимая,
что ты натворила,
ангела-хранителя
переговорила...


*Серен Кьеркегор



ГДЕ ЗАВИХРИЛИ СВИРЕЛИ ЗАПАХ МОРЯ В АКВАРЕЛЯХ
(Стихотворения)
 
1

Листает ветер простыни и платья,
меняет декорации дворов,
где дети, наши маленькие братья,
играют в лес, рассыпав кладку дров.
И мы опять затопим печь, как в детстве,
и будем вспоминать с тобой и греться.
О, непорядки нашего двора,
благословенны будьте и связуйте
нить, прерванную в прошлые года
минутами, в которых бился ветер,
рвал простыни, проказничал, как дети,
и обещал не лгать нам никогда.





2

Я знаю сад над гибкою рекой,
а в шапке сада вишни под рукой.
Две радуги - от солнца до воды,
от наших губ до будущей беды.
И радуга распалась на цвета.
Светлея, угасала красота.
Но смерти нет! И в солнечном огне
душа моя, за вечный грех расплата,
пошла по горизонту до заката,
чтоб в шапке сада угореть на дне.
И чтобы горизонта полоса
с осенней кротостью взошла на небеса.
Когда же августа усталая громада
вдруг полыхнула из жаровен сада,
день будущий накрыла тень небес -
и горизонт, как радуга, исчез.
Вся жизнь не отойдет за поворот,
где радуги и вишни холодеют.
За поворотом сад. И август греет.
И дети с удивленною душой
над летнею рекою молодеют.





3

Где завихрили свирели запах моря в акварелях,
и где ветры налетели, утюгом прошлись горячим -
тихо - тихо тлели угли, деревянней настоящих.
На окрашенной скамейке восседал главврач больницы,
с канарейкой кроткой в клетке на хрустящем поводке.
Колли, умная собака, проходя, сказала глухо:
- Где пичуга - где намордник, зацепить не вижу уха!
Ремешок из кожи свежей терпко пахнущий ребёнком
даром брошен, возле лавки, у неловкого врача...
Так, ворча, сказала колли. Пожалела канарейку.
А меня не пожалеет так никто и никогда.





4

ПЕСЕНКА

Спи, мой старший, мед и горечь
трав степных, измятых в полночь.
Спи, мой младший, море в горе,
нотка пятая в октаве.

За далекими садами,
где дороги бесконечны,
где на каждого солдата
каждый первый - генерал,
полигонов нет в помине,
и убитых нет в помине,
да, никто их не видал!

Там для мальчиков стрекозы -
реактивные, конечно.
Там для мальчиков машины -
вездеходы все подряд.

Там придумаю я песню,
мы споем ее все вместе,
будет в ней не понарошку
добрый мир, в котором есть
каша с мясом, булка с маслом,
мама с папой, сказка с бабой,
баба с дедом в орденах.



НЕ БУДЬ КУРИЦЕЙ НА ПРОДАЖУ
(Рассказ)

— Ты видел, ты видел, что в доме нет выключателей? А свет есть. Что гладильная доска улетела через балконную дверь, это ты видел? Что деньги давно кончились, но мы живем... Что ребенок у нас — говорящий! Ничего ты не хочешь знать. Не хочешь видеть...
— Что видеть — говорящего ребенка? Или я ненормальный?
— Я давно понимаю, что тебе безразлична наша жизнь! Ты противный мужик, и мне скучно с тобой...
— Добавь еще, что лучшие годы на меня убила.
— Еще нет. Но, кажется, убиваю. Ты же ко всему в нашей жизни затылком повернулся.
— Милая! Да я просто отворачиваюсь от лишнего. Всего не объять.
И на Машу посмотрело лицо. Его другое лицо с иным выражением.
Девочка, обнимавшая мать, внятно сказала:
— Пусть подарит ложку серебряную, у меня прорезался первый зуб.
— Яша, — всхлипнула Маша, — мы ведь не из рассказа о неудачниках, у нас натуральная семейная жизнь. Зачем тебе второе лицо? Разве мало быть просто Яшей?
— Глупости какие, — буркнул Яша. — Янус мой друг, даже больше — он это я, и это истина. Я живу теперь с истиной, и нам не разлучиться.
— А я как же? — тихо спросила Маша. — И ребенок?
— Истина дороже, — ответили Яша-Янус.
— Что ты цацкаешься с ними! — внезапно заявил ребенок. — У меня зуб режется. Пусть две серебряные ложки дарят. Оба. И приносят две зарплаты. — И ребенок промакнул о Машин халат обильную слюну. — Им еще о дополнительной жилплощади позаботиться надо, на расширение подать — у меня жизнь впереди. Да не будь ты курицей на продаже, хлопочи, суетись, — штаны вот на мне поменяй, описалась.
...Яков, после проявления двуличия своего, тихим стал. Внимательным. Не раздваивался. Посуду мыл. Мусор выносил. Любил Машу крепко и бережно.
Но в получку домой не пришел. Ни к вечеру. Ни ночью. Ни утром.
Маша последовательно, по телефонному справочнику, обзвонила райотделы милиции, вытрезвители, больницы. В морги не буду, решила с испугом. Этого быть не может, потому что не может быть.
Тут дочь потянула за край скатерть со стола, и сорокатрехрублевая ваза с надкушенным яблоком упала. Хрусталь был настоящим — много мелких осколков смела Маша на совок.
— Не переживай, — сказала дочь матери. — Подумаешь, надкушенное яблоко упало! Не реви, все к свадьбе... У Зины они. Не ходи туда. А когда вернутся и отдадут деньги — побей мокрой тряпкой. И скажи: «Глаза бы мои вас, кобелей, не видели».
Яков-Янус вернулись на третий день, сказав:
— Жизнь, Маша, сложна. Ты владей спокойно всей жилплощадью, пользуйся. И расти дочь достойной гражданкой. А мы уходим на другую жилплощадь. Вот ордер.
— К Зине? — упала Маша голосом.
— Зачем к Зине — на нашу, законную. Дополнительную по расширению.
— Кого расширили? — бабски-ехидно спросила дочь. Слюни у нее текли безостановочно.
— Меня с Янусом, — хмуро ответил Яков. — И претендовать нечего, на горшок научись ходить, слюнявчик перерасти, акула. Только и знаешь, что гадить и зубы отращивать.
— Замолчи! — закричала Маша. — Это твой ребенок!
— Был бы мой, — ответствовал Яков, — да вот Янус его своим признал. Говорит, что ни зуб прорезается, то ядовитый. В него пошла. — И, холодно взглянув на голозадую акулу, сказал: — Да надень же ей сухие ползунки, Марья, а то простудится...
И ушли они, плотно прикрыв за собою дверь. Ушли Яков с Янусом на новую жилплощадь, располагавшуюся дверью левее.
Маша нервно скрипела каждой четвертой половицей. Маша слушала урчание и рыдание труб.
Раз в месяц Яков-Янус переводом присылали алименты. Большие. Маша починила паркет. Заменила на радость коммуналке сантехнику. Купила сразу восемь килограммов яблок "джонатан". И новую хрустальную вазу. А дочь решила устроить в ясли.
— Нет, — сказала акула, у которой к этому времени прорезались еще шесть зубов. — У тебя есть все условия растить меня домашним ребенком и не травмировать коллективным воспитанием. Они прокормят нас, что тебе надрываться!
— Но я советская женщина, — возразила Маша акуле. — Эмансипированная. У меня социальное голодание. И потом, мне нужны женские разности: туфли-мыльницы, блузка со стеклярусом... Мужчина, хоть изредка...
— Вот-вот, — сказала акула, - глупости тебе нужны. Неоднозначности захотелось. Выкинь из головы! Витаминизированное питание, дневной отдых и морской моцион. Вязанием займись. Английскому меня обучай. И считай, что тебе повезло в жизни...
Уложив в положенное время акулу спать, крадучись спустилась Маша по выщербленной мраморной лестнице, остро пахнущей соседским котом Васькой, на Французский бульвар.
Бульвар лежал перед Машей — праздничный. Удивительный. Сумасшедше пахнущий морем — все запахи поглотил йод. Море пыхтело там, внизу, оно кружило голову нежной прелью рыжих подсохших водорослей, похожих на старые раздерганные мочалки.
«Мо-ре, — размягченно думала Маша, — волнуется...». И не было ни одной мысли в ее простоволосой голове. Ни одной.
Бог мой, вдруг испугалась она, ощутив халатик и скосив глаза на шлепанцы, да как же это я, не переодевшись...
Тут густой баритон бархатно тронул Машу за плечо:
— У вас спички есть, девушка?
Спички нашлись в кармане халатика.
Мужчина оценивающе оглядел шлепанцы, волосы, перехваченные аптечной резинкой, руку, протянувшую коробок — промытую, с коротко остриженными ногтями. И сказал:
— От вас вкусно пахнет манной кашей. Вы, конечно, не курите?
— Жизнью от меня пахнет, — ответила Маша. — Не клейтесь к моей каше, не привязывайтесь. — И печально добавила: — Не курю, но умею, — вспомнив, как два года назад Яков подносил к ее сигарете огонек греческой зажигалки. Как покачивалась голенастая нога в итальянской лодочке. А платье было...
— Вы знаете, — вдруг сказала Маша мужчине, — на мне тогда платье было тугое, как перчатка. Из белого гипюра, импортного, с крученой нитью.
— Когда? — склонился к ней курильщик, протягивая спички. Он пригнул голову, и Маша увидела затылок — крепкий, круглый мужской затылок. И успокоилась.
— Так, — ответила равнодушно, — когда-то...
И, поправив съехавшую с хвоста резинку, побежала по Отрадной вниз, к старому коммунальному флигелю.
Возле двери в квартиру Машу догнал уличный баритон:
— Я вам спички хочу вернуть, подождите!
Маша, не оглядываясь, протянула руку, мягко распахнула дверь и провела баритон коммунальным коридором, замирая и вслушиваясь. Скрипела каждая четвертая половица. И каждая вторая. Вода капала из кухонного крана.
«Опять свернули резьбу», — чертыхнулась Маша.
«Из бачка унитаза тоже подтекает», — добавил баритон.
«Тише!» — зашипела на него Маша.
Яков носил хнычущую акулу на плече и подвывал под мерный скрип половиц: «Усни, моя хорошая...». Затылок Якова раздраженно зыркнул на Машу глазом Януса — где шляешься по ночам?.. Но он смолчал, боясь потревожить дочь.
Маша махнула рукой и ушла в дальний угол кухни. Сжалась на соседкиной табуретке. Баритон потоптался и, встряхнув коробок, зажег огонь под закопченным чайником. «Наш чистый», — поправила Маша. Баритон поменял чайники. И достал чужое масло из чужого холодильника.
«Все равно хлеба нет», — вяло сказала Маша, прислушиваясь к тишине. Зундели комары. За стенкой глухо переругивался с тещей подвыпивший Федор, муж табуреткиной хозяйки. Чайник шипел на плите, похныкивала акула, и скрипел паркет под ногами Якова. Впереди были обычные дела. Житейские.
Маша обняла круглые и матовые, как биллиардные шары, колени и заплакала. Не хочу плохого конца, думала она. Хэппи-энда хочу!
На кухню вышел Яков с Янусом. Баритон разлил чай по разномастным чашкам, и мужчины, не оглядываясь на плачущую Машу, заговорили сначала тихо, потом громче. На голоса пришел Федор, громыхнул пустым стаканом о стол:
— Чертовы бабы!.. Теща моя не хуже твоей акулы! — сообщил он Якову и протер глаза: — Вас двое?
— Трое нас, - вежливо сказал баритон.
— Трое, - подтвердила Маша, усмехаясь и уходя с кухни.
 
© Создание сайта: «Вест Консалтинг»