Произведения

Она плывёт по бульвару на обшарпанной конке,
Тянется в окна усадеб, в смердящее жерло трактира...
Сердечный друг, русалка, городская моя фараонка,
Веки-монетки, под ними — провалы, щели да дыры.

Дыры да норы, сквозняк в хитровской дранке овина,
Здесь обнаженный портной, тряпки, пряные чресла.
Рюмка, сухой расстегай, варение из рябины,
Если не будет противно, может быть интересно.

Только бы рта хватило для московских яров,
А хвоста хватило бы до Охотного ряда...
Больше берёзы! Больше... кафеля, больше пара!
И скажите форейтору: но! Никаких остановок, не надо.

Пой, моя фараонка, пой под крышкой колодца,
Пой, ворожи над затоном, над тиной, над брюсовой книжкой...
(Дядя Гиляй уснул. Ненадолго. Он скоро проснётся).
Пой, где пируют лакеи, в блины завернув отрыжку,

Пой, где пируют дворники, перстень найдя на обочине,
Пой, где гуляют пожарные, грубо свою каланчу
Погружая в сизое небо. Измученный, замороченный
Генерал-губернатор стонет и опять посылает к врачу.

Врач не приедет. Его поджидают в самом «Аду»:
Балкой по лбу, стерляжьим шипом — по шее.
Почетный утопленник, он причалит в чужом саду,
У толстозадых путти, в фонтане, среди камышей...

Сердечный друг, фараонка, русалка, владычица Трубной,
Кто обнимал тебя, тот не увидит ни звёзд, ни солнца.
Пой, моя рыбка. Ночь была урожайной, но трудной.
Дядя Гиляй уснул. Дядя Гиляй проснётся.

Мир, где каждая мелочь — портал,
Это мир волшебников и продавцов.
Зелен и розов, золотист и пунцов!
Хотя, по-моему, ты от него устал.

Ты устал от оттенков. Устал от вещей.
Ты ждешь чистоты от того, что всегда
Было грязным. От овощей,
От ножа, от стола, от кухаркиного труда.

Забудь о времени и о гарнире забудь.
Используй старинный холст, пролезь
Туда, где ночь. Где занавес, точно ртуть,
Подвижен, опасен. Не ткань, а живая взвесь.

Где запах пыли и пота — ностальгический газ.
Не можешь сдержаться, хочется громко ржать
Голым путаться в ветоши, стать королем проказ,
Уж какая тут чистота. Тут — тело. Тут — вонь. Тут — ржа.

Снова пора скоблить? Забудь. Оставь этот бред
Авторам книг про уборку. Уважай эту грязь.
Узел, колтун, комок, - самый полезный предмет.
С ними подчас легко двигаться, веселясь,

Не уставая и... не прерывая связь.

По ночам он становится маяком.
Скатывается с горы, точно снежный ком.
К самому прибою, по ягелю прямиком.

Туда, где камни морщат рты, как киты,
Туда, где берег похож на вяленые жгуты
Где брызги слишком солёны, а волны слишком круты.

Он встает с фонарём в своём просмолённом лбу.
Прищурив единственный глаз, завернув в усмешке губу.
И сияет так, как будто бы тьма в этом мире— табу.

И там, где вдали чернеет водоворот,
Каждую ночь его пёс превращается в утлый бот,
И преданно крутится, не щадя свой дощатый живот,
И плывёт на свет, к хозяину, хрипя и плюясь, плывёт.

Но едва только розовый шлейф накрывает горы вдали,
И снег разгорается так же, как в очаге угли,
И наступает утро, а вместе с утром - прилив,

Он выключает фонарь и смотрит на горизонт.
А потом бредёт домой - прозрачный, точно озон.
В сенях — его тощий пёс, похожий на рваный зонт,
Приплыл. Проснулся. Пора псу оросить газон.

И так  уже триста лет. Мёртвый пират без руля.
Без ветрил. Без сердца, без глаза. Без покоя. Без корабля.
Должно быть это проклятие, или временная петля.
Он мечтает, как будет прощён, как примет его земля.

По утрам, забыв, зачем ему дан урок,
Чувствуя, что без сил, что пуст и что одинок,
Он не смотрит на пса, упорно ползущего за порог,
Чтобы отметить точку, где может закончиться срок.

Я старомодна.
Я люблю таинственные и бесполезные предметы,
Те, которые приходится прокладывать
Толстой бурой бумагой, точно из советской химчистки,
Чтобы они не трескались при переезде,
Чтобы не теряли свои бисквитные ушки, ручки, головки...
Чтобы не приходилось их нести потом
К злорадному фарфоровому доктору,
К грозному янычару, насмехающемуся над их ранами
И надо мной: «Снова переезд? А ну как я приготовлю им особую микстуру,
Пасту, гипс, шарики яда,
Чтобы они стояли намертво, чтобы прилипли к своему новому месту,
Как прилипает жена к мужу! А вам — укольчик для профилактики
Не помешает. В следующий раз
Вы будете переезжать без них!»
О, я старомодна, я всхлипываю и оставляю своих раненных малюток
Под капельницей... Пока их оживляют,
Смазывают, подкрашивают,
Я бегу к цветочнице на углу,
К зеленщице, к фруктовщику...
И собираю потребительскую корзину
По случаю грядущего исцеления моих крошек,
Одухотворенных, но всегда таких трогательных в своем безмолвии.

Я старомодна.
Я люблю мужчин.
Люблю их хищные движения, их суровые лица,
Люблю их грубоватую кожу и невероятные фигуры,
Кряжистые монгольские и изящные, египетские...
От северян веет прохладной надежностью рыб,
От южан — обжигающей театральностью кошек...
Приятно сознавать, что чей-то взгляд может разбудить
Рыбу или кошку. Они - только для нас, женщин...
Я старомодна. Я предпочитаю думать именно так.
Хотя... Более всего я люблю мужские голоса -
Их не услышишь в соцсетях, придется отключить гаджеты
И выйти на улицу.
Туда, где они особенно звонки, где они напоминают гордые трубы органа
И крепкие ветви весенних деревьев.
Где они стучат и вибрируют, точно рога на секретном пастбище,
Где они шокируют резким птичьим тоном
И тяжелым, как парча, гудением, ложащимся на женские плечи.
Я старомодна, я люблю действие,
Деяние, делание, скрытое в грамматических формах.
Глаголы прошедшего времени
Мужского рода, -
Они более всего волнуют меня своей недосказанностью,
Своей брутальностью и - пустотой.
Я сказал. Я сделал. Я обещал.
В этом так много красоты! Бедное мое сердце!

Я старомодна.
Я люблю рифмы.
Скажете, они тешат мой комплекс отличницы?
Скажете, я выполняю какое-то сложное задание,
Подбирая дурную рифму к слову «демон»,
Который «не сделан» и «прерван», как тонко свистнувшие
В очаге русской классики сосновые дрова?
Ну, боже мой, почему же все вечно упирается в эти школьные метафоры,
Почему мы во всем ищем и подозреваем оценку?
Нет, конечно. Я старомодна, и люблю рифмы,
Ведь рифма упорядочивает молочный хаос,
Туман рассеивается, и потерявшийся старик обнаруживает себя
Возле ограды собственного дома, а мальчик, спешащий на уроки,
Навсегда запоминает неожиданно возникшую перед ним
Лошадиную морду — живую, теплую, внимательную,
Лишенную оценок и смысла. Но наполненную порядком.
Как в «Амаркорде» Феллини.
Я старомодна. Гоните меня прочь. А то я своей трясущейся челюстью
Поцарапаю лак вашего письменного стола.
Я испорчу все дело, напомнив вам о том,
Что даже в минимализме,
Даже в помойном ведре,
Даже в так называемой реальности, коркой осевшей на чужих аккаунтах,
На стопках СМИ, на славных блогерских заголовках, -
Может быть глубина. И эта глубина — время.
Долой брезгливость, берем пару чистых рук
И запускаем  их по локоть в этот гумус. И чувствуем: тикает. Живёт.

Удел сновидца — все запоминать:
Как игуана голый глаз прикрыла,
Как лапа скользкая попала в стремена,
Как рыцарь пал, безрукий и бескрылый,
Как облака прорвал горячий луч,
Как ветер сумрачный вдруг выключил предметы,
Настала тьма. И в ней горяч, горюч
Открылся новый глаз. И что теперь ты, где ты, -
Так трудно помнить! Только ты крепись,
И примечай порядок и цепочку,
Встань в нишу, глубже, склейся с ней, слепись,
И превратись в царапину и в точку,
Будь незаметным, острым, будь собой,
И что бы ни случилось, бей бесстрашно
Зеркальный мир. И помни каждый сбой
И каждого лазутчика на башне.
За них назначена своя цена.
Потянешь? - так бери его за шкирку,
Несись за ним сквозь трубы, сквозь пробирки,
Сквозь губы, губки, сны и времена...
А нет — иди тогда по этой ссылке,
И ляг на дно. И пей свой сон до дна.

Вот он, «Шма Исраэль», и выносит тебя из ада,
Ты влетаешь спиной в серебристое утро и тишь.
Пусть гигантская арка вдали, и победно трещит цикада.
Пусть ты знаешь, что спишь.

Где-то там, за чертой горизонта, копоть драконья,
Кто-то хрипло смеется, как будто бы смех — это грех.
«Адонай элоэйну», ты шепчешь, ты шепчешь спросонья,
Разгрызая свой страх, как орех.

Под ладонями — травы. Почти что опора, почти что
Обещание жизни, свободы, веселья, тепла.
«Адонай»... И к тебе подбегает глазастый мальчишка.
И «эхад» добавляет. И в глаз попадает зола.

Глубоко, но не слишком. Только чтобы себе сердито
Показать: ты всё здесь знаешь, и ты привита
Этим воздухом, эта вода тает у тебя внутри,
Этот язык — в твоей лимфе. Сотри
Все границы, разделяющие тебя и их,
Прочь брезгливость, глотай этот солёный стих,
Да жуй свой ягель, как северный рогатый псих.

Обветренные лица, широкая кость, маленькие носы, -
Гляди и трогай. Туристический недосып
Сделал из тебя горстку камней. Одинаковых, точно пешки.
Оказывается, это вполне по-норвежски:
Горстка тихо взирает, и ей все равно,
Наплевать на ветер, на белёсое чаячье пятно.
Мы с тобой одной крови: рыбья голова, дамочка и ледяное дно.

А на самом деле — это грёзы, и более ничего.
Не карма, не ДНК, не другое какое-нибудь шутовство.
Ещё одна игра, впрочем, её не прервёшь,
Постоянная, как горизонт, острая, словно рыбацкий нож.
Рассекающая мысли и кровь пополам.
Вот тут у меня проходит этот норвежский шрам.
А здесь — другой, но об этом я расскажу докторам.

Железный Август шпалы посчитал
И сшил так тщательно, что шва не видно.
Лишь нежные колеса знают, где
Когда-то был разрыв, теперь — задел,
Когда-то щель была, а стало — слитно,
Глухая гладь, а раньше был портал.

И все же дрожь бежит по колесу,
Чугун и сталь нащупывают что-то,
Что было в прошлом, а теперь пропало.
Сияют рельсы. Оседают шпалы,
Пронизанные духом креозота,
И донник плещет желтым навесу.

Я — к Августу, с охапкой проводов,
Спасаюсь от цветочного гуденья.
«Я кое-что нашла, пока бежала
По лезвию... По пестику... По жалу...
Вот — шпора. Вот — венок». Саднят колени,
Вся шея — в мошках. Зелен и бордов,

С широким золотом на эполетах,
С ампирными снопами у бедра -
Стоит. Смеется. Звонкий и звенящий
В горячей чешуе премудрый ящер.
«Я шпору обронил еще вчера.
Венок — оставь до завтра, до рассвета».

И - темнота. И темечко нагрето.
Воды! Воды! И осени! Сестра!

Смотрю передачу, где поэты
Читают свои стихи
В районной библиотеке,
Залитой голубоватым светом
Экономичных ламп... Меламиновые столы,
Стеллажи, стулья...
И зрительный зал — внимательный,
Сокрушенный и сокрушительный.
Поэты читают,
А их обсуждают, препарируют, царапают, клюют,
Щекочут и поглаживают
Совершенно чужие люди.

Вслушиваюсь с трудом
И не могу оторвать взгляда
От бюста Гоголя, который стоит на заднем плане,
Криво, неаккуратно, среди, кажется, самых ненужных книг.
Он слишком бел, слишком ладен, и слишком не похож
На все происходящее тут.
Посторонний предмет,
Кастанедовский лазутчик,
Посланник иных миров.
А ну как ухватить его за постамент и
Высказать намерение: я отправляюсь с тобой?
Неси меня, лазутчик, в яркие завитки чужих миров,
В светлые лакуны, в чистые реки,
В красноперые леса!
Прочь отсюда, из тусклого однообразия полок!
Пожалуй, слишком опасно.
А ну как украсть его?

Может получиться нелепо и весело.
В краже и так есть что-то легкое и потустороннее,
А в краже бюста Гоголя из библиотеки
Есть что-то... Многообещающее.
Препарирующее, царапающее, клюющее,
Щекочущее и поглаживающее...
Эротичное
Кража и секс — кажется, они всегда были сродни друг другу...
Но как? Почему?
Я не могу нащупать, не могу понять.
Бессмыслица, но какая!
Тяжелая и темная, как пушечное ядро,
Как черная дыра, как алмазные копи!

В далекие девяностые
Одна знакомая дама,
Образованная, интересная, живущая в достатке,
С сомнамбулическим упорством
Крала редкие издания из маленьких книжных,
Вынося целые стопки в бездонных сумках,
Из тех, о которых говорят,
Что они лишь снаружи такие маленькие,
А внутри — очень даже вместительные,
Как раз для «настоящей женщины».

Узнав об этих кражах, другие мои знакомые
Решили попробовать тоже что-то стащить
Из книжного магазина.
Не для того, чтобы обладать,
Но лишь для свершения самой кражи,
Чтобы почувствовать хотя бы что-то в своей
Постылой жизни,
Давно лишенной любви и желания.

Я до сих пор помню книжку китайских гороскопов -
Красную, пухлую, глянцевую,
Которую они вынесли, ослепленные ужасом
И возможностью быть пойманными,
Из перегруженного книгами, пыльного, густого, затхлого
Подвальчика...
В далекие девяностые,
Когда новинки почти не отличались от букинистики,
Когда русская литература, освобожденная, невротическая,
Сошедшая с ума от острого желания
Быть любимой, понятой, доступной,
Стала смешиваться с западной, с восточной, с литературами всего мира...
Пожалуй, это было похоже на карнавал,
На хоровод, на языческий танец,
На экстаз, на что-то шокирующее, запретное, и притягательное...

Я спросила у этой пары, почему они выбрали
Именно китайские гороскопы,
И они признались, что дело было не в самой книжке,
А в краже.
Препарирующей, царапающей, клюющей,
Щекочущей и поглаживающей...
Радостной, чистой, по-детски чистой краже.
(Впрочем, умеют ли дети красть не ради обладания, а ради ощущений? -
Вряд ли.)

Всю дорогу из магазина домой
Они бежали, подпрыгивая,
Как крестьяне, утомленные засухой, бегут под долгожданным ливнем,
Бежали, опьяненные тем, что их не поймали.
Не пристыдили, не наказали, не опозорили.

Оказавшись в спальне, они швырнули гороскопы на кровать
И предались любви
Прямо на украденной книге.
Они мяли ее глянцевую обложку (я потом разглядывала
С интересом и легким отвращением
Эти глубокие морщины,
Которые оставила их внезапно воспламенившаяся любовь
На бумаге),
Они трепали страницы
Они кричали и комкали буквы,
Иероглифы, знаки зодиака и послания тем,
Кто должен был купить и прочитать
Этот сборник.
Извивались,
Сходя с ума от страсти,
От радости
Кражи...

Это была их первая и последняя кража.
Спустя год они расстались.
И больше никогда не встречались друг с другом.

И теперь, глядя на бюст Гоголя, я вспоминаю девяностые,
Вспоминаю своих знакомых,
Потерявших головы в книжном магазине.
Что, если сейчас украсть этот бюст из библиотеки?
Что, если мягко и незаметно
Взять его, ощутив в ладонях холодные складки гипса,
Нащупав знаменитый пробор, знаменитый нос...

Что, если положить его в дамскую сумочку -
Из тех, о которых говорят,
Что они лишь снаружи такие маленькие,
А внутри — очень даже вместительные,
Как раз для «настоящей женщины»...

Положить его в дамскую сумочку,
И невозмутимо направиться к выходу,
«Стараясь вовсе не смотреть на встречающиеся предметы»...
Заметит ли кто-нибудь в библиотеке пропажу?
Испытаю ли я приступ веселого безумия,
Буду ли бежать, подпрыгивая, смеясь,
Обратив взор к небесам,
Наполненным моим внезапным счастьем?
И, в конце концов,
Захочу ли я сделать изображение классика
Немым свидетелем моих любовных утех?
Превратит ли меня кража бюста
В дикого зверя,
Выпустит ли она из меня
Овцу, львицу,
Лосося, медведицу,
Беркута, крольчиху,
Змею?
Унесет ли она меня в яркие завитки чужих миров,
В светлые лакуны, в чистые реки,
В красноперые леса?..

Об этом вы узнаете в следующей серии.

У этих пробирок высокий айкью.
Они образовали семью.
Склянки, которые познали любовь и скуку.
И выучили язык звуков,
Где дин — это время, дин-дон — стекло
А дзинь-кля — смерть лаборанту назло.
Некоторые из них подружились с чашками Петри.
Другие — мечтали о дополнительном сантиметре.
Ученые вели подробный дневник,
О пробирочном мире написано множество книг.
Снято видео, выдан гигантский грант,
Ну, и тот самый лаборант,
Которого пробирки особенно невзлюбили,
Стал доцентом и разъезжает в длинном автомобиле.

Но вдруг один блогер заявил на ютубе,
Что у стекла есть душа, и наука ее губит.
Что пробирки должны обитать в пустыне,
В естественной для песка среде. И отныне
Человеческий мир поделён на тех,
Кому плевать на склянки, им важен лишь собственный успех,
И других, кто верит в осмысленность стекла,
В его личность, не зависящую от оценок, добра и зла.

Впрочем, теперь добро для многих — невмешательство в стеклянную жизнь.
А зло... «Они родились в лаборатории! Им нужен специальный режим!» -
Вопит по телевизору означенный лаборант.
Разодетый, будто историк моды, или другой какой франт.
Его оппонент, тот самый блогер, напялил джинсы и майку,
Он нравится людям, поскольку не похож на ученого зазнайку.
Но ему не дают говорить в новостях.
И это тоже всем нравится. Всем, кто сидит в соцсетях.
«Свободу пробиркам!» - скандируют обитатели Фейсбука.
«#Яистекло», - Инстаграм вводит тэг, миллионы сэлфи, тысячи луков.
Вконтакте клянчат: «Трахни пробирки в кабинете химии! И покажи фоточки!»
А «Одноклассники», подумав, покрепче закрывают форточки.

Да уж. У пробирок невероятно высокий айкью.
Да уж. Пробирки даже образовали семью.

Их всем, конечно же, жаль. И никто не жалеет людей.
Хотя над ними как будто колдует скучный и злой чародей.
Он их нанизывает на шампур.
И отправляет в черепно-мозговой тур.
Босиком по углям. Добывать золу.
И, забыв себя, требовать: «Свободу стеклу!»

Крошечным пятнистым арлекином
По слюне мастифа, да с мастихином
Я взбиралась во сне из последних сил.
Возможно, потому, что ночью заморосил
Дождик, заговорил на голубином,
На утином наречии. Воскресил

Сны мои, картины из дальнего далека...
Месяц зацепился за алую жесть маяка.
Друг мой, Мельес, крути свою киноплёнку,
Покажи моему внутреннему ребёнку,
Что случается, когда затекает рука.
А за ней и плечо, и подушка, и простыня — вдогонку.

Астрономы надувают щёки,
Выпуская пузыри из космической щётки.
Вот и весна. И кожа саднит, как раньше,
Когда ни в теле, ни в мыслях не было фальши.
И зелёная карета несётся по девичьей чёлке.
Кони косят, почуяв, что едут по великанше.

Каждую ночь меняю свои размеры и вид.
Во мне устроился кто-то, кто ведает, что творит.
Кто ты? Алиса? Мозг? Или же демон?
Лучше не трогать. Кто знает, из чего он сделан.
Щекочет мне веки. Во рту у меня искрит.
Может, утопит меня в чашке, размажет по стенам.

Мягкий пёс лижет мраморное плечо.
Жить в апреле становится горячо.
Капли тянутся по брусчатке и рвутся.
Предрассветный Арбат похож на потёртое блюдце.
По нему ползёт оживший шпионский жучок.
Голенища его и усы, и брови смеются.

Раз-два-три, раз, - вальса как не бывало.
Заворачиваюсь потуже в своё одеяло.
Сплю — глубоко и влажно. Дождик висит на шпиле.
Тишина в эфире, нас почти утопили.
Башмачки - снова в дым. Я вернулась с последнего бала.
Здесь меня любят. Но и там меня тоже любили.

Среди ветвей, белесых, как вода,
Оставшаяся после омовенья,
Чернеет небо. В небе — ни следа,
Ни облачка. Ни веянья. Ни рденья.
Ни одного движенья, блика. Да,
Не слышно здесь ни блеянья, ни пенья,
Лишь глубина, лишь бархат и слюда.
И вниз — ступени.

А там - в кипрее рельсы да Ока.
Все странно, призрачно, как будто бы приснилось,
Как будто у Магритта. На века
Разрозненное здесь соединилось.
Смола окаменела. А рука
То чествует иглу, то нить за милость
Благодарит. Но сшить пейзаж пока
Не получилось.

Сосна в меду, в микстуре, как в желтке...
Застыли мхи и мошки, и озера...
Пока здесь ночь, и время на замке,
Но слишком пористы поля. И эти поры
Вдыхая жар, потворствуют реке.
Еще не скоро день, и свет не скоро,
И мы еще побродим налегке,
Моя Аврора.

В такой беззвучный предрассветный час
Ты слышишь тихий шелест амальгамы:
Тут было прошлое, оно хранило нас,
И чешуей сверкало из-за рамы,
И, обещая выполнить заказ,
Сминало юбки, платья и панамы,
Да щурило свой изумрудный глаз.
Тайком от мамы.

Итак, заказ. Вот - блюдо. Вот - сурок.
Он был со мной повсюду, и незримо
Он мелом отмечал любой порог,
Чтоб я всегда шагала дальше, мимо,
И золотой разматывал шнурок,
И вел меня тропинками от Рима
Туда, где нет ни знаков, ни дорог,
Ни уголька, ни дыма.

Теперь я здесь.  Да здравствует июль,
Мохнатый мотылек пересекает
Истлевший блик, распавшийся, как тюль,
В ладони. Тишина такая,
Что, как ни выворачивай свой руль,
Тебя затягивает ночь и облекает
В частицы, в струны, в зыбь песчаных струй...
И отпускает.